гнулись. Кости затрещали, как петарды; тогда он
оставил ее на корточках у  стены и начал работу. Гениальное произведение  во
многом  зависит от помощи обстоятельств  и  создателя.  Закончив свой  труд,
Клемент заметил, что придал творению  на удивление точно  форму  скамьи. Это
его  устраивало.  Он  работал,  как   сомнамбула,  отрешенный,  упорный.  Он
отказался  заглянуть  в пропасть, боясь головокружения, того  самого,  перед
которым позже, через сто страниц, не устоит Нотр-Дам-де-Флер. Он знал:  если
он  заколеблется, то есть откажется от выбранного  поведения,  строгого, как
стальной  прут,  за который он  цеплялся,  он погибнет.  Пропадет,  то  есть
побежит в комиссариат и там зальется слезами.  Он понимал это и повторял про
себя   все  время  работы,  мешая  увещевания  с  мольбами.   Пока   длилось
повествование,  оловянные солдатики  быстро  мелькали в его  толстых  легких
пальцах. Я слушал  внимательно. Клемент был красив. Вы знаете, из Пари-Суар,
что он  был убит  во время бунта в  Кайенне. Но он был красив.  Возможно, он
самый красивый  из  всех  негров, каких я когда-либо  видел.  Как же  я буду
лелеять в памяти образ, который я с  его помощью составлю из  Сека  Горги, я
хочу,  чтобы  он был таким  же красивым, нервным и вульгарным! Возможно, его
судьба  прибавила ему еще красоты.  Так, незамысловатые песенки,  которые  я
слушаю здесь по вечерам, доходя до  меня  через камеры и камеры каторжников,
обретают особую задушевность. Его далекое рождение, его  танцы по ночам, его
преступление,  наконец, были теми  элементами, которые окружали его поэзией.
Его  лоб, я уже говорил, был круглым и гладким, его смеющиеся глаза украшали
длинные  загнутые  ресницы.  Он был  нежным  и надменным.  Голосом евнуха он
мурлыкал старые песни островов. Наконец, не знаю, при каких обстоятельствах,
полиция арестовала его.
     Наступление солдатиков продолжалось, но вот  однажды мастер принес  еще
одного, который был уже лишним. Виллаж сказал мне жалобно :
     - Я больше не могу, миссие Жан. Смотрите, еще один рядовой.
     С  этого  дня он стал более  молчаливым. Я знал, что он меня ненавидит,
хотя и не мог понять, за что, к тому же наши товарищеские отношения от этого
не страдали. Тем  не  менее  он  начал  проявлять ненависть и раздражение  в
мелочах, против которых я  ничего  не мог  поделать, ведь он  был  неуязвим.
Однажды  утром,  проснувшись, он  сел  в кровати,  оглядел  комнату,  полную
дурацких  фигурок, валяющихся повсюду, фигурок бесчувственных и Насмешливых,
как племя  зародышей,  как китайские палачи. Войско  отвратительными волнами
шло на  штурм гиганта. Он почувствовал,  что шатается. Он тонул в  этом море
абсурда, и своим отчаянием, как  в  воронку, увлекал  к  гибели  и  меня.  Я
схватил одного солдатика.  Повсюду  на полу их были тысячи,  десятки  тысяч,
сотни  тысяч! Я  держал  его, зажав  в  ''  теплой ладони,  но  он оставался
холодным и
     бездыханным. Все вокруг  в комнате было голубым, голубая грязь в миске,
голубые пятна на стенах,  на моих ногтях. Голубое, как передник  Непорочного
зачатия, голубое, как эмали, голубое, как  знамя.  Солдатики поднимали зыбь,
которая покачивала камеру.
     - Посмотри на меня.
