лика, или,
может быть,  бессознательное  восприятие соединило то  место (его комнату) и
тот момент  с  этим словом  и  с  этим моментом (но что тогда  вызвало в нем
воспоминание  о  комнате?), накладывая  две  мысли друг на друга  так, чтобы
заставить его поверить в предчувствие?
     Дети уснули. Впоследствии они будут отданы под опеку - или  в колонию -
так называемого  "Исправления  Детства".  В первый  же  день по  прибытии  в
исправительный  дом Лу-Дивину поместили  в камеру. Там он провел весь  день,
сидя на  корточках.  Он  был внимателен ко  всему, в  чем  предполагал тайну
проклятых  детей (тех,  что  делают  на руке наколку "Горемыки").  Во  дворе
маленькие  запыленные ножки в  медленном  темпе поднимали и опускали тяжелые
башмаки.  В   этих  движениях  угадывался   молчаливый  хоровод   наказанных
мальчишек.
     Во время паузы он услышал вот что:
     - ...из окна слесарки.
     - ...
     - Это Германец.
     - ...
     - Да, если увижу его вечером.
     - ...
     - А как же, работа такая.
     Низкий голос, который он слышал, был  приглушенным, словно свет фонарей
старинных бродяг, и направлялся в одну точку рукой, сложенной, как раковина,
у  губ  ребенка.  Голос  обращался  со двора к  приятелю  в камере,  ответов
которого  Кюлафруа расслышать  не  мог. Может быть,  речь  шла об арестанте,
бежавшем из центральной тюрьмы, находившейся  неподалеку от детской колонии.
Так что колония  меркла  в лучах этих солнц  - мужчин, - сиявших  в  мрачных
камерах, и мальчишки ждали, когда возраст позволит им перебраться туда же, к
молодцам, которых  они боготворили, воображая, как те, дерзкие и прекрасные,
нагло задираются  на  тюремщиков.  Мальчишки  ждали,  когда,  наконец, у них
появится  возможность  совершить   настоящее   преступление,  которое  будет
предлогом, чтобы отправиться в преисподнюю.
     В  этой монастырской  колонии  маленькие  злодеи  искусно  играли  роль
шалунов-первооткрывателей.   Их    словарь   был   затемнен   заговорщицкими
выражениями, их жесты были по-лесному дикими и в то же время воскрешающими в
памяти узкие  улочки, обрывки сумрака, куски стен и оград, через которые они
перемахивали. Среди  этого мирка, управляя им ровно настолько, чтобы из него
не вырывалось наружу ничего, кроме бесстыдной  ухмылки, двигались монахини в
своих пышных, как пачки балерин, юбках.  Кюлафруа сразу же сочинил  для  них
балет-гротеск.  Согласно  либретто,  все  эти Серые  Сестры -  хранительницы
гиперборейских  ночей -выходили  на  монастырский двор и, словно  опьяненные
шампанским,  присаживались  на  корточки,  поднимали  руки  вверх  и  трясли
головой.  В  безмолвии. Затем  они вставали в  кружок и  вращались наподобие
школьниц в хороводах, наконец, как  танцующие  дервиши,  вертелись по кругу,
пока не падали, умирая  от смеха, в  то  время  как капеллан с  достоинством
проходил в  середину с  дароносицей в  руках. Кощунство танца  -  кощунство,
таящееся в самом его замысле -- волновало  Кюлафруа, как взволновало бы его,
если бы он был мужчиной, надругательство над еврейкой.
     Очень быстро, несмотря на свою склонность  к мечтательности, или, может
быть, как  раз по причине  этой мечтательности, он  внешне  стал походить на
других. Тем,  что одноклассники не принимали  его в свои игры, он был обязан
дому  с шиферной  крышей,  который выставлял его принцем. Но  здесь в глазах
других мальчишек он стал  всего-навсего арестованным  бродяжкой,  как  и они
сами, преступником с той  лишь  особенностью - впрочем, существенной,  - что
прибыл   издалека.   Его   утонченно   жестокая   наружность,  преувеличенно
непристойные жесты  и грубая речь создали ему такой образ, что и циничные, и
простодушные дети признали его за своего, а он, стремясь быть добросовестным
и  до конца играть  роль выдуманного персонажа, из вежливости  старался  ему
соответствовать. Он не хотел  разочаровывать. Он  принимал участие в дерзких
вылазках.  В  компании  с несколькими ребятами - компании, организованной по
образцу  настоящей банды  -  он помог совершить небольшую кражу  в  колонии.
Госпожа Настоятельница, по слухам, происходила из  знаменитой  семьи.  Тому,
кто выспрашивал  немного  ласки,  она  отвечала: "Я  всего лишь слуга  слуги
Божия". Такой надменный пьедестал внушает страх. Она спросила у Лу, ; почему
он украл, он сумел ответить лишь:
     - Потому что другие думали, что я вор.
