к средь бела дня. Прошлой  ночью  я
дала ему лет тридцать, но он наверняка  был  моложе  Мне  понравились  его
руки, голос и даже - к чему теперь скрывать? - тот краткий миг моей жизни,
когда мы были рядом в свалившемся в канаву фургоне,  настолько  далеко  от
моего дома, как если бы все это происходило на другой планете.
 Я склонилась вперед и доверчиво прошептала:
 - Тот, кто так почитает свою  бабушку,  не  может  быть  насильником  и
убийцей.
 Помрачнев, он опустил голову и ничего не ответил.
 Потом он долго стоял у открытой  двери  фургона,  вглядываясь  в  ночь.
Подобрал веревку, которую смастерил, и извинился передо мной дескать, ему
надо поспать, и он вынужден меня привязать. Я ответила, что все понимаю.
 Вытянувшись на спине, я дала привязать себя за запястья и  лодыжки.  Он
закрыл дверь фургона, и  я  услышала,  как  он  укладывается  на  соседний
матрас. Наконец, в темноте, он сказал мне - о, как я  ждала,  что  он  это
скажет:
 - Меня осудили несправедливо.
 Только впоследствии я  узнала,  как  он  был  поражен,  проснувшись  на
рассвете и увидев, что моя лежанка  пуста,  а  куски  самодельной  веревки
валяются на полу. Он  вскочил  так  порывисто,  что,  потеряв  равновесие,
скатился в самый низ накренившегося фургона. "Предательница!" - думал  он,
уверенный, что я побежала на него доносить.
 Он выскочил наружу,  обежал  фургон  и  остановился  как  вкопанный.  У
передка фургона стояла я в своем замызганном подвенечном платье,  а  рядом
усатый фермер, который держал за поводья рослую тягловую лошадь.
 Я сказала крестьянину:
 - Вот и мой муж. У нас свадебное путешествие.
 С тех пор как я отыскала этого чудака на его дворе, он не  проронил  ни
слова. Выслушал меня, с гадливым бурчанием покачал  головой  и  отправился
запрягать лошадь. В штанах из грубого вельвета, стянутых на талии  широким
фланелевым поясом, в рубахе без  воротника,  с  засученными  рукавами,  он
источал волны неприязни - казалось, был зол на весь мир.
 Он оглядел Венсана с ног до головы, как глядят  на  никуда  не  годное,
мешающее проходу дерево, и издал такое же бурчание, каким  удостоил  перед
этим  меня.  После  чего  подошел  к  фургону  и  бросил  на  него  взгляд
исподлобья. Я робко спросила:
 - Как вы думаете, его можно будет починить?
 Ответа я жду до сих пор.
 Лошадь понуро  дотащила  фургон  до  фермы.  Венсан  помог  крестьянину
орудовать лебедкой, и  вдвоем  они  поставили  фургон  на  колодки.  Потом
демонтировали ось. Я сидела поодаль на каменной скамье и смотрела на них.
 Солнце взобралось уже высоко и палило нещадно,  когда  на  пороге  дома
появилась девица примерно моих лет, с еще более длинными и густыми, чем  у
меня,  черными  волосами,  с  голыми  ногами,  в  бесстыдно  и   вызывающе
расстегнутом домашнем халатике, под которым явно ничего  больше  не  было.
Видно, она только что поднялась с постели. Поначалу я приняла ее за  дочку
фермера. Зевнув, она сказала:
 - Заходите. Муж вполне справится и сам. К тому же он терпеть не  может,
когда кто-нибудь глазеет, как он работает.
 Читающий эти строки, несомненно, обратил внимание на слова "бесстыдно и
вызывающе  расстегнутый".  Начиная  с   этого   момента   показания   Эммы
существенно расходятся с теми, что  она  дала  жандармам  сразу  же  после
своего приключения, а  под  конец  и  вовсе  им  противоречат.  Совершенно
очевидно,  что  по   прошествии   лет,   убедившись,   что   признание   в
двусмысленности своего поведения ей ничем особенным не грозит,  здесь  она
демонстрирует куда большую искренность, чем в тогдашнем изложении событий.
(Примечание Мари-Мартины Лепаж, адвоката при Апелляционном суде.)
 К полудню угрюмый молчун снял с фургона все погнувшиеся части и  теперь
выправлял их тяжкими ударами молота на наковальне установленного во  дворе
горна. Одежда Венсана, мое подвенечное платье и белье сушились под солнцем
на веревке в нескольких шагах от него.