     Клемент сидел  на кровати  и  время от времени вскрикивал пронзительным
голосом.  Его  длинные руки поднимались  и  бессильно падали на колени  (так
делают женщины). Он  плакал.  Его красивые  глаза распухли  от слез, которые
стекали, падая на губы:
     "Ай! Ай!"  Но я,  когда я тут один, я помню лишь этот у гибкий  мускул,
который  он погружал без помощи рук, я помню этот живой член, которому хотел
бы воздвигнуть храм.  Так  же  Сек  Горги  овладел Дивиной, а Диоп,  Н'голо,
Смайл, Диань - всеми прочими.


     С Горги Дивина быстро достигла  вершины блаженства. Он играл с ней, как
кот с мышью. Он стал просто  безжалостен. Прижавшись щекой к черной  груди -
парик на голове сидит крепко - Дивина снова  думает  о его сильном языке и о
своем  - мягком.  В Дивине  все мягко. Однако мягкость  или твердость  - это
только  свойство тканей,  более  или  менее насыщенных кровью,  и
Дивина совсем не слабая. Она мягкая. То есть у нее мягкий нрав, мягкие щеки,
мягкий язык, гибкий член. У  Горги  же все это жесткое. Дивину удивляет, что
между  такими  различными мягкими  предметами  может  существовать  какая-то
связь. Твердость же равнозначна мужественности... Если бы у Горги была всего
одна твердая вещь...  ведь это  свойство ткани... Объяснение  ускользает  от
Дивины, она сознает теперь только одно: "Я Вся-Мягкая".
     Итак,  Горги поселился  в  мансарде,  парящей  на  крыльях  могил,  над
колоннами надгробий. Он захватил с собой белье, гитару и саксофон. Часами он
играл по памяти незатейливые мелодии. Кипарисы за окном внимали  ему. Дивина
не питала к Горги никакой особенной нежности, она равнодушно готовила чай, а
когда сбережения стали подходить к концу, вернулась к  своему ремеслу, и это
хоть  как-то отгоняло от нее скуку. Она пела. С ее губ  слетали бесформенные
мелодии,  перемешивающие  нежность  и  выспренность, как  старинные  распевы
-единственное, что  может взволновать, - как некоторые  молитвы, псалмы, как
важные, торжественные  позы, диктуемые канонами  древних литургий, свободных
от  чистого  и   богохульного  смеха,  -  позы,  еще  запятнанные  желаниями
божественных начал:  Крови, Страха,  Любви.  Миньон пил  дешевые  аперитивы,
Горги предпочитает  коктейли  из  дорогих ликеров,  зато  мало  ест. Однажды
утром,  часов  в восемь, в дверь  мансарды  постучал  Нотр-Дам.  Свернувшись
клубочком, Дивина лежала в благоухающей, как саванна, тени негра, беззаботно
уснувшего на спине. Стук в дверь пробудил ее. Как известно, что  с некоторых
пор  она  с  этой стала надевать  на ночь пижаму.  Горги продолжал  дремать.
Прижавшись к его пылающему голому животу, она перелезла через него, опершись
о вспотевшие, но крепкие бедра, и спросила:
     - Кто там?
     -Я.
     -Кто?
     - Черт возьми! Не узнаешь, что ли? Впусти, Дивина!
     Она открыла. Запах сказал Нотр-Даму больше, чем самый вид негра.
     - Ну,  и вонища! Да у тебя жилец... Неплохо. Ладно, мне надо выспаться,
я просто падаю. Найдется место?
     Горги просыпался. Он смутился, обнаружив, что у него поднялся член, как
это случается по утрам.  От природы  он  был застенчив, но белые научили его
бесстыдству, и  страстно  желая  походить  на  них,  он  их  даже превзошел.
Опасаясь, что его движение  покажется смешным, он не стал натягивать на себя
одеяло. Он  просто подал руку  Нотр-Даму, которого  прежде не  знал.  Дивина
представила их друг другу.
     - Чаю выпьешь?
     - Как скажешь.