     Госпожа Настоятельница ничего не поняла в этой детской утонченности. Он
был объявлен лицемером.
     Кюлафруа, впрочем, питал к этой монахине неприязнь,  возникшую странным
образом: в  день его прибытия она привела его  в  свою  маленькую  гостиную,
являвшую собой кокетливо украшенную келью, и заговорила с ним о христианской
жизни.  Лу  спокойно выслушал ее и должен  был ответить фразой, начинавшейся
так: "В день моего первого причастия...", но оговорившись, произнес: "В день
моей свадьбы...". От смущения он растерялся. У него было полное впечатление,
что он совершил  неловкость. Он  покраснел, запнулся, сделал  усилие,  чтобы
прийти в себя; но тщетно.  Госпожа Настоятельница глядела на него с улыбкой,
которую она сама называла улыбкой  милосердия. Кюлафруа, напуганный тем, что
вызвал в своей душе такой водоворот (который, достигнув илистого дна, поднял
его  оттуда в платье с белым сатиновым  шлейфом и увенчанного флердоранжем),
возненавидел  старуху за  то,  что та явилась причиной  и  свидетелем  этого
прекраснейшего и тайного события. "Моей свадьбы!"
     Вот  какими были ночи в этом монастыре -  или колонии.  Головы исчезают
под одеялами  на  неподвижных койках.  Начальник скрылся в своей  комнатке в
конце  спальни.  На  полчаса  воцаряется тишина  -  тишина джунглей,  полных
зловония и  каменных  чудовищ, которая словно  прислушивается  к  сдержанным
тигриным   вздохам.   Согласно  ритуалу,   дети  возрождаются   из  мертвых.
Приподнимаются головы, осторожные, как у змей, и такие же смышленые, хитрые,
едкие и ядовитые, затем тела  целиком выбираются из коек,  даже  не скрипнув
крюками. Общий вид спальни -  если смотреть сверху - не меняется. Хитроумные
колонисты умеют уложить одеяла и взбить их так, чтобы казалось, что под ними
покоятся  лежащие тела.  Все  происходит  внизу.  Быстро, ползком,  приятели
собираются  вместе. Висячий город опустел. Стальные кресала бьют по  кремню,
поджигают трут огнива и тонкие, как солома, сигареты возгораются. Они курят.
Вытянувшись  под  койками,  небольшими группами  они разрабатывают подробные
планы  побега,  обреченные на  неудачу. Колонисты живут.  Они  сознают,  что
свободны,  и чувствуют  себя властелинами  ночи;  они  создают  королевство,
живущее по  суровым законам, со  своим деспотом, пэрством, разночинцами. Над
ними покоятся  белые  покинутые подвесные койки. Главное же  ночное занятие,
добавляющее  ночам ощущения волшебства - это изготовление татуировок. Тысячи
и тысячи ударов тонкой иглы  до крови прокалывают кожу - и самые невероятные
для вас  фигуры красуются в самых неожиданных местах. Когда  раввин медленно
разматывает  Тору, тайна пронизывает дрожью все  тело; то же происходит  при
взгляде  на раздевающегося колониста.  Синева, кривляющаяся  на  белой коже,
придает   неясное,  но  могущественное  очарование  мальчику,  которого  она
покрывает,  как  чистая  и  равнодушная  колонна  становится  священной  под
высеченными на ней иероглифами. Как тотемный столб. Иногда наколки покрывают
их  веки, подмышки, пах, ягодицы, половой орган  и  даже подошвы. Знаки были
варварскими  и исполненными  смысла,  как  и полагается  варварским  знакам:
изречения,  луки, пронзенные сердца,  роняющие  капли крови,  лица  одно  на
другом,  звезды,   полумесяцы,  копья,  стрелы,  ласточки,  змеи,   корабли,
треугольные кинжалы, девизы и предостережения, целая пророческая и  страшная
литература.
     Под  койками, в  магии этих  занятий, рождалась, разгоралась и  умирала
любовь,  со  всем,  что  обычно  сопутствует  любви: ненавистью,  алчностью,
нежностью, утешением, местью.
     Что отличало царство колонии от царства живых людей, так это перемены в
символах и, в некоторых случаях, в ценностях. У колонистов был свой диалект,
родственный тюремному, и,  следовательно,  особая мораль  и  политика. Режим
правления, замешанный на религии, был режимом силы -покровительницы Красоты.
Законы их соблюдаются всерьез: они не принимают  смеха с его  разрушительной
мощью. Они выказывают редкую  склонность  к  трагической  манере  поведения.
Преступление начинается с  берета, надетого набекрень. Эти законы рождены не
абстрактными указами: их преподал некий  герой,  спустившийся с небес Силы и
Красоты,  плоть  и  дух которого суть на самом деле от  божественного права.
