Жан Жене.
    Богоматерь цветов


     Jean Genet "Notre-Dame des Fleurs" (1942)
     Перевод: Елена Гришина, Сергей Табашкин
     М.: Журнал "Азазель", издательство "Эргон", 1993
     OCR, spellcheck: Alexandr V. Rudenko (22 липня 2001 р.) avrud@mail.ru


     Без Мориса Пилоржа,
     чья смерть навсегда
     отравила мою жизнь, я
     бы никогда не написал
     эту книгу.
     Она посвящается его
     памяти.
     Ж.Ж.

     Вейдманн  появился в пятичасовом выпуске: голова в белых бинтах, словно
монахиня или раненый летчик, упавший на поле ржи сентябрьским  днем, похожим
на  тот,  когда возвещено было  имя  Нотр-Дам-де-Флер  [1].  Изображение его
прекрасного  лица,  размноженное  газетами,  обрушилось  на Париж и  на  всю
Францию, на самые отдаленные  деревушки, на хижины и на  замки; и  буржуа  с
тоской  осознали,  что  в  их  повседневную  жизнь проникли  обольстительные
убийцы: тайком  они прокрались в их сны и собираются их нарушить, прокрались
по  черной  лестнице;  а  она, их  сообщница,  даже  не скрипнула.  Под  его
портретом сияли его  преступления: убийство No 1, убийство No 2, убийство No
3, и  так  -  до шести, они  говорили о  его тайном величии и  предсказывали
будущую славу.
     Чуть раньше негр по имени Солнечный Ангел убил свою любовницу.
     Чуть позже рядовой Морис  Пилорж  прикончил своего любовника  Эскудеро,
чтобы  украсть у него всего-то тысячу  франков; потом, в день двадцатилетия,
ему  отрубили голову;  помните, он  тогда украдкой сделал  нос  разъяренному
палачу.
     Наконец, лейтенант с военного корабля,  совсем мальчишка, предал только
ради того, чтобы предать, и его расстреляли.
     В честь их преступлений я и пишу свою книгу.

     То, как  чудесно  распускались эти прекрасные и мрачные цветы, мне было
дано  узнать  не  сразу:  об одном  я  прочел на  обрывке  газеты, о  другом
мимоходом  обмолвился мой  адвокат,  третий  был  рассказан,  почти  пропет,
арестантами, -  их  пение, кажущееся  фантастическим, заупокойным (словно De
Profundis),  как  жалобные  песни, которые они поют по  вечерам,  пронизывая
камеры, доходит  до меня прерывистым, искаженным,  исполненным  отчаяния.  В
конце фраз голос срывается,  и это придает ему такую сладость, что, кажется,
ему вторят сами ангелы, и оттого я испытываю ужас: ангелы  внушают мне ужас,
когда я представляю их - ни духа, ни плоти, белые, невесомые и пугающие, как
полупрозрачные фигуры призраков.
     Эти убийцы,  теперь уже мертвые, тем не менее приходят ко мне, и всякий
раз, когда  одна  из этих скорбных звезд  падает в  моей  камере, сердце мое
бьется, сердце колотится,  его стук - точно барабанная дробь,  возвещающая о
сдаче города. За этим следует  возбуждение,  подобное тому, которое скрутило
меня и  оставило  на несколько минут нелепо скрюченным, когда  я услышал гул
пролетающего над тюрьмой немецкого  самолета и разрыв  брошенной  поблизости
бомбы. На мгновение я увидел одинокого ребенка,  несущегося в своей железной
птице, смеясь и сея  смерть. Ради него  одного  все это  неистовство сирен и
колоколов, 101 орудийный залп  на площади  Дофин, вопли ненависти и  страха.
Все камеры задрожали, затрепетали, обезумев от ужаса, заключенные колотили в
двери, катались по полу, вопили, рыдали, проклинали и молили Бога. Повторяю,
я увидел, или думал, что вижу, восемнадцатилетнего ребенка в самолете, и  со
дна своей 426-й камеры я улыбнулся ему с любовью.
