м, как море. Его сияние успокаивало лучше любых
лекарств. Его присутствие действовало завораживающе. Я спал.
     В  руках он вертел солдатика, у которого глазами были две ферматы [26],
нарисованные  моим  пером  на гладком розовом лице; с  тех  пор  я  не  могу
повстречать небесно-голубого  солдата, чтобы тут  же не  представить его  на
груди негра, и не  почувствовать дразнящий  запах отвердевших газов, которым
вместе с  его  запахом воняла камера.  Это было в другой французской тюрьме,
где коридоры,  длинные, как в королевском дворце, прямолинейные,  строили  и
ткали геометрию, по  которой  скользили маленькие  по сравнению  с размерами
коридоров, в войлочных туфлях, скрюченные заключенные.  Проходя мимо дверей,
я  на  каждой читал табличку с указанием категории ее обитателя.  На  первой
было:
     "Заключение", дальше: "Ссылка", на остальных:
     "Каторжные работы". Тут я испытал потрясение. Каторга материализовалась
у  меня на  глазах. Она переставала  быть  словом  и становилась  плотью.  Я
никогда  не доходил до  конца  коридора,  потому  что он  казался мне концом
света,  концом  всего,  тем  не  менее  он  посылал мне сигналы,  и не  было
сомнения, что я дойду и до  конца коридора. Мне кажется, хотя я и  знаю, что
это не так, что там на  дверях написано: "Смерть",  или, может быть, что еще
хуже:
     "Смертная казнь".
     В  этой  тюрьме,  не буду  называть  ее,  у  каждого  заключенного  был
маленький двор, где  каждый кирпич стены  содержал послание  другу:  "П.В.Ж.
[27] от Себасто - Жако дю Тополь передает П.Н. [28] Люсьену де ля
Шапель", призыв, посвящение  матери или  позорный столб:  "Поло  из бара  "У
Джипса" -доносчица." Именно в этой тюрьме раз  в  году старший надзиратель в
качестве новогоднего подарка вручал каждому пакетик крупной соли.
     Когда я вошел в камеру, большой негр  раскрашивал в голубой цвет  своих
оловянных солдатиков, самый  большой из  которых был  меньше его мизинца. Он
брал их за ляжку, как когда-то Лу-Дивина  хватала лягушек, и  покрывал слоем
голубой  краски, затем ставил на пол, где они  сохли  в мелком  раздражающем
беспорядке, к которому негр добавлял новых, приставляя их похотливо вплотную
одного к  другому,  ведь и  в нем одиночество возбуждало похоть. Он встретил
меня  улыбкой, отчего  у  него на  лбу  появилась  складка. Он  вернулся  из
централи Клевро,  где  провел пять  лет, и уже год ожидал здесь отправки  на
каторгу.  Он  убил  свою  женщину, а потом посадил ее  на подушку из желтого
шелка в  зеленый  цветочек  и  заложил кирпичами,  придав  сооружению  форму
скамьи.  Он  огорчился,  узнав,  что я не  помню эту  историю, о  которой вы
наверняка  читали в  газетах. Раз уж это несчастье  разбило его жизнь, пусть
оно послужит его славе, ведь нет ничего  хуже,  чем быть Гамлетом и  не быть
принцем: "Я Клемент, - сказал он -Клемент Виллаж."
     Своими  большими  руками  с   розовыми  ладонями  он,  словно,  истязал
оловянных  солдатиков. Его  круглый лоб без  единой  морщинки, как у ребенка
(лоб "мульерически [29], сказал бы Галь) низко склонялся над ними.
     - Я делаю пехотинцев.
     Я научился раскрашивать их. Они заполонили всю  камеру. Стол, этажерка,
пол были покрыты этими крошечными  воинами, холодными и твердыми, как трупы,
со странной,  из-за  их  многочисленности  и нечеловечески  малых  размеров,
душой.  Вечером  я расталкивал их  ногой,  укладывался  на  своем тюфяке  и,
окруженный ими, засыпал. Как обитатели Лилипутии, они связали меня, и, чтобы
высвободиться, я подарил Дивину Архангелу Габриэлю.
