более  подходящее   выражение,   пунктом
первостепенной важности - выдвинуть на  первый  план  наследство,  которое
Кристоф получил от бабушки.  Он  сам  в  Марселе  в  феврале  подписал  ее
дарственную в присутствии нотариуса. Сам он отказывался об этом  говорить.
Нетрудно догадаться, что  в  случае  несчастья  все  должно  было  перейти
Констанс,  но  мне  показалось  хитроумным  расспросить  об   этом   своих
корреспонденток. Прежде всего я хотела узнать подробности, но, признаться,
в какой-то степени также использовать это в  качестве  приманки,  если  бы
кто-нибудь из них заколебался, стоит ли мне отвечать.
 Заканчивая  письмо,  Эмма  назвала   мой   вопрос   по   этому   поводу
"оскорбительным" и не преминула утереть мне  нос.  Кристоф  же,  узнав  об
этом, обозвал меня идиоткой.
 Наконец, ближе к концу августа, пришло написанное  по-английски  письмо
из Нью-Мексико от Дженнифер Маккины по прозвищу Толедо  -  Эвелина  Андреи
очень  точно  перевела  ее  рассказ.  Отсидев  три  месяца  в  тюрьме   за
"халатность, нанесшую урон Военно-морским  силам  США",  бывшая  медсестра
вышла замуж за владельца придорожной закусочной  "Twi  Oak"  ("Сросшиеся
Дубы"), куда поступила официанткой. Всего лишь меньше года  назад  Кристоф
бросил ее посреди виноградника на севере Бирмы - кстати,  совсем  недалеко
от британского гарнизона, - а она говорила об этом, как если бы с тех  пор
протекла целая жизнь. Так оно, впрочем, и есть, ведь  время  движется  для
всех по-разному.
 Под конец Эвелине Андреи удалось отыскать Зозо, адреса  которой  мы  не
знали, - отыскать в городе, указанном в досье. Этот цветок колоний  цветет
теперь в Довиле. Более дальновидная, чем Белинда, она покинула  "Червонную
даму" до того, как Мадам рассчиталась с ней по-свойски, и  истратила  свои
десятилетние сбережения,  чтобы  выкупить  саму  себя  у  своего  хозяина,
возместив его потери при расчетах с содержательницей публичного  дома.  Не
имея ничего за душой, в последние месяцы оккупации и во время освобождения
Нормандии она обслуживала  высших  военных  чинов  -  немцев,  а  затем  и
американцев, оказывая тем и другим неоценимую услугу:  уступая  неодолимой
тяге к цветным женщинам, они могли сохранить чистой свою совесть.
 Эвелина быстренько села на поезд и вскоре уже была в  Довиле,  где  три
часа беседовала с Зозо под большим зонтом на  залитом  дождем  гостиничном
пляже. Невозможно передать изумление Эвелины, когда  она  впервые  увидела
эту лань с лилейно-белым личиком. По телефону она готовила  меня  к  этому
потрясению с такими предосторожностями, что я едва ли не представила самое
худшее - смерть моей матери. В результате оплошности, встречающейся  чаще,
чем принято думать, ничто в увесистом досье не позволяло предположить, что
Зозо белая. Сама она, разумеется, придавала этому второстепенное значение,
но Каролина в своем письме, но Белинда, несколько раз упоминавшая ее имя?!
 Эвелина Андреи, возможно,  не  до  конца  оправившаяся  от  потрясения,
прежде чем записывать  ее  сюсюканье,  изложила  ей  показания  ее  бывшей
товарки, чем, по-видимому, допустила ошибку, хотя теперь  об  этом  судить
трудно. Их  версии  событий  противоречили  друг  другу,  и  нам  пришлось
заключить, что одна из двух гетер все сочинила. Но которая?
 Зозо я не видела. Я видела Белинду  и  знаю,  что  по  крайней  мере  в
главном Белинда была искренна. Тогда  как  многие  годы  изо  дня  в  день
красить себя с головы до ног в  черный  цвет  -  это,  строго  говоря,  не
свидетельствует о чистосердечии. Но Эвелина видела Зозо и уверена, что  та
тоже не лжет. Должна признаться, что при прослушивании записи, несмотря на
досадную помеху - стук дождя  по  полотну  зонта,  -  голос  лженегритянки
звучит так непритворно, а временами и с такой горячностью, что  я,  право,
не знаю, что и думать.
 Мне возразят, что я зря все усложняю, ведь Кристоф, к счастью, рядом  и
все может расставить по своим местам. Но у  него,  как  потом  выяснилось,
вовсе не было такого желания.