     Нотр-Дам  присел на кровать. Он приноравливался к  запаху.  Пока Дивина
готовила  чай,  он распутывал узлы  на  шнурках.  Можно  было  подумать, что
обувался и разувался он в темноте. Снял пиджак  и бросил его на  ковер. Вода
уже закипала. Вместе с  ботинками  он попытался стянуть и носки: ноги у него
потели,  и он  боялся,  что запах почувствуется  в комнате. У него не совсем
получилось, однако  ноги ничем не пахли.  Он  удерживался, чтобы  не бросить
взгляд на  негра,  и думал:  "Я должен дрыхнуть рядом Снегурочкой? Может, он
все-таки сползет с кровати?" Дивина была  не совсем уверена в Горги. А вдруг
он  был одним из тех бесчисленных стукачей, что работают  на полицию нравов?
Она не стала ни  о чем расспрашивать Нотр-Дама.  Впрочем, Нотр-Дам был таким
же,  как  обычно.  Ни  в глазах, ни  в уголках  губ не  было  заметно следов
усталости,  только  волосы  слегка  спутались.  Несколько  прядей спадало на
глаза.  Как после  весело  проведенной  вечеринки. Он ждал  на краю кровати,
уперев локти в колени и поскребывая нечесаную гриву.
     - Ну, что там с водой?
     - Кипит.
     Вода на электроплитке закипела  Дивина  заварила чай.  Приготовила  три
чашки. Горги уже сидел. Он пробуждался,  медленно проникаясь окружающими его
предметами  и  существами,  и  прежде  всего  самим  собой.  Он  ощущал свое
существование. Он излучал несколько робких мыслей: тепло, незнакомый парень,
у меня поднялся  член, чай, пятна на  ногтях (лицо американки, не пожелавшей
пожать руку одному из  его  приятелей), десять минут девятого. Он не помнил,
чтобы  Дивина рассказывала ему об этом незнакомце.  Всякий раз, когда Дивина
говорила о нем, она  говорила  "друг", потому  что  убийца просил никогда не
называть его Нотр-Дам-де-Флер при  незнакомых. Впоследствии это уже не имело
никакого значения.  Горги снова  смотрит на  него. Чуть сзади он  видит  его
профиль и затылок. Это как раз та голова,  что приколота к  стене английской
булавкой. Но в жизни он кажется лучше, и Нотр-Дам, чуть повернувшись к нему:
     -  Слушай,  приятель,  уступи мне  немного места. Я всю ночь не сомкнул
глаз.
     - Ради бога, старик. Я уже встаю.
     Как известно, Нотр-Дам никогда  не извинялся. Не то, чтобы все были ему
чем-то  обязаны, просто все, что случалось, должно  было случиться неизбежно
(и случалось  .в порядке очередности),  - и  лично ему ничего не полагалось,
никакого  особенного внимания, никаких знаков почтения,  так что все в конце
концов происходило в соответствии с единственно возможным порядком.
     - Дивина, подай мне брюки, - сказал негр.
     - Подожди, выпей чаю.
     Дивина  протянула по чашке  ему  и Нотр-Даму. И снова  начинается жизнь
втроем  в мансарде,  нависшей  над мертвецами,  срезанными  цветами, пьяными
могильщиками, таинственными призраками, разорванными солнцем. Призраки - это
не дым  и не  пар, густой  и непроницаемый: они прозрачны,  как  воздух.  Мы
проходим  сквозь  них  днем,  чаще  всего  днем.  Иногда  они  вдруг   четко
прорисовываются  в наших  чертах, на  ноге, скрещивают свои  бедра с нашими,
проявляются в  одном  из  наших  жестов.  Много  дней  Дивина провела с  тем
бесплотным прозрачным  Маркетри, который бежал  вместе  с Нотр-Дамом и довел
его до  безумия  -  почти прикончил; проходя  сквозь его  призрак,  Нотр-Дам
всегда  увлекал  в  своем  движении  искрящиеся  лохмотья, неприметные глазу
Миньона  и  его  большого  друга (может  быть, желая сказать "хороший друг",
однажды он сказал "милый друг").  Он берет сигарету. Но это Маркетти щелчком
исподтишка выбивает ее из пачки. То здесь, то там лохмотья призрака Маркетти
цепляются  за Нотр-Дама. Они  преображают Нотр-Дама до  неузнаваемости.  Эти
призрачные лохмотья смотрятся  на  нем  неуклюже. Он и вправду выглядит, как
ряженый, какими бывают только крестьяне-бедняки  на карнавале - с их нижними
юбками, шалями, митенками, ботинками на пуговицах и с каблуком а' 1а Людовик
XV, капорами, косынками, которые они хранят в бабушкиных и сестриных шкафах.