     Я не  знаю,  им ли на  самом  деле принадлежат те лица,  что забрызгали
собой,  словно  жемчужной грязью, стену  моей камеры,  но  не  случайно же я
вырезал из  журналов  именно  эти прекрасные  головы  с пустыми  глазами.  Я
говорю: пустыми, потому что все они светлые и, должно быть, небесно-голубые,
похожие на стальную нить, к которой подвешена  светящаяся прозрачная звезда,
голубые  и пустые,  как окна  недостроенных  домов, сквозь  которые  в  окна
противоположной стены  можно увидеть небо. Как  солдатские казармы, открытые
по утрам всем ветрам, кажутся пустыми и чистыми, хотя на самом деле населены
опасными  самцами,  развалившимися как попало  на  своих  койках. Я  говорю:
пустыми,  но если они закроют  веки,  то их  вид будет  тревожить  меня  еще
больше; как тревожат девушку зарешеченные окна огромной тюрьмы, мимо которой
она  идет;  за  ними спит,  грезит, бранится и брызжет  слюной племя  убийц,
превращающих каждую камеру  в гнездо  шипящих змей, но  вместе с  тем  и  во
что-то вроде исповедальни  с пыльными саржевыми занавесками.  В этих глазах,
на первый взгляд,  нет  ничего  мистического, таинственного, как в некоторых
старинных крепостях - Лионе или Цюрихе, -  но они гипнотизируют меня так же,
как пустые  театры, заброшенные тюрьмы, выключенные механизмы и пустыни, ибо
пустыни сродни крепостям, они закрыты и не сообщаются с бесконечностью. Люди
с такими лицами вызывают у меня ужас, когда я на ощупь пробираюсь между ними
но зато - что за чудесная неожиданность, когда в их лабиринте, за поворотом,
к  которому  приближаюсь с замирающим  сердцем,  я  не нахожу ничего,  кроме
вздыбленной пустоты, осязаемой и надменной, как прикосновение монаршей руки.
Как  я уже сказал, я  не уверен,  что  именно  эти головы  принадлежат  моим
гильотинированным друзьям, но, по явным  признакам, я понял: они, висящие на
стене, гибкие как ремешки хлыста,  и твердые как стеклянный нож, ученые, как
дети,  играющие  в  доктора,  и  свежие,  как  незабудки,  -  избраны  стать
вместилищем  чудовищных душ. Газеты редко доходят до моей камеры, и  с самых
красивых страниц, как  в майских садах,  обычно уже оборваны  самые красивые
цветы  - это  парни-"коты". "Коты"  [2] непреклонные, строгие, с расцветшими
членами, так  что я уже перестаю понимать, лилии  они или члены, или лилии и
члены -  не  совсем они,  до  такой степени, что вечером, стоя на коленях, я
мысленно  обнимаю руками их  ноги:  их твердость поражает меня,  и я начинаю
путать  их,  и  воспоминание, которое  я  отдаю  в  жертву  моим ночам,  это
воспоминание о тебе, лежащем неподвижно,  пока я ласкал тебя;  и только твой
обнаженный  и  подрагивающий   член  врывался  в   мой   рот  с  неожиданным
остервенением  бродяги, пронзающего шляпной булавкой чернильную каплю у себя
на  груди. Ты  не шевелился,  не  спал,  не  грезил, ты был  где-то  далеко,
неподвижный  и  бледный, застывший,  напряженно  вытянувшийся  на  плоскости
кровати,  как  гроб  на  поверхности  моря,  и   я  не  сомневался  в  нашей
целомудренности, когда чувствовал, как ты несколькими толчками изливаешься в
меня  белой теплотой. Возможно, ты играл в наслаждение. В этот  момент тихий
экстаз  навещал  тебя,  и  вокруг  твоего  блаженствующего  тела   возникало
невероятное  сияние, подобное мантии, из которой высовывались твои голова  и
ноги.
     Короче,  мне удалось собрать десятка  два фотографий, и  я приклеил  их
разжеванным  хлебным мякишем к  оборотной стороне картонного распорядка дня,
висящего на стене.  А  некоторые я приколол  кусочками  латунной  проволоки,
которую  приносит  мастер,  чтобы я  нанизывал  на  разноцветные  стеклянные
бусинки.
     Из  этих  бусинок  другие заключенные  делают  похоронные  венки,  а  я
смастерил из них рамки в форме звезды для тех, кто наверняка были настоящими
преступниками. По вечерам, так же, как  вы  открываете окно  на улицу, так я
переворачиваю распорядок дня оборотной стороной к себе. Улыбки и недовольные
гримасы неумолимо проникают в меня через  все подставляемые мною  отверстия,
их  энергия  наполняет  и  поднимает меня.  Я  живу  в  их  водовороте.  Они
определяют  мои  привычки,  которые  вместе  с ними служат  мне и  семьей  к
единственными друзьями.