 - Зозо рассказала тебе, что хотела, Белинда тоже, - заметил он. -  Если
та или другая или даже обе пораскинули мозгами, прежде чем  говорить,  то,
конечно, не для того, чтобы мне навредить, и  я  не  стану  ловить  их  на
слове, так же как Ляжку, или Толедо, или кого бы то ни было. Каждая из них
протянула мне руку помощи в  тот  момент,  когда  я  в  ней  больше  всего
нуждался. А для меня это святое!
 Как сейчас помню, я сижу на  краю  кровати,  а  Кристоф  стоит  посреди
камеры. Увидев, что у меня на глаза навернулись слезы,  он  обнял  меня  и
нежно сказал:
 - Ты ведь знаешь, как я тебя не люблю!
 И весь остаток дня мы так крепко не любили друг друга, что я до сих пор
ломаю голову, кто же из них говорил правду: Зозо или Белинда.
 В следующий раз, уходя, я протянула Красавчику руку - у него  даже  дух
захватило. Превозмогая отвращение, я долго не отнимала ее. Потом  со  всей
приветливостью спросила:
 - А правда, что и вы сидели в этой крепости?
 - Ни в коем разе!
 - Мне рассказала об этом ваша старинная приятельница Белинда.
 - В первый раз о такой слышу.
 - Все, однако, знают, что вы были ее любовником.
 - Все лгут.
 Я вытерла руку о платье и вышла вон.
 У решетки, которую сторожил  Джитсу,  я  вновь  попытала  счастья.  Мне
казалось, он парень неплохой. И даже весьма услужливый.
 - Вы ведь часто видели Кристофа, когда работали в "Червонной  даме"?  -
спросила я. - С кем он чаще имел дело, с Зозо или Белиндой?
 Переступая с ноги на ногу, тот с видом побитой  собаки  отвел  глаза  и
ничего  не  ответил:  то  ли  боялся  генерала  Скотиньяка,  то   ли   ему
строго-настрого приказали молчать.
 - Умоляю вас, Джитсу, - настаивала я. - Мне очень важно знать.
 Я прикоснулась к его подбородку, чтобы заставить  Джитсу  взглянуть  на
меня.  Он  отстранился,  будто  я  зачумленная.  Я  отказалась  от  своего
намерения, но вид у меня, наверное, был до того убитый, что  он,  открывая
большим ключом решетку, на прощание сочувственно сказал:
 - Ну-ну, мадемуазель адвоката, не надо доводить себя до такого.
 Но это и все, что я от него услышала.
 Разумеется,  у  меня  сложилось  свое   представление   о   правдивости
свидетельских показаний, которые я прочла  вдоль  и  поперек  и  тщательно
проанализировала, сопоставив приводимые факты во всем их хитросплетении. И
я  понимаю,  чего  эти  показания  стоят.  По  сути,  ни  одна   из   моих
корреспонденток не удовлетворилась ролью свидетельницы.
 Не заботясь о том, что их могут оспорить, все они норовили  передернуть
карты, лишь бы вызволить из беды человека, который в  разной  степени,  но
перевернул их жизни, - и все-таки все они,  даже  Каролина,  искренне  его
любили. Сердце женщины сродни океану - при самых неистовых бурях оно,  Бог
знает  как,  упорно  сохраняет  свое  естество,  и  глубины  его  темны  и
незыблемы.
 Как бы то ни  было,  за  две  недели,  предшествующие  процессу,  я  не
получила известий только от Фру-Фру. С ней возникли такие  сложности,  что
мы с Эвелиной уже отчаялись вовремя до нее добраться. Теперь она не только
кинозвезда, но и вдова магната - владельца парфюмерных фабрик и институтов
красоты. Нипочем не узнаешь, в какой стране или в  каком  самолете  она  в
данную минуту находится.
 Помог мне ее найти Кристоф. В одном из журналов, которые я  ему  каждую
неделю приносила, - в "Экран  франсэ"  -  сообщалось  о  ее  пребывании  в
Монте-Карло на торжественном обеде в пользу чего-то или  кого-то.  Эвелина
тут же помчалась в Монте-Карло.
 Фру-Фру на Лазурном берегу,  но  как  к  ней  попасть?  Поначалу  моему
муравью не удалось уломать даже приятеля помощницы секретарши ее  третьего
шофера. Но Эвелина так просто не сдается - таков уж самый маленький из  ее
недостатков. Раз  ей  не  удалось  добраться  до  актрисы,  она  атаковала
предпринимательницу. Я и сама могла бы  догадаться  об  этой  возможности,
ведь козырем, который Эвелина вытащила  из  рукава,  был  мой  собственный
отец.