 Мы с "мужем" по очереди вымылись в гостиной, и молодая фермерша, Элиза,
дала нам по простыне, чтобы мы закутались. Теперь мы сидели друг  напротив
друга за большим дубовым столом, а она жарила нам только  что  зарезанного
цыпленка. Не спрашивая нашего желания, она  завела  древний  граммофон  на
тумбе, с раструбом и медной  рукояткой,  который  принялся  играть  модное
болеро "Не стоит пробовать - это и так возможно", и ставила эту  пластинку
снова и снова, как будто она была у  нее  единственная.  И  не  переставая
таращилась на Венсана, который отвечал ей тем же.
 Перед этим она со смехотворной неуклюжестью промыла ему перекисью порез
на лбу и извела целый рулончик лейкопластыря,  чтобы  наклеить  куда  надо
полоску в три сантиметра.
 Элиза была, должна признаться, красивым  цветком,  но  ядовитым.  Своей
тыльной частью она вертела так,  что  при  одном  только  взгляде  на  нее
кружилась голова. Спереди же вид у нее был просто провоцирующий. С  самого
нашего  прихода  она  так  и  сяк  исхитрялась  сверкать  ляжками   из-под
полурасстегнутого халата.
 Подавая на стол цыпленка, она поставила тарелку сначала перед Венсаном,
которого называла не  иначе  как  "голубчик".  Она  терлась  об  него  так
нахально, что в конце концов я не вытерпела и сказала ей:
 - Как вам не стыдно? Ведь за дверью ваш муж!
 Она устремила на меня полный лицемерия взгляд и ответила самым  что  ни
на есть простодушным тоном:
 - Я не делаю вам ничего плохого. Ведь с первого взгляда видно,  что  вы
своего мужа не любите. Ну а я не люблю своего. Так в чем же дело?
 С этими словами она, перестав  обращать  на  меня  внимание,  принялась
отплясывать в ритме своего болеро - воздев руки, приоткрыв  влажные  губы,
вперив взгляд своих жгучих очей в глаза Венсана и говоря ему:
 - Знаете, кем бы я хотела быть?.. Той девушкой, которая  танцует  перед
королем. В подземелье мается узник, она втрескалась в него по уши, а он  -
он ее не хочет...
 Венсан слушал ее, держа в руке крылышко  цыпленка,  и  пялился  на  нее
восторженно, как младенец на новую игрушку.
 - А я буду танцевать, танцевать, - приговаривала она,  -  пока  мне  не
принесут на серебряном блюде его голову.
 По-моему, Венсан даже захлопал в ладоши.



ЭММА (6)

 Хорошенько подкрепившись цыпленком и вином, которое фермер делал сам из
собственного винограда, Венсан посоветовал мне принять предложение Лизон и
отдохнуть в супружеской спальне - единственной, кроме гостиной, комнате  в
доме, - поскольку тот чудик во  дворе  продолжал  лупить,  как  глухой,  и
ремонт, похоже, грозил затянуться надолго. Я сразу поняла, что им обоим не
терпится избавиться от меня, но ничего не сказала - да и что  я,  впрочем,
могла сказать? Что я вру с самого утра и что нужно известить жандармов?  И
потом, я и вправду устала - я была по горло сыта граммофоном, и кривляньем
этой девки, и болезненными уколами того, что сегодня,  хочешь  не  хочешь,
приходится назвать своим именем: ревность.
 Оставшись в одиночестве за закрытой дверью,  я  долго  сидела  на  краю
кровати, такой высокой, что ноги у меня не доставали до пола. От  этого  я
чувствовала себя еще меньше и неприкаянней. Я твердила себе, что  мужчине,
лишенному женщин на протяжении "шести  долгих  лет",  вполне  простительно
поддаться чарам первой встречной, которая сама вешается ему  на  шею,  что
ненавидеть его у меня полно причин, но уж никак не  эта  и  что,  наконец,
если бы я захотела, этой же ночью в фургоне или даже накануне в  лесу  мне
не пришлось бы прилагать чрезмерных усилий, чтобы приворожить его  так  же
успешно, как и она: один только взгляд, и моя песенка была  бы  спета.  Но
все  эти  доводы  рассудка  были  напрасны:  я  слышала   за   дверью   их
перешептывание и чувствовала себя обманутой и преданной.
 А потом я перестала их слышать, и это было еще хуже. Я так стремительно
бросилась в гостиную посмотреть, что простыня наполовину съехала  с  меня.