     Возможно,  среди этих  двадцати  заблудился  кто-нибудь, кто  ничем  не
заслужил  тюрьмы:  какой-нибудь  спортсмен,  чемпион.   Но  если  уж  я  его
пригвоздил  к моей  стене, значит, все-таки я  заметил у  него где-нибудь  в
уголке рта или в прищуре глаз дьявольский  знак монстра. Какой-то изъян в их
лицо  или в запечатленном жесте  подсказывает мне, что для них не невозможно
меня полюбить, потому что они  любят меня, только если они - монстры;  можно
даже  сказать, что этот случайно затерявшийся  сам  сделал  выбор и оказался
здесь.  В  качестве  свиты  и  придворных с обложек  разных  приключенческих
романов я  подобрал  им молодого метиса  мексиканца, гаучо,  кавказца,  а со
страниц  книжек, которые передаются  из рук в руки на прогулках, - несколько
неумелых  рисунков  на полях:  профили  сутенеров и  бандитов  с  дымящимися
сигаретами в зубах, или силуэт какого-нибудь типа с торчащим членом.
     По ночам  я люблю их,  и моя любовь вселяет  в них жизнь. Днем я  занят
своими мелкими заботами. Я  - словно  хозяйка, которая следит, чтобы хлебная
крошка  или перышко пепла  не  упали  на паркет.  Но уж  ночью! Страх  перед
надзирателем,  который  вдруг  может включить  свет  и  заглянуть  в глазок,
вынуждает меня соблюдать гнусные предосторожности; я  боюсь выдать себя даже
шуршанием  простыни,   но  мои  жесты,  проигрывая  по  части  благородства,
становясь тайными, лишь усиливают наслаждение. Я словно плыву. Под простыней
моя правая рука нежно скользит, по несуществующему лицу, а  затем и по всему
телу преступника, которого  я избрал,  чтобы он разделил сегодня со мной мое
счастье. Кисть левой  руки замыкает пальцы на несуществующем органе, который
сперва сопротивляется, а потом сдается, раскрывается,  и сильное мощное тело
выдвигается из стены, приближается, падает  и размазывает меня по тюфяку, на
котором  остались  пятна от  более чем сотни заключенных;  я же тем временем
грежу  о счастье, в которое  погружаюсь,  и что мне до  Господа  Бога и  его
ангелов!
     Никто не может сказать, выйду ли я отсюда, и если выйду, то когда.
     С помощью моих неизвестных любовников я и напишу эту историю. Вот  они,
мои герои, приколоты  к стене, мы вместе здесь, за решеткой. По мере тог как
вы будете читать эту книгу, ее персонажи, сама Дивина [3], и Кюлафруа, будут
падать  с  тюремной  стены на  страницы,  удобряя мое  повествование подобно
мертвым листьям. Нужно  ли  мне рассказывать об их смерти? Все  воспримут ее
как смерть того, кто, услышав на  суде свой приговор, произнес с прирейнским
акцентом: "Я уже прошел через это" (Вейдманн).
     Может случиться, что эта история не  во всем покажется вымышленной, и в
ней,  вопреки моим намерениям, послышится голос крови: это когда ночи я буду
биться головой  о  какую-нибудь дверь, высвобождая мучительные воспоминания,
которые  преследуют  меня  с  рождения  мира;  простите  мне это. Моя  книга
претендует лишь на то, чтобы быть частичкой моей внутренней жизни.
     Порой  надзиратель в  мягких  тапочках  бросает  мне приветствие  через
окошечко  камеры. Он  заговаривает со  мной и, сам  того не желая,  подробно
рассказывает о  моих соседях: мошенниках,  поджигателях, фальшивомонетчиках,
убийцах,  малолетних  преступниках,  которые  катаются  по  полу  с криками:
"Мамочка, помоги!" Хлопает, закрываясь  окошечко, и я остаюсь один на один с
этими  милыми  господами,  которые проскользнули  ко  мне  и  которых  тепло
постели, утренний покой заставляет корчиться, пытаясь  ухватить конец нити и
распутать клубок ухищрений, связей, жестоких и  хитроумных орудий, с помощью
которых,  помимо  всего прочего  несколько розоволицых девочек  превратились
белых покойниц. Их головы и ноги я тоже хочу перемешать с моими  друзьями на
стене, они войдут историю  о ребенке. А историю о Дивине я переделаю на свой
вкус,  чтобы  наполнить  камеру  волшебными  чарами  (я  хочу  сказать,  что
благодаря  этой  истории  моя  камера  будет  зачарована). Я  напишу историю
Дивины,  о  которой  знаю  так мало,  историю  Нотр-Дам-де-Флер,  и,  уж  не
сомневайтесь,  свою собственную историю. Приметы Нотр-Дам-де-Флер: рост  171
см, вес 71 кг, лицо овальное, волосы светлые, кожа гладкая, зубы ровные, нос
прямой.