 Люсьен  Деверо-Лепаж,  последний  носитель  этой  двойной  фамилии,   -
единственный передо мной наследник (и пусть остается им еще очень  долго!)
состояния,  которое  активно  приумножали  девять  поколений   парфюмеров,
обосновавшихся в Грассе. Фабрики, принадлежащие ветви  Деверо,  производят
кремы и макияжи также во Вьерзоне, Роморантене и некоторых других городках
Солони. Я и сама  этими  кремами  пользуюсь  с  превеликим  удовольствием.
Девочка из Монружа, еще в бытность  свою  маникюршей  часто  видевшая  два
сплетенных  "Л",  нашу  фамильную  монограмму,  была  польщена  телефонным
разговором с моим отцом, который затем передал трубку Эвелине,  поведавшей
ей о том, что приключилось с дылдой, которого Фру-Фру в 1942 году  считала
мертвым, в 1945 году живым, а потом снова мертвым.
 И тут воистину начались чудеса, потому что  Фру-Фру  ничего  не  делала
наполовину. На следующий день утром армейский вертолет  прилетел  за  мной
прямо на полуостров и доставил на аэродром в окрестностях  Периге,  откуда
частный двухмоторный самолет переправил  меня  в  Ниццу.  Ровно  в  час  я
обедала вдвоем со звездой "Глаз"  и  "Шеи"  в  фургоне  пятнадцати  метров
длиной на киностудии "Викторин".
 Звезда заканчивала  сниматься  в  картине  под  названием  "Локоть",  в
которой исполняла роль чемпионки по теннису, повредившей правый  локоть  и
втайне учившейся быть левшой, чтобы не выбыть из игры,  не  опуститься  на
дно, черпая забвение в алкоголе. В конце концов чемпионат она  выигрывает.
Над кортами Монте-Карло поднимают  американский  флаг,  и  она  появляется
перед публикой вместе со своим ребенком, о существовании которого никто не
догадывался, - отца он, естественно, не знал и воспитывался все это  время
в швейцарском коллеже. "Короче, дерьмо", - заключила Фру-Фру.
 Под  отменно  старомодными  очками  библиотечной  крысы  глаза  Фру-Фру
отливали зеленым. Официально  ей  было  двадцать  пять,  но  для  немногих
близких друзей - двадцать восемь или двадцать девять, по  настроению.  Она
была такой же красивой, как на экране, но  улыбалась  куда  реже.  Фру-Фру
бесстрастно шутила, в основном над собой, но при случае не щадила ничего и
никого. Она сохранила выговор предместий и стрекотала не хуже пулемета.
 На съемки ее позвали лишь в конце дня. Я проводила Фру-Фру до павильона
и посмотрела ее в эпизоде - если  кто  помнит  фильм,  -  когда  в  пустой
раздевалке ей  дает  пару  пощечин  Агнесса  Мурхед,  ее  тренер.  Фру-Фру
попросила Мурхед бить по-настоящему. Хватило двух проб, пощечина  удалась,
тем не менее Фру-Фру заявила по-английски:
 - Пусть этот сукин сын сценарист отсиживается на Бикини. Попадется  мне
под горячую руку, прибью.
 Вечером Фру-Фру оставила меня переночевать у себя в  "Отель  де  Пари".
Рассказ ее затянулся  далеко  за  полночь.  Она  была  в  черном  махровом
пеньюаре, лицо гладкое, без всякой косметики, без  очков.  Золотые  волосы
блестели при свете лампы. Я заснула, когда мы бороздили  открытое  море  в
районе Мозамбика.
 Назавтра было воскресенье. Я пошла с ней на  теннисный  корт,  где  она
тренировалась каждый день по два часа - до или после съемок.  Внимательно,
с серьезным видом слушала она наставления чемпиона США, судя по внешности,
индейца.  Потом  ее  подошел  поцеловать  гигант-француз,  месяцем  раньше
выигравший Уимблдонский турнир. Он и  сказал  мне,  пока  она  рыла  носом
землю, играя с настоящей теннисисткой, что ее наплевательское отношение  к
своей профессии - напускное. Я сама заметила, что, хотя она никогда прежде
не брала в руки ракетку, за какие-то несколько месяцев ей удалось  достичь
вполне приличного уровня  в  игре  у  сетки.  Она  бросалась  за  мячом  с
жадностью хорька, лупила слева  с  неутомимостью  метронома  и  совсем  не
тушевалась при ударе с лету. Но самая большая удача -  если  в  спортивных
сценах в середине фильма, когда предполагалось, что она  повредила  правый
локоть, пришлось  зеркально  перевернуть  пленку,  то  в  финальной  сцене
триумфа она смогла обойтись без пепельно-русой дублерши, потому  что  сама
от природы была левшой.