Их там уже не было. Смирившись, я закрыла  за  собой  дверь  в  спальню  и
направилась было к кровати, но тут  раздавшийся  снаружи  сдавленный  крик
заставил меня подбежать к окну. Сквозь щели в закрытых ставнях я  увидела,
что дом этой стороной выходит на просторы  виноградников.  Задрапированный
как римский император, Венсан преследовал Лизон. Я слышала их смех  сквозь
неутомимый стук, производимый фермером.
 Даже не дождавшись, пока ее догонят, Лизон  уже  полностью  расстегнула
свой красный халат. И просто-напросто дала ему соскользнуть с себя. Венсан
точно так же поступил со своей простыней. Несколько мгновений они смотрели
друг на друга, оба в чем мать родила, а потом бросились один на другого и,
безумно хохоча, покатились по мягкой земле.
 Они скрылись из виду, и я принесла стул и взобралась на него. Казалось,
что они борются, как дети. Сквозь ставни я различала то ногу,  то  голову,
выныривавшую из листвы. А вот то, что я видела  или  о  чем  догадывалась,
когда хохот стих, одновременно терзало меня и завораживало. Особенно когда
до меня стали доноситься бесстыдные стоны Лизон,  вторя  шедшим  со  двора
ударам молота по наковальне, - мало-помалу те и другие полностью  совпали.
Говорят, будто женщины маловосприимчивы к подобного рода спектаклям. Но вы
знаете не хуже меня: такое мог сказать только мужчина.
 Несмотря ни на что, я нашла в себе силы оторваться от окна  и  покинуть
спальню. Завернутая в простыню, с туфлями в руках я направилась  во  двор,
чтобы забрать свою одежду, которая уже наверняка  должна  была  высохнуть.
Фермер у горна даже не взглянул в мою сторону Весь лоснящийся от пота,  он
лупил и лупил, высекая снопы искр, и время от времени, словно  отвечая  на
какую-то донимавшую его мысль, издавал свое забавное горловое бурчание.



ЭММА (7)

 Ближе к вечеру фургон  был  наконец  готов  к  отъезду  -  правда,  без
ветрового стекла и правой дверцы, которую пришлось оторвать.
 Венсан расплатился с фермером деньгами моего  мужа.  Он  с  решительным
видом сел за руль, и тут я поняла, что он взял меня с собой не в  качестве
водителя, а в качестве заложницы. Впрочем, в том состоянии, в  каком  была
я, это открытие уже не могло меня огорчить. Даже если бы он признался, что
у него никогда не было бабушки, я и тогда не открыла бы рта.
 Весь остаток пути до полуострова он  почти  не  разговаривал  со  мной,
разве что советовал придвинуться к нему поближе, потому что с моей стороны
дверцы не было и он опасался, как бы я не вывалилась на очередном ухабе. Я
не шевелилась. Порывы горячего воздуха трепали мне волосы  и  глушили  все
остальные звуки. У меня было такое  чувство,  что  они  отмывают  меня  от
всего.
 Перед мостом мы остановились. Солнце било  в  глаза.  Заставы  не  было
видно, однако Венсан все  же  забрался  внутрь  фургона  и  достал  ружье,
которое прятал в одном из ящиков. Мне пришлось снова  сесть  за  руль.  Он
сказал мне:
 - Я знаю, что не дает вам покоя, Эмма. Главное, чтобы из-за этого вы не
наделали глупостей.
 Это была просьба.
 Пролив мы пересекли, никого  не  встретив.  Сразу  же  после  этого  он
приказал мне оставить главную дорогу, по которой мы ехали сюда  позавчера,
и свернуть  на  ту,  что  идет  вдоль  океана.  На  велосипедах  по  домам
разъезжались купальщики. По обочине в лагерь отдыха  возвращалась  колонна
детей - молчаливых, притомившихся после игр на свежем воздухе.
 Мы остановились посреди дюн, над обезлюдевшим пляжем. Вышли  на  песок.
Венсан, снимая мокасины, попросил меня подождать его - он хотел  разведать
местность. Я смотрела, как он в тенниске и брюках, выглаженных  фермершей,
идет к желтым скалам, в которых я часто играла в детстве  и  которые,  Бог
весть почему, называли Морскими Коронами. Быть  может,  он  попросил  меня
подождать  с  единственной  целью  оттянуть  момент,  когда  я  пойду   за
жандармами. А может, он, напротив, давал мне последнюю возможность сказать
им, что я убежала. Задаваться этими вопросами мне не хотелось. Я  осталась
его ждать.