     Днем мы  с негром работали  молча.  Однако  я был уверен, что  рано или
поздно  он расскажет мне  свою историю.  Я не люблю историй  такого рода.  Я
невольно думаю о том, сколько раз рассказчик уже повторял ее, и мне кажется,
что  она доходит до меня, как одежда, которую носили до тех пор,  пока...  В
конце концов, у  меня есть  свои истории. Те, что бьют из моих глаз. У тюрем
есть свои  собственные  безмолвные истории, и  у тюремщиков, и даже у пустых
оловянных солдатиков. Пустых! У одного солдатика отломалась нога, и в культе
оказалась  дыра.  Это  доказательство   существования  их  внутренней  жизни
одновременно обрадовало  и расстроило  меня. Дома  у  нас был  гипсовый бюст
королевы  Марии-Антуанетты. Пять или  шесть  лет  я жил  рядом,  не  обращая
внимания на  него,  пока  однажды гипсовый шиньон бюста чудесным  образом не
оказался разбитым,  и я увидел, что бюст  полый.  Мне нужно  было прыгнуть в
пустоту,  чтобы ее увидеть. Зачем мне эти истории  негров-убийц, когда такие
тайны  -  тайна  "нет"  и тайна  "ничего,"  -посылают  мне  свои  сигналы  и
открываются, как в деревне они открылись Лу-Дивине. Церковь сыграла при этом
роль шкатулки с  сюрпризом. Церковные  службы  приучили Лу к  великолепию, а
каждый  религиозный праздник  волновал  его, потому  что он  видел,  как  из
какого-то  тайника появлялись позолоченные канделябры, лилии из белой эмали,
расшитые серебром скатерти, из ризницы -- зеленые, фиолетовые, белые, черные
муаровые и  бархатные ризы, белые негнущиеся стихари, новые облатки. Звучали
невероятные, неслыханные гимны,  и  среди них самый волнующий: Veni Creator,
который поется во время свадебного богослужения.  Прелесть Veni Creator была
прелестью дра [30] и восковых бутонов флердоранжа, прелестью белого тюля  (к
этому   добавляются  и  другие  прелести,  например  та,   которая  особенно
сохранилась в мороженщиках, и мы об этом еще поговорим), украшенных бахромой
повязок для первых причастий, белых носков; я должен  это назвать: свадебное
очарование. Важно сказать об этом, ведь  именно оно уносило ребенка Кюлафруа
в заоблачные выси. А почему - не знаю.


     Священник крестообразным движением трясет кропилом над золотым кольцом,
лежащим  на белой ткани  на подносе, который  он  держит перед  молодыми; на
кольце остаются четыре маленькие капельки.


     На  влажном кропиле всегда есть капелька, как утром  на стоящем "конце"
Альберто, который только что помочился.


     Своды  и  стены часовни  Пресвятой  Девы выбелены  известью, а  у  Девы
передник голубой, как воротнички у моряков.
     Сторона,  которой  алтарь  обращен  к  верующим,  выглядит   аккуратно;
сторона, обращенная к Богу -это беспорядок из пыльного дерева и паутины.


     Сумки сборщиц пожертвований  сшиты из обрезков розового шелка от платья
сестры Альберто. Но  ко всему в  этой  церкви Кюлафруа  уже  привык;  только
церковь соседнего  селения  еще могла  бы  предложить  ему новый  спектакль.
Постепенно и  она  была  покинута  богами,  которые убегали  при Приближении
ребенка. Последний вопрос, который  он им задал, получил резкий, как шлепок,
ответ. Однажды, в полдень, каменщик ремонтировал  паперть  часовни. Стоявший
на  верхней  ступеньке стремянки, он не показался  Кюлафруа архангелом, ведь
этот   ребенок    никогда    не    умел   принимать   всерьез    изображений
сверхъестественных  существ. Каменщик  и  был  каменщик.  Впрочем,  красивый
парень.  Вельветовые  брюки  четко обрисовывали  его  ягодицы  и развевались
вокруг ног. В воротничке расстегнутой рубашки его шея била ключом из жестких
волос,  точно ствол дерева  из  нежной травы  подлеска.  Дверь  церкви  была
открыта. Лу прошел  под ногами стремянки, опустив голову  и глаза под небом,
заполненным  вельветовыми брюками, и проскользнул на хоры. Каменщик, заметив
его, ничего не сказал. Он подумал, что мальчик хочет подстроить какую-нибудь
шутку священнику. Сабо Кюлафруа простучали по плитам пола до того места, где
пол покрывал ковер. Он  остановился  под паникадилом  и  церемонно преклонил
колени на обшитой ковром  скамеечке. Манера сгибать колени и жесты  его были
точной  копией  того,  что  делала  сестра Альберто  каждое воскресенье.  Он
упивался их  красотой.  Ведь  эстетическое  и моральное  значение  поступков
напрямую  зависит  от способностей  того, кто  их совершает. Я вот спрашиваю
себя, что означает чувство, которое какая-нибудь глупая  песенка вызывает во
мне  точно так же, как и признанный шедевр.  Эту  способность данную нам, мы
ощущаем внутри себя, и она становится вполне приемлемым движением, когда мы,
к примеру, наклоняемся, чтобы сесть в машину, потому что в тот момент, когда
мы наклоняемся, неуловимые воспоминания превращают нас в звезду или в короля
или в бродягу (а это еще один король), который  наклонялся так же и которого
мы видели на улице или на экране. Когда я приподнимаюсь на носке правой ноги
или  поднимаю  правую  руку,  чтобы  снять со  стены  зеркальце или взять  с
этажерки  миску,  эти движения превращают меня  в принцессу Т., потому что я
видел, как выполняла их она, ставя на место рисунок, который  только что мне
показала. Священники, которые повторяют символические жесты, чувствуют,  как
им  передаются свойства, но  не символа, а  первого исполнителя;  священник,
который, отпевая Дивину, незаметно повторял  жесты, сопровождающие кражи или
взломы,  хвастался  этими  жестами, как трофейными доспехами вознесшегося на
небо гильотинированного.