 Разумеется, за два дня нельзя по-настоящему узнать человека, тем  более
с помощью диктофона, однако, когда я переписывала сказанное актрисой, меня
часто подмывало кое-что вычеркнуть, кое-что исправить. Но  повторю,  я  не
делала ничего подобного  ни  с  одним  из  полученных  мной  свидетельств.
Надеюсь,  однако,  что  ее  показания,  в   которых   сквозит   постоянное
недовольство собой, ближе к истине, чем другие.
 Фру-Фру попросила, чтобы меня отвезли обратно на косу Двух Америк точно
так же, как привезли. Она дала мне письмо для Кристофа. Не знаю, что  меня
удержало от того, чтобы  распечатать  его  во  время  полета  -  нежелание
предавать их или предавать саму себя. Несмотря на шум моторов,  в  ушах  у
меня стояла фраза, которую она сказала на прощание: "Я не шибко грамотная,
он всегда надо мной посмеивался".
 Кристоф  прочел  письмо,  засунул  его  в  карман  рубашки  и   надолго
задумался. Потом вздохнул и сказал:
 - Черт, выпить бы чего-нибудь!
 У нас уже выработались свои привычки. Я позвала криворожего слугу, и он
принес водку, которую хранил у себя в стенном шкафу. Эта бутылка,  которую
я купила в городе, обходилась с каждым разом все дороже, но  Кристоф  имел
право на бесплатную стопку.
 Макет "Пандоры" был закончен. На  столе,  прикрепленном  к  стене,  уже
создавался новый. Кристоф хотел точно воспроизвести свой бамбуковый  плот,
на котором он странствовал по Тихому океану.
 Я его спросила:
 - А что ты будешь мастерить потом?
 - Если хватит времени, наверно, сампан, на котором мы жили  с  Малюткой
Лю. Или сооружу одно плавучее средство, оно, правда, не очень  изящное,  и
потом, все тут же догадаются, как я смылся отсюда в первый раз.
 - А мне ты не хочешь об этом рассказать?
 - Нет, а то тебя обвинят в сообщничестве.
 - Ты ведь знаешь, я умею хранить тайны.
 - Когда их не знаешь, жить проще и спокойнее.
 Он так и не раскололся. Не сказал  он  и  о  том,  как  думает  убежать
сейчас. Ради моего удовольствия и удовольствия  любить  меня  два  часа  в
неделю он решил подождать до оглашения приговора, вот и все.
 - Даже если мне скостят срок до трех лет, я убегу.
 И его поцелуи отдавали тогда водкой и приключениями.



МАРИ-МАРТИНА (4)

 Суд по техническим причинам, которые я теперь не припомню, отложили  на
десять дней. Председатель суда Поммери сообщил мне эту приятную новость по
телефону, предваряя ею плохую: он прочел "жизненные  истории",  которые  я
ему передала, его даже позабавили некоторые  фру-фружеские  и  йокотинские
пассажи,  но  в  моих   собственных   интересах   и   в   интересах   моих
корреспонденток  приобщать  эти  показания  к  делу,  по  его  мнению,  не
следовало.
 - Разумеется, - добавил он, - если вы из прихоти станете настаивать  и,
завизировав каждую страницу, письменно потребуете  приобщить  их  к  делу,
тогда что ж. Но большого толку от них не будет, а по крайней мере  четырех
из этих женщин, уже давших показания, обвинят в лжесвидетельстве,  что  же
до  Дженнифер  Маккины,  ею  в  первую  очередь  должно   заинтересоваться
американское правосудие.
 Я впала в уныние. Это  было  вечером  в  понедельник.  Всю  ночь  я  не
сомкнула глаз. Кристоф без особого восторга отнесся к моей затее построить
защиту на признаниях его бывших любовниц  -  по  разным  причинам,  но  не
последнюю роль сыграло и то, что мои посещения могли проходить куда  более
приятно. По правде сказать, тут я была с ним согласна.
 На следующий день я принесла Кристофу полтораста страниц  свидетельских
показаний и передала их ему  в  присутствии  Красавчика,  призвав  на  его
голову все  громы  и  молнии,  если  за  два  дня,  которые  они  будут  у
заключенного, Красавчик посмеет в них заглянуть.  Кроме  того,  я  вручила
этой липкой крысе пятьсот франков - он, однако, заметил, что у него, как у
всех, два глаза, и мне пришлось добавить еще пятьсот.
 - Слеп, глух, нем - вот мой девиз, - сказал он, засовывая их в карман.