 Когда я, сидя на дюне в  своем  подвенечном  платье,  увидела,  как  он
возвращается, солнце было уже красным шаром у самого горизонта и казалось,
будто во всем мире не осталось никаких иных звуков, кроме  криков  чаек  и
рокота прибоя. Венсан опустился на песок рядом со мной. Надевая  мокасины,
он сказал мне, возбужденный, с горящими глазами:
 - В бухте за скалой стоит на якоре большая белая яхта. Если мне удастся
подняться на борт, она увезет меня далеко-далеко, на край света.  И  тогда
никому и никогда меня не найти.
 Он увидел, что у меня по щеке скатывается слеза.  Сбитый  с  толку,  он
пробормотал:
 - Да что с вами?
 Не шевелясь, не глядя на него, я сказала:
 - Возьми меня с собой.
 Он вскочил как ужаленный и воскликнул:
 - Как это?
 Судя  по  всему,  он  подыскивал  слова,  которые  могли  бы  урезонить
помешанную. Но сумел найти только:
 - А ваш муж?
 На этот раз  я  повернулась  и,  гладя  ему  прямо  в  глаза,  тихонько
повторила:
 - Возьми меня с собой.
 Он энергично замотал головой, но я поняла, что за этим он лишь  пытался
скрыть свое волнение. Облитый пурпуром заката, он проговорил:
 - Вам двадцать лет, Эмма.
 Как будто я сама этого не знала.  А  потом  он  направился  к  фургону,
который стоял чуть выше. Открыв заднюю дверь, он бросил мне:
 - Как вы думаете, почему я вас до сих пор не трогал? Ни за что на свете
я не лишил бы вас невинности!
 С этими словами он исчез в "гнездышке любви" -  наверное,  чтобы  взять
ружье, которое было нужнее ему, чем мне.
 Сжав  кулаки,  я  поднялась  и  подошла  к  бывшей  санитарной  карете.
Прислонилась к ее стенке, чтобы не видеть, как он отреагирует на то, что я
скажу, чтобы не показать ему ярость, жившую во мне и заставлявшую  звенеть
мой голос. И выложила ему всю правду.



ЭММА (8)

 Поговорим о моей невинности.
 Если  не  считать  свидетельства  о  среднем  образовании   и   диплома
Руайанской художественной школы, у меня за душой не было ничего,  когда  я
год тому назад явилась в агентство и управляющий, господин Северен, принял
меня на работу. Это был востроносый коротышка, который для пущей  важности
выпячивал грудь и при ходьбе по-петушиному подскакивал -  наверное,  чтобы
казаться  выше.  До  того  я  несколько  раз  встречала  его   на   улицах
Сен-Жюльена, но обращала на него внимание ровно  настолько,  насколько  он
заслуживал, то есть нисколько.
 С первых же дней он всегда находил предлог, чтобы оставить меня вечером
на работе позже других. То исправить макет, то  переделать  иллюстрацию  -
чего он только не придумывал. Поначалу он  ограничивался  комплиментом  по
поводу моего туалета или цвета глаз -  что  уже  само  по  себе  было  мне
неприятно, ведь чтобы посмотреть мне в глаза, он брал меня за  подбородок,
- но очень скоро он осмелел до того, что, бывало, шлепал меня  по  мягкому
месту или трогал за грудь, утверждая, что делает  это  без  задней  мысли,
потому что он, дескать, старше меня вдвое.
 Давать отпор я не осмеливалась, но день ото дня все с большей  тревогой
ожидала конца рабочего дня, а по ночам мучительные воспоминания не  давали
мне уснуть. И не с кем было поделиться. Я была чересчур робка, чтобы иметь
друзей, а родители - те ничего бы не поняли. В их глазах господин  Северен
был уважаемым человеком, которого им было лестно поприветствовать на улице
и который в любом случае заслуживает нашей благодарности уже  за  то,  что
нанял меня.
 Как-то ноябрьским вечером, когда дождь хлестал по стеклам, он  обхватил
меня за талию и попытался поцеловать. На этот раз я стала  сопротивляться,
но чем яростней я отбивалась, тем сильнее  он  распалялся  -  на  мне  уже
затрещала одежда, и под конец я расцарапала ему лицо.
 Мне удалось обежать вокруг своего стола и  отгородиться  им.  На  столе
стояла единственная горевшая во всем зале лампа.  Господин  Северен,  весь
багровый, шумно дышал, и я, приводя себя в порядок, с испугом  взирала  на
четыре кровоточащие полосы, которые оставила на его лице моя рука.
 Отдышавшись, он злобно прошипел:
 - Ах ты, вертихвостка! Ты знаешь, что мне ничего  не  стоит  вышвырнуть
тебя на улицу?
 Он взял со стола проект объявления, который  я  только  что  закончила.