     После того, как Лу зачерпнул несколько капель из кропильницы при входе,
ягодицы и твердые груди Жермены привились  к  Кюлафруа, как  позже привились
мускулы,  и  он  должен  был  носить  их по тогдашней  моде.  Затем,  приняв
соответствующую позу, он  шепотом помолился, делая акцент на поклонах головы
и благородной медлительности  крестного  знамения. Тьма  звала его  из  всех
углов хоров,  из  всех кресел в алтаре. Маленькая лампа светилась; в полдень
она  искала  человека. Каменщик,  который насвистывал  под  портиком  входа,
принадлежал  миру,  Жизни, а  Лу,  один здесь,  чувствовал себя  властителем
несметных сокровищ. Ответить на призывы труб, уйти в кромешную плотную тьму.
Он молча поднялся,  его сабо  ступая  перед  ним, несли  его с  бесконечными
предосторожностями по пушистому ковру, и застарелый  запах ладана, ядовитый,
как  запах старого  табака  в  обкуренной  трубке,  как  дыхание  любовника,
притуплял страхи, новые и  мучительные,  которые  рождались  при  каждом его
жесте. Он  медленно  шевелил  уставшими, вялыми, как  у  водолаза,  мышцами,
онемевшими от запаха, который так отдалял мгновение, что Кюлафруа, казалось,
был и  не  там и не сегодня. Неожиданно перед  ним на  расстоянии протянутой
руки возник алтарь, словно Лу нечаянно сделал гигантский шаг; и он догадался
о святотатстве.  Апостольские послания лежали на каменной  плите. Эта тишина
была тишиной особенной, настоящей,  которую не могли  нарушить внешние шумы.
Они разбивались о  толстые стены церкви  подобно гнилым  фруктам,  брошенным
мальчишками; и если шумы извне и были слышны, то нисколько не мешали тишине.
     - Кюла! - позвал каменщик.
     - Тес, не кричите в церкви.
     Две  реплики,  как огромная  трещина  в здании  тишины, тишины дома,  в
котором  орудуют   грабители.   Двойные  занавески  дарохранительницы   были
задвинуты небрежно, оставляя  щель, которая  выглядела столь же непристойно,
как  и расстегнутая ширинка,  виден был торчащий маленький ключ,  на который
закрывалась  дверца.  Рука Кюлафруа  была  уже на  ключе, когда  он пришел в
чувство,  чтобы тут же  его вновь  лишиться.  Чудо!  Кровь должна  потечь из
облаток,  если  я  возьму  одну из  них! Опрометчиво рассказанные  истории о
кощунственных  иудеях,  кусающих тело и кровь Господня, истории  о  чудесах,
когда облатки, падающие  с  языка ребенка, оставляют следы крови на плитах и
скатертях, истории  о церковных грабителях подготовили этот  ужасный момент.