     Дивина  умерла вчера посреди лужи крови, исторгнутой  ею из собственной
груди, она  испустила  дух,  в  последнем  заблуждении  приняв эту кровь  за
воплощение той самой черной пустоты, на которую с трагической настойчивостью
указывала разбитая  скрипка,  увиденная  у следователя в груде  вещественных
доказательств;  так Иисус  показывал  на  свою  золотистую  язву, в  глубине
которой  билось  Его  огненное Святое  сердце. Это  - божественная  суть  ее
смерти. Другая - наша - явилась  в потоках крови, залившей ее ночную рубашку
и  простыни (безжалостное разящее солнце улеглось на окровавленных простынях
ее постели), приравняв ее смерть к убийству.
     Дивина умерла святой, и ее убили - убила чахотка.
     Наступил  январь, и  мы, в тюрьме,  сегодня утром  на прогулке, тайком,
скромно, желаем друг  другу  счастья  в  Новом  году, как, наверное, делает,
приходя  на  работу,  прислуга.  В  качестве  новогодних   подарков  старший
надзиратель раздал нам по маленькому пакетику крупной соли. Три часа дня. За
решетками  со вчерашнего дня идет  дождь,  дует  ветер. Как на дно океана, я
опускаюсь   в   глубину   мрачного   квартала,   застроенного   тяжелыми   и
непроницаемыми для обычного взгляда домами, которые,  однако, довольно легки
для  внутреннего  взгляда  воспоминаний, ведь воспоминания состоят пористого
вещества. В мансарде  одного  из  этих  домов  и  жила  долгое время Дивина.
Огромное  окно  зачарованно  смотрит  на  маленькое  Монмартрское  кладбище.
Лестница,  ведущая  в  мансарду,   играя  сегодня   значительную  роль.  Она
извилиста, словно коридор пирамиды, ведущий к входу в гробницу, в которую на
время  превратилось  жилище  Дивины.  Подземный  ход поднимается,  напоминая
чистотой  своих  изгибов  мраморную руку  велосипедиста смутно  белеющую  во
мраке. С улицы лестница ведет к  смерти. Доходит до последней часовни. Здесь
уже  пахнет разлагающимися  цветами, восковыми  свечами  и ладаном. Лестница
поднимается во  тьму. С каждой ступенью она истончается и тает,  сливаясь  с
синевой. Это лестничная площадка перед дверью Дивины. А в это время на улице
в  черном ореоле  маленьких  плоских зонтиков, держа  их, как букеты цветов,
стоят Мимоза Первая, Мимоза Вторая, Мимоза Полу-Четвертая, Первое Причастие,
Анжела,  Монсеньор,  Кастаньета,  Регина, словом, целая  толпа.  Можно  было
продолжить  этот длинный и  скучный перечень  существ  с  громкими  именами,
которые ждут, сжимая  в другой руке, как зонтики,  букетики фиалок; существ,
погрузившихся  в грезы, из которых кто-то из них,  скажем, Первое Причастие,
выйдет оглушенная и потрясенная красотой похоронной  церемонии. Ведь  память
ее хранит благоуханные  и  волнующие,  как  пение, доносящиеся  с того света
строчки сообщения в вечерней газете: "На усыпанном пармскими фиалками черном
ковре отеля  "Крийон"  стоял  украшенный  серебром  гроб  черного  дерева  с
покоящимся в нем набальзамированным телом принцессы Монако. Первое Причастие
была нежным созданием.  На манер английских  леди  она вытянула  подбородок,
потом подобрала его и завернулась в  складки прекрасной истории, порожденной
ее мечтами, где все события  ее тусклой жизни приобретали значительность,  а
сама она была мертвой принцессой.
     Дождь способствовал ее бегству.
     На головах педерастов-девочек были короны из стекляруса, точно такие же
я  делаю  в  своей  камере,  они  приносят  с  собой  запах  мокрой  пены  и
воспоминания о белых  надгробиях кладбища в моей  деревне, о  следах  слизи,
оставленных на камнях улитками и слизняками.
     Итак, педерасты собрались внизу у лестницы. Они прижались друг к дружке
и  неумолчно  болтают,   щебечут;  девочки  окружили  великолепных,  прямых,
молчаливых  и неподвижных, как ветви дерева, мальчиков. Все в черном: брюки,
куртки, пальто, но их лица, молодые и старые, гладкие и морщинистые,  словно
гербы, разделены на цветные квадраты. Идет дождь. С шумом дождя смешивается:
     - Бедняжка Дивина!