Даже не взглянув на него, он разорвал его на четыре части и бросил на пол,
сказав мне с гнусной, как оскал гиены, ухмылкой:
 - Не пойдет!
 Назавтра и в последующие дни повторялась та же  история.  При  всех  он
сухо отдавал мне распоряжение остаться, чтобы закончить  работу.  А  когда
остальные уходили, являлся мучить меня. Невзирая на мои мольбы, он  тискал
меня, лез под юбку, нашептывал  на  ухо  мерзости,  и  мне  лишь  огромным
напряжением сил удавалось вырваться. После этого  он  рвал  в  клочки  мои
рисунки и приговаривал:
 - Не пойдет.
 Я пригрозила ему, что пожалуюсь самому патрону, который,  к  несчастью,
никогда не бывал в агентстве. В ответ он лишь  злорадно  усмехался:  кому,
дескать, поверят, ему или мне? Меня примут за истеричку, только  и  всего.
Не знаю, поймут ли меня сегодня - то была  эпоха  экономического  развала,
забастовок, безработицы. Мои родители, у которых я была поздним  ребенком,
были старые и почти без средств к существованию.  Я  боялась,  что  другой
работы найти не смогу. И настал  вечер,  когда  я  дала  заголить  себя  и
завалить на свой же рабочий стол. Пока он  брал  меня,  стоя,  как  зверь,
между моими свисающими ногами, боль была ничто - я плакала от стыда.
 Невинность?
 На протяжении месяцев каждый вечер, то в агентстве, то у  него  дома  -
лиха беда начало,  разве  нет?  -  я  укладывалась  на  спину,  на  живот,
становилась на четвереньки, подчинялась всем его прихотям.
 Мне не исполнилось и двадцати лет, а невинности во мне  сохранилось  не
больше, чем в подстилке.



ЭММА (9)

 -  Мерзавец!  Каков  мерзавец!  -  возмущенно   восклицал   Венсан,   в
возбуждении меряя шагами фургон.
 Наконец он сел, пытаясь взять себя в руки. Я  подошла  к  нему,  утирая
слезы. Одного он не мог взять в толк:
 - И ты за него пошла замуж?
 Я печально ответила:
 - Он этого потребовал. Перейти в его полное распоряжение. И  потом,  ты
ведь знаешь, что такое маленький городок.
 - Мерзавец! Каков мерзавец! - снова  заладил  Венсан.  Не  выдержав,  я
обвила его руками за шею:
 - Ну так отомсти за меня! Накажем его!
 Уж и не знаю как, но в порыве чувств я очутилась верхом на его коленях.
Я целовала его, прижималась к нему  и  даже  не  заметила,  как  мои  руки
забрались к нему под тенниску. Как сладостно было касаться его  кожи,  как
это было чудесно - испытать наконец желание любить! Да простит меня небо -
утратив всякое целомудрие, я стонала ему в ухо:
 - Пожалуйста, ну пожалуйста,  сделай  со  мной  то,  что  ты  сделал  с
Лизон!..
 Еще не вполне придя в себя после моих  откровений,  он  какое-то  время
уклонялся, борясь с собственным желанием, но очень скоро я отыскала губами
его губы, он сжал меня в объятиях,  и  я  почувствовала,  что  его  словно
увлекает прорвавшим плотину потоком.  Когда  мы  слились  в  поцелуе,  все
вокруг поплыло, и мы рухнули поперек койки. Одна его рука  расстегивала  у
меня на спине подвенечное  платье,  другая  с  восхитительной  властностью
поползла по моим бедрам вверх. Я поняла, что моя песенка спета, и  закрыла
глаза.
 Увы, почти тут же Венсан привстал и замер,  вглядываясь  в  темноту  за
дверью фургона. Бесцветным голосом он спросил:
 - Ты слышала?
 Я не поняла, что именно. С горящими щеками, в задранном до пояса платье
я стала вслушиваться вместе с ним, но  не  уловила  ничего,  кроме  рокота
прибоя. А он с испугом воскликнул:
 - Собаки!
 Он спрыгнул на пол и закричал, срывая со лба лейкопластырь:
 - Они нашли меня! Окружают!..
 И огляделся вокруг, как бы прикидывая, через какой выход удирать, потом
его взгляд снова остановился на мне. На миг глаза его затуманились грустью
и сожалением, и он пробормотал:
 - Так наверняка будет лучше. Прощай, Эмма.
 Когда он поворачивался к  открытой  двери,  я  вскричала:  "Нет!"  -  и
попыталась удержать его з