Нотр-Дам-де-Флер  понемногу обрывает лепестки своего  приключения. Реального
или  мнимого? И то  и другое.  Вместе с Маркетти они взял  сейф,  скрытый  в
письменном  столе.  Обрезая  электропровод,  соединяющий  его со  звонком  у
сторожа,   Маркетти   (красивый   тридцатилетний   корсиканец,  чемпион   по
греко-романской борьбе) прикладывает палец к губам и говорит:
     - Вот он и затих.
     Сидя на корточках, скорее  всего, на коврике, они будут искать шифр - и
найдут  его, прежде  безнадежно запутавшись в  сочетаниях,  перемешавших  их
возрасты, волосы, безусые лица их любимых, кратные и множители. Наконец, эта
путаница выстроилась в  круглый  витраж, и дверца столика  приоткрылась. Они
положили в  карман  триста тысяч франков  и кучу  фальшивых  бриллиантов.  В
машине, на марсельском шоссе (даже если нет намерения уехать, после подобных
дел  всегда  едут  в  порт.  Порты  находятся  на   краю  света),  Маркетти,
единственно  по  причине собственной нервозности, ударил Нотр-Дама в  висок,
разбив его до крови  своей  золотой печаткой. Потом (Нотр-Дам  узнал об этом
позже, из признания, сделанного  Маркетти одному малому)  его дружку  пришла
мысль уложить его из  пистолета. В Марселе, после  дележа,  Нотр-Дам доверил
ему всю добычу;
     Маркетти бежал, бросив юношу.
     - Сволочь он, а, Дивина? Как ты думаешь?
     - Ты был безумно в него влюблен, - сказала Дивина.
     - Ты, наверно, спятила.
     И  все  же  Маркетти  был красив.  (Нотр-Дам  рассказывает  о  свитере,
который, точно бархат, облегал его торс; он прекрасно чувствует,  что в этом
сокрыто  неотразимое   очарование.  Железная  рука  в  бархатной  перчатке.)
Светловолосый  корсиканец  с   глазами...  голубого  цвета.  Борьба  была...