Нельзя сказать, чтобы сердце Лу  забилось  сильнее, напротив - что-то  вроде
прикосновения пальцев, которые в тех  местах называют пальцами  Святой Девы,
уменьшило силу и размах ударов  сердца,  - или  чтобы в ушах у него  шумело:
сама тишина выходила из них. Приподнявшись на цыпочках, он нашел ключ. Он не
дышал. Чудо.  Он приготовился увидеть,  как гипсовые статуи  вываливаются из
своих ниш и падают на него;  он  не  сомневался, что  они так и сделают; для
него  самого  это  было  уже  свершившимся  фактом.  Он   ждал  проклятия  с
безропотностью приговоренного к  смерти: уверенный в его неотвратимости,  он
ждал  его  совершенно  спокойно.  А  значит,  он действовал уже после  тайно
состоявшегося акта. Тишина (утраиваясь, учетверяясь) готова  была  разорвать
церковь, сотворить  ослепительный,  божественный фейерверк.  Дароносица была
там,  он  открыл  ее.  Поступок   показался  настолько  необычным,  что  ему
захотелось взглянуть на  себя со стороны.  Видение чуть было  не обрушилось.
Лу-Кюлафруа  схватил  три  облатки  и  швырнул их  на ковер.  Они опустились
неуверенно,  планируя как листья, падающие  в  безветренную  погоду.  Тишина
бросалась  на  ребенка, опрокидывала  его,  как  толпа  боксеров,  прижимала
плечами к земле. Он выпустил из  рук дароносицу, с пустым звуком та упала на
ковер.
     И чудо  произошло. Чуда  не было. Бог оказался пустым. Просто  дырка, а
вокруг  неважно что. Красивая форма, как  гипсовая  голова Марии-Антуанетты,
как солдатики, которые были дыркой с тонким слоем олова вокруг.


     Так  я и жил среди  бесконечного множества дыр в форме людей. Я спал на
матрасе, на полу, потому что на единственной кровати спал Клемент, и снизу я
смотрел на него,  вытянувшегося, как на скамье, как на камне алтаря. За  всю
ночь  он пошевелился  только один раз: чтобы  сходить  в  отхожее место,  он
совершил  эту церемонию с величайшей таинственностью.  Тайно, тихо.  Вот его
история, как он мне ее рассказал. Он был из Гваделупы  и танцевал обнаженным
в  Caprice Viennoise [31].  Он жил со  своей любовницей-голландкой  по имени
Соня в маленькой квартирке на Монмартре. Они жили так,  как, мы  уже видели,
жили Дивина  и  Миньон, то есть той  чудесной, легкой жизнью,  которая может
лопнуть от малейшего дуновения, - так думают буржуа, они-то хорошо чувствуют
поэзию  жизни  создателей  поэзии: негров-танцоров,  боксеров,  проституток,
солдат, но они не видят, что эти жизни крепко привязаны  к земле, потому что
полны  ужаса.  Майским утром  1939 года между  ними произошла  одна из сцен,
обычная  для  отношений  между  сутенером  и проституткой, из-за денег. Соня
заявила, что  уходит. Он  дал ей  пощечину.  Она завопила. Она  обругала его
по-немецки, но дом был населен людьми воспитанными и тактичными,  и никто не
услышал. Тогда  она решила достать  свой чемодан, спрятанный под кроватью, и
стала  молча наспех  засовывать туда свое белье. Большой негр подошел к ней.
Руки в карманах. Он сказал:
     - Соня, брось.
     Возможно, во  рту у  него была  сигарета. Она  продолжала  запихивать в
чемодан шелковые чулки, платья, пижамы, полотенца.
     - Соня, брось!
     Она  не отвечала. Чемодан  стоял  на кровати-Клемент  толкнул  на  него
любовницу.  Она  покачнулась  и,  падая назад, ногами в  серебристых  туфлях
угодила ему прямо по  носу. Голландка тихонько вскрикнула. Негр взял ее  под
мышки,  и, подняв,  как  манекен, головокружительным,  блистательным жестом,
сделал пол-оборота вокруг себя и разбил ей голову  о спинку маленькой медной
кровати.  Клемент  пересказывал  мне  все  это  со  своим  мягким креольским
выговором, в котором отсутствует звук "р", растягивая концы фраз.
     -  Понимаешь, миссие  Жан, я стукнул ее головой, ее голова  разбилась о
медную кровать.