 Когда мы остались с  Кристофом  вдвоем,  он  растянулся  на  кровати  и
занялся рассказом Эммы. Даже не заметил, что я раздеваюсь. Я  просидела  с
ним битых полчаса. Несколько раз  раздавался  его  смех.  Кристоф  положил
голову мне на ноги, чтобы удобнее  было  читать.  Машинально  он  запустил
ласковые пальцы - стыдливость не позволяет  мне  сказать  куда.  Вдруг  он
помрачнел, собрал листки и заявил:
 - Ты не должна это никому показывать, я запрещаю! Я и так причинил этой
женщине достаточно зла.
 Уходя, я все же оставила ему шесть других свидетельских показаний.
 Я вернулась в Сен-Жюльен. У меня руки опускались, хотя это  не  в  моем
характере. Не хватало сил и  веры  даже  поставить  свечку  в  деревенской
церквушке, как когда-то сделала Белинда. Но как раз в этот вечер произошло
чудо - и чудо немалое.
 Когда я вошла в новехонький  холл  "Великого  Ришелье"  с  единственным
желанием принять ванну и залечь в постель,  ко  мне  приблизился  один  из
служащих отеля. Он явно испытывал большое облегчение.
 - Наконец-то, мадемуазель! Вас в баре  ждет  женщина  -  уже  несколько
часов. Двенадцатую рюмку коньяка приканчивает.
 Отдыхающие все еще околачивались на пляже. В углу небольшой пустой залы
у  опущенных  занавесок   сидела,   печально   склонив   голову,   женщина
неопределенного возраста с распущенными волосами. Как  сейчас  помню,  она
говорила сама с собой и не перестала, даже когда я подошла к ее столику.
 Ее зеленое, искусственного шелка платье выше колен явно сохранилось еще
со времен оккупации, и в разрез выглядывал лифчик сомнительной чистоты.  Я
раньше не встречала этой женщины, но,  когда  она  подняла  на  меня  свой
затуманенный взор, когда я поглядела на ее одутловатое  лицо,  на  щеки  в
красных пятнах, она показалась мне знакомой, чего не могло быть.  Не  знаю
почему, но я сразу догадалась, что  это  девица  из  "Червонной  дамы",  и
сердце у меня отчаянно забилось. Я почему-то сразу уверилась,  что  передо
мной Саломея.
 - Ты, что  ли,  адвокат?  -  пропитым  голосом  спросила  она,  отгоняя
сигаретный дым. - А я Мишу, Ниночка, если угодно. Приятельница Жоржетты  -
Длинной Жирафы. Приземлись, а то свет застишь.
 Я села рядом.
 - Кликни официанта, а то меня он обслуживать больше не хочет.
 Я заказала ей еще один коньяк. Она наклонилась над столом, чтобы  лучше
меня разглядеть. Однако видеть она меня явно не видела.
 - Это пакостное заведение здорово изменилось, - сказала она. - Уж и  не
верится, что я тут всю свою молодость провалялась в постели с клиентами.
 Я не сразу поняла. Только от нее я и узнала то, о  чем  умалчивал  весь
город. Выходит, я жила в бывшем борделе. Этой весной  за  какие-то  десять
недель "Червонная  дама"  превратилась  в  "Великого  Ришелье".  Подновили
фасад, поставили перегородки, пристроили два современных крыла,  расширили
парк, соорудили  два  теннисных  корта  и  бассейн,  все  покрасили  белой
краской, покрыли розовым асфальтом, стекло фирмы "Сен-Гобен". Бар,  где  я
слушала Мишу, был в прошлом частью большой  гостиной,  где  на  диванчиках
сидели девицы. Моя комната, судя по описанию, была Конфетницей  Эстеллы  -
выходит, в этом логове изощрялась в разврате Саломея.
 Я могла до скончания века тратить свои одинокие  дни  на  поиски  этого
заведения в Морских Коронах. "Червонная дама" стоит здесь, перед  сосновой
рощей, тянущейся вдоль океана, у самого выезда из Сен-Жюльена.  "Червонная
дама"  преобразилась  окончательно  и  бесповоротно,  зато  представление,
которое я о  ней  составила,  постоянно  менялось  по  мере  того,  как  я
знакомилась с рассказами ее  обитательниц.  Увы,  где  теперь  хрустальные
люстры, прекрасные  платья,  шампанское,  рояль  Белинды!  Где  заведение,
радушно открывающее свои двери нотариусу и аптекарю! Где шипучее вино, где
покрытое белым лаком пианино Зозо! Прикуривая  одну  папиросу  от  другой,