     - Ты только подумай, милая! В ее возрасте это было неизбежно.
     - Она ведь уже не зарабатывала, как прежде!
     - Миньон [4] не пришел?
     - Тихо вы!
     - Нет, вы на нее посмотрите.
     Дивина,  не любившая,  чтобы  кто-то  ходил над  ее  головой,  жила  на
последнем этаже  солидного  дома в  приличном  квартале. У  его  подъезда  и
топталась  вся  эта  шушукающая  компания.  С  минуты  на  минуту  катафалк,
запряженный  скорее  всего  черной  лошадью, прибудет, чтобы отвезти останки
Дивины в церковь, а  затем - сюда,  совсем  рядом, на маленькое Монмартрское
кладбище, куда  ведет улица  Рашель. Проследовал  Всевышний с видом  "кота".
Болтовня стихла.  С  непокрытой головой  и очень  элегантный, непринужденной
изящной походкой  приближался улыбающийся  Миньон-Маленькая Ножка.  При всей
изящности  в его  поступи  были  какая-то  тяжелая  величественность, как  у
варвара,  который вышагивает  по грязи в  дорогих сапогах  на  меху. Верхняя
часть его тела сидела на нижней,  как король на троне. Стоит мне представить
его, как ту же моя левая рука лезет через прореху в кармане. И  воспоминание
о  Миньоне не  отступит, пока я не  закончу свое  дело. Однажды  дверь  моей
камеры  отворилась,  и явился  он.  На  мгновение он  показало  мне таким же
торжественным,  как  сама  смерть  выходящая из  оправы  невероятно  толстых
тюремных стен. А вид у  него был такой, будто он лежал голый в поле гвоздик.
Уже в следующую же секунду всецело отдался ему, и словно через рот (не помню
кому  принадлежат эти слова) он заполнил  меня  до самого  сердца.  Заполнил
настолько,  что  вытеснил  меня  самого, и  теперь я сливаюсь с  гангстерами
налетчиками  или  "котами", и  полиция по ошибке задерживает меня. В течение
трех  месяцев он  наслаждался  моим телом,  истязая меня как  только мог.  Я
валялся у  него в ногах,  а  он топтал меня,  как  половую тряпку. Потом  он
освободился и вернулся к воровству, я  же  не могу забыть его, его жесты, он
весь  проявляется в  них,  как  в гранях стекла, его жесты  всегда  казались
непредсказуемыми, их невозможно было представить следствием долгих раздумий.
Увы, от него, осязаемого, мне остался лишь гипсовый слепок с его гигантского
вставшего члена, слепок, сделанный самой Дивиной. Больше всего меня поражали
крепость, а значит - красота его пениса, от ануса до самой головки.
     Я  бы  сказал еще, что  у  него были  кружевные  пальцы, и  при  каждом
пробуждении его протянутые руки раскрывались, чтобы  принять в себя Мир, это
придавало ему  вид Младенца Иисуса,  лежащего  в яслях (пятка одной  ноги на
щиколотке другой), но его внимательное лицо было обращено к небу изнанкой. А
стоя, он походил на  Нижинского  [5] на старых  фотографиях, где  тот снят в
одеянии из  лепестков  роз  с руками,  привычно  сложенными  корзинкой.  Его
гибкое, как у  скрипача,  запястье  изящно изогнулось. А иногда он вдруг сам
себя душит трепетной, как у трагической актрисы, рукой..
     Это  почти точный портрет Миньона, ведь он -  мы  это еще увидим -  был
гением жеста, одно воспоминание о котором возбуждает  меня так, что я уже не
в силах остановиться, пока моя  рука не  склеится от выпущенного  на свободу
наслаждения.  Он  вошел  к  смерти, ступая  по  прозрачному воздуху. Его еще
называли  греком  или  шулером;  когда  он  проходил  мимо,  все  гомики,  и
Монсеньер, и Кастаньета и все Мимозы, незаметно сделали грудью винтообразное
движение, и им показалось, что своими телами  они,  как вьюнки, оплели этого
красавца. Безразличный и  блестящий, как сталь ножа, которым забивают  скот,
он  прошел,  расколов  их на две  части, которые вновь бесшумно соединились,
распространяя  легкий  запах  отчаяния, который ни с чем не спутаешь. Миньон
поднялся по  лестнице,  шагая через  ступеньку,  широко  и уверено,  так что
казалось,  что,  достигнув  крыши,  он  не остановится  и  уйдет  дальше  по
ступенькам  голубого воздуха, в небо. В мансарде, ставшей менее таинственной
после   того,   как  смерть  превратила  ее  в  ск