греко-романская.  Печатка...  золотая.  По виску  Нотр-Дама  текла  кровь. В
сущности, он  был обязан  жизнью  тому, кто, только что  прикончив его,  его
воскрешал. Маркетти  своей милостью  повторно рождал  его на свет.  Потом, в
мансарде,  Нотр-Даму становится и  грустно и весело вместе.  Словно он  поет
песню смерти на мотив  менуэта.  Дивина слушает.  Он  говорит, что Маркетти,
попавшись,  будет сослан. Отправится в  ссылку. Нотр-Дам точно не знает, что
такое ссылка, лишь однажды он слышал, как  какой-то парень сказал, говоря  о
судьях: "Эти круто засылают", но он подозревает,  что это будет ужасно.  Для
Дивины же, которая знает тюрьмы и их задумчивых гостей, ясно, что Маркетти -
она объясняет это Нотр-Даму -  исполнит обычный  обряд, возможно,  тот,  что
исполнил один смертник: всю  ночь  -  от заката  до рассвета того дня, когда
голова его скатилась в опилки, - он распевал все песни, какие знал. Маркетти
будет  петь голосом Тино  Росси. Он сложит свои  пожитки. Отберет фотографии
своих  самых  красивых любовниц. Фотографию  матери. Обнимет мать  в комнате
свиданий. Уедет.  А потом  будет море, то есть  чертов островок, чернокожие,
заводы, на  которых  делают ром,  кокосовые орехи,  колонисты  в панамах.  И
красавец  побег! [32]  Побег  будет прекрасен! Маркетти будет прекрасен! Эта
мысль способна  так растрогать  меня,  что я  готов  заплакать от  нежности,
припав  к его восхитительным  мышцам, покорным мышцам других  тварей. "Кот",
борец, завоеватель сердец, станет королевой каторги. На что сгодятся там его
греческие  мышцы? Его будут  звать Блуэттой [33], пока не прибудет  прохвост
помоложе. Но нет же. Может быть, сам Господь смилостивился над ним? Отправка
в Кайенну теперь запрещена  указом. До конца  своих дней ссыльные остаются в
массивных централах. Нет больше шанса,  надежды на побег.  Они умрут в тоске
по этой родине -  их  настоящей  родине,  которую они никогда не видели  и в
которой  им  отказывают.  Ему  тридцать  лет.  До  скончания  века  Маркетти
останется меж четырех белых стен, и,  чтобы не  сдохнуть с тоски,  он в свой
черед будет выдумывать себе жизни, им непрожитые, без надежды  когда-либо их
прожить.  Надежда  умрет.  Роскошные  жизни,  которые  заключены  в  камере,
напоминающей по форме игральную кость. Это радует меня. Пускай этот спесивый
и красивый "кот" в свою  очередь узнает муки, которые суждены  слабакам.  Мы
призываем все свои способности, чтобы сочинить себе самые блистательные роли
в  самых  роскошных жизнях; мы  выдумываем  их такое множество, что  нам  не
хватает  сил на  то, чтобы  их  исполнить, и если  бы  какая-нибудь  из  них
случайно осуществилась, то мы не обрели бы счастья,  так как истощили в себе
сухое наслаждение - многократно вызывая в себе воспоминание о его призраке -
от тысячи возможностей обрести славу и богатство.  Мы пресыщены. Нам  сорок,
пятьдесят, шестьдесят лет; нам по силам  лишь растительное существование, мы
пресыщены.  Твоя очередь,  Маркетти. Не изобретай  способов  сколотить  себе
состояние, не ищи надежного пути для провоза контрабанды, не выдумывай новой
хитрости (все они затасканы, крайне  затасканы), чтобы обманывать  ювелиров,
умыкать девушек, усыплять  священников, сдавать фальшивые карты,  потому что
если  тебе не хватит смелости на попытку бежать,  смирись с тем, что однажды
сорвешь куш (не уточняя до конца, чем он  может быть), который позволит тебе
навсегда  уйти  от дел,  и наслаждайся этим, как  можешь,  в  глубине  своей
камеры. Ибо я ненавижу вас от любви.
     Дивинариана
     (продолжение)
     Несмотря  на  все отвращение, которое  вы, быть  может,  к ней питаете,
Дивина   по-прежнему   королева   бульвара.   Какой-нибудь  новенькой   (лет
пятнадцать), плохо  одетой  и  не обращающей внимания  на подмигивания в  ее
сторону, "кот", легонько толкнув ее, скажет: - Она - Дивина; ты - оборванка.


     Дивину видели  на  рынке  около восьми  утра. С  авоськой  в  руке  она
приценивалась к овощам, фиалкам, яйцам.
     В тот же вечер, пять подружек за чаем:
     -  А знаете, милочки, Дивина  вышла замуж  за  Бога. Встает  с  первыми
петухами, чтобы пойти причаститься, Вся-Кающаяся.