     Пальцами он  сжимал солдатика, симметричное лицо  которого не  выражало
ничего, кроме тупости, и  производило впечатление неловкости, какое остается
от  примитивных  рисунков,  которыми заключенные  украшают  стены  в тюрьме,
рисуют на полях библиотечных  книг и на собственной груди,  когда собираются
сделать татуировку,  на  этих рисунках  профили изображены  с  одним  глазом
анфас.  Наконец,  Клемент  рассказал  об   ужасе,  в  который  его  повергло
продолжение драмы: солнце, говорил  он, светило в окно квартирки, он никогда
раньше не замечал этого  качества  солнца:  недоброжелательности.  Оно  было
единственным  живым  предметом.  Солнце  было не  столько зрителем,  сколько
торжествующим свидетелем, коварным,  важным,  как свидетель (свидетели почти
всегда  бывают свидетелями обвинения), завистливым как  актриса, которой  не
дают ведущей  роли. Клемент растворил  окно, и ему  показалось, что  этим он
публично   сознался  в  преступлении;  улица   толпой  входила  в   комнату,
переворачивала  вверх дном  порядок  и  беспорядок  трагедии,  чтобы  в  ней
поучаствовать.  Эта фантастическая  атмосфера  продержалась  в  комнате  еще
некоторое время. Негр высунулся в окно, в самом конце улицы он  увидел море.
Не знаю, возможно, пытаясь воссоздать  состояние души преступника, который с
ужасом  постигает  гибельные  последствия  своего поступка, я  тайно пытаюсь
найти наилучший способ (который лучше всего подходит моей  натуре) для того,
чтобы не поддаться ужасу, когда в моей жизни настанет подобный момент. Затем
способы  избавиться  от   Сони   вдруг   представились   ему,   все  вместе,
.переплетаясь,  прижимаясь друг  к другу, предлагая  себя на  выбор,  как на
лотке. Он не помнил, приходилось ли ему слышать о замурованном трупе, однако
это средство показалось ему намеченным еще прежде, чем он выбрал его. "Итак,
я закрыл дверь на ключ.  Положил ключ в  карман. Я снял чемодан с кровати, я
приготовил постель. Я уложил Соню. Это было глупо,  миссие Жан, держать Соню
там. Кровь  запеклась  у  нее  на  щеке."  Именно  тогда он начал эту долгую
героическую  жизнь,  которая продлится целый день.  Мощным  усилием воли  он
заставил себя  отрешиться  от  обыденности,  удерживая  свой дух  в  области
сверхъестественного, где он  был богом, создающим одним мановением  руки тот
странный  мир,  в котором  поступки  его  были  неподконтрольны  морали.  Он
преобразился. Он сделался генералом, священником, жрецом, служителем культа.
Он навел порядок, отомстил, совершил жертвоприношение, даровал, он не убивал
Соню.  С  каким-то  невероятным  чутьем  он  использовал  эту  уловку, чтобы
оправдать свой поступок.  Люди с  больным воображением,  должно быть, взамен
наделены этой прекрасной  и поэтичной возможностью:  отрицать  наш мир и его
ценности, чтобы воздействовать на него с царственной легкостью. Как человек,
который  перед  тем, как  впервые  войти  туда,  преодолевает  страх  воды и
пустоты, он  глубоко  вздохнул и,  решившись  на  максимальную сдержанность,
сделался  бесчувственным  и  безучастным.  Непоправимое  свершилось,  и  он,
смирившись и  привыкнув к этому, принялся за поправимое. Как снимают пальто,
он   избавился  от  своей  христианской  души.   Он  освятил  свои  действия
благодатью,  которая  не  имела  никакого  отношения  к   Богу,  осуждающему
убийство. Он закрыл глаза своему рассудку. Весь день,  как бы автоматически,
его тело подчинялось  приказам мира потустороннего. Это был  не столько ужас
от  свершившегося  убийства,  он  боялся трупа. Ему  внушала  робость  белая
покойница, в то время как  черная смутила бы его  меньше.  Итак, он вышел из
квартиры, тщательно запер ее и в первом часу этого дня направился на стройку
за десятью  килограммами  цемента.  Десяти  было  достаточно.  В  отдаленном
квартале  на  бульваре Севастополь  он  купил  мастерок.  На  улице  в  него
вернулась  его человеческая душа, он вел себя, как человек, вкладывая в свои
поступки самый  заурядный смысл:  ему  надобно возвести небольшую стенку. Он
купил  пятьдесят  кирпичей, приволок  их на соседнюю  улицу и оставил там на
взятой напрокат тележке. Был уже полдень. Оставалось лишь занести кирпичи  в
квартиру. Он сделал десять заходов от  тележки до своей квартиры, каждый раз
перенося  по пять-шесть  кирпичей,  прикрыв  их  сверху плащом.  Когда  весь
строительный материал был сложен в комнате,  он вернулся в свои эмпиреи.  Он
открыл мертвую, теперь он был один. Он  положил ее у стены камина, собираясь
замуровать ее стоя, но труп уже окоченел и скрючился. Он попытался разогнуть
ноги, но те одеревенели и не