     Хор подружек:
     -- Поми-и-илуй, поми-и-луй Диви-и-ину-у!
     На следующий день:
     - Слышала, Малышка, в участке Дивину  заставили раздеться догола. У нее
все тело в ссадинах. Миньон бьет ее.
     Хор подружек:
     -- У-лю-лю-лю-лю! Дивина получает взбучку!  А  Дивина  носила  прямо на
голом теле  облегающую власяницу, о  чем  не подозревали ни  Миньон,  ни  ее
клиенты.


     Какой-то  тип  разговаривает  с  Дивиной  (это  солдат,  который  хочет
вернуться на службу):
     - Нет денег на жизнь. Что делать? Дивина:
     - Работать.
     - Работу сразу не найдешь.
     Он искушает Дивину и настаивает:
     - Ну, что?
     Он надеется, что она скажет или подумает:
     "Воровать". Но Дивина ответить не решилась: размышляя о своих действиях
в подобном  случае,  она представляла,  как своими скудными крохами кормит с
ладони птиц, и думала: "Просить милостыню".


     Дивина:
     - Мы видели  велосипедистов, которые  насвистывали  песню  и, увитые ее
гирляндами, стремительно спускались  под вечер по склону небесного холма. Мы
ждали их в долине, и они подлетают к нам в виде маленьких комочков грязи.
     Велосипедисты Дивины вызывают во мне первобытный ужас.


     Мне  любой  ценой  нужно  возвратиться в  себя, больше доверять себе. Я
хотел составить эту книгу  из преобразованных  и облагороженных подробностей
моей тюремной жизни, я боюсь, что они проговорятся  о моих навязчивых идеях.
Хотя я и стремлюсь к сухому,  даже костлявому  стилю, я желал  бы  из глубин
своей  тюрьмы  обратиться  к вам с  книгой,  исполненной цветов, белоснежных
юбок, голубых лент. Нет лучшего времяпрепровождения.
     Мир живых вовсе не так далек  от меня. Я отдаляю его от себя, как могу,
всеми   средствами,  которыми   располагаю.   Мир  отступает  и   становится
всего-навсего  золотой точкой  в  небе  -  таком  сумрачном,  что  бездонная
пропасть  между  нашим  и  другим  миром  оставляет  из реальности лишь нашу
могилу. И в ней я начинаю жизнь настоящего мертвеца. Я отсекаю от этой жизни
все больше  фактов, прежде всего самых мелких,  способных сразу же напомнить
мне, что настоящий  мир  расстилается  в  двадцати  метрах  отсюда, прямо  у
подножия стен.  Из ряда ежедневных забот я устраняю прежде всего те, которые
чересчур   живо  напомнили   бы   мне,  что  они  являлись  следствием  моей
принадлежности  к  определенному кругу: двойной  узел  на шнурках, например,
слишком напоминал бы мне о  том,  что в  мире  я  вязал его, чтобы шнурки не
распускались  при  многокилометровых  переходах,  которые я  совершал.  Я не
застегиваю  ширинку  - это вынудило бы меня  -вновь увидеть свое отражение в
зеркале или представить  себе,  как  я выхожу  из сортира.  Я  пою то,  чего
никогда  не  пел  бы  там;  например,  это  ужасное  "Мы -  хулиганы,  мы  -
разбойники,   бандиты..."   -   песня,  которая   с   той   поры,   как   я,
пятнадцатилетний, распевал ее на улице Рокетт, приходит мне на память всякий
раз,  когда я возвращаюсь в тюрьму. Я читаю  то, чего  никогда не читал бы в
другом месте (и верю этому): романы Поля Феваля [34]. Я верю в тюремный мир,
в  его  порицаемые  всеми  привычки. Я соглашаюсь жить в  нем, как мертвецом
согласился бы  жить  на  кладбище, если  бы только я жил там,  как настоящий
мертвец. Однако необхо