Впрочем, им  и не удается избежать судьбы  героев, и во дворе колонии всегда
можно, среди смертных,  встретить их в чертах булочника  или  слесаря. Брюки
колонистов  имеют  только  один  карман:  это  тоже  отдаляет  их  от  мира.
Один-единственный карман,  слева. Вся  общественная  система  расстраивается
этой простой деталью  костюма.  Их брюки  имеют всего один карман, как трико
дьявола вовсе  не имеет  их,  как брюки  моряков  не  имеют  ширинки, и это,
несомненно, унижает их,  как если  бы у них отняли мужскую плоть - вот о чем
речь; карманы, которые играют в детстве такую большую роль, являются для нас
символом превосходства над девочками. В колонии, как и на флоте - это брюки,
и,  если  хочешь  быть мужчиной,  "береги портки". Меня  восхищает  смелость
взрослых,  которые предназначили семинарию детству,  готовящему  себя к роли
героя мечты, и так хорошо смогли распознать детали, которые сделают из детей
маленьких чудовищ -злобных или ласковых, легкомысленных, блестящих, суровых,
коварных или простодушных.
     Идею бежать  подсказал Кюлафруа вид  монашеских  одежд. Ему  оставалось
только осуществить план,  который задумали сами эти одежды. Монахини  на всю
ночь развешивали свое белье в  сушилке, а чулки и чепчики складывали в общей
комнате, дверь  в  которую  и  способ ее  открыть  Кюлафруа скоро  нашел.  С
осторожностью  шпиона  он  рассказал  о  своем  плане   одному  расторопному
пареньку.
     - Если бы кто-то захотел...
     - Так что, бежим?
     - ...Ага!
     - Думаешь, далеко уйдем?
     -  Конечно.  Дальше,  чем  так (он указал на свою  смешную униформу), а
потом можно будет собирать милостыню.
     Не  объявляйте  это  неправдоподобным.  То,  что  последует  дальше,  -
неправда, и никто не обязан принимать это за чистую монету. Правда -- не мой
случай. Но "нужно  лгать, чтобы быть правдивым". И даже идти дальше. О какой
правде хочу я говорить? Если  я и в самом деле арестант, который разыгрывает
(разыгрывает для себя самого) сцены своей внутренней жизни, то вы не станете
требовать ничего, кроме игры.
     Итак, наши дети дождались,  когда настанет  ночь, благоприятная для  их
предприятия, и  стащили каждый по юбке, кофте и чепчику; вот только не найдя
ничего на ноги, кроме  слишком тесных туфель, они остались в своих башмаках.
Из окна туалета  они  выбрались  на  темную  улицу.  Было  около полуночи. В
подворотне  они  быстро переоделись, помогая  друг  другу,  тщательно надели
чепчики.  На  несколько  мгновений  мрак  был  потревожен шуршанием  шерсти,
скрипом  булавок в  зубах,  шепотом: "Затяни  мне шнуровку... Подвинься." На
маленькой  улочке  у  окна  послышались  вздохи.  Этот  постриг  в  монахини
превратил город в мрачный монастырь, мертвый город, долину Скорби.
     Судя по всему, в колонии не сразу заметили  кражу одежды, потому что за
целый день  никто так и не  бросился  "в  погоню за  беглецами". Шагали  они
быстро. Крестьяне  не особенно удивлялись; их скорее восхищал  вид этих двух
сестричек с  серьезными  лицами  - одна в башмаках с деревянными  подошвами,
другая прихрамывающая, -спешивших по дороге,  мило приподнимая двумя тонкими
пальчиками  три оборки тяжелых серых юбок.  Через некоторое время голод свел
им желудки. Они  не  решились  попросить у кого-нибудь  хлеба, но, поскольку
находились  на  дороге,  ведущей  к  деревне  Кюлафруа,  то, конечно,  скоро
добрались  бы туда, если  бы вечером  к  Пьеру  не подбежала,  принюхиваясь,
пастушья собака. Пастух, молодой и воспитанный в богобоязни, посвистел  было
ей, но  овчарка  не  послушалась- Пьер  решил,  что  раскрыт,  и  дал  деру,
подгоняемый проворным страхом. Спотыкаясь, он добежал до ближайшей  одинокой
сосны на обочине и вскарабкался  на нее. Кюлафруа забрался на другое дерево.
Увидев это,  собака  опустилась  на колени  под голубым  небом,  в  вечернем
воздухе, и произнесла молитву: "Сестры,  как сороки, вьют гнезда на  соснах.
Так отпусти мне мои грехи, Господи!" Затем, перекрестившись, она поднялась и
возвратилась  к  стаду. Она пересказала чудо о соснах своему хозяину, и  все
окрестные деревни были извещены о нем в тот же вечер.
     Я вернусь к рассказу о  Дивине, но  о  Дивине в своей  мансарде,  между
Нотр-Дамом,  каменным  сердцем, и Горги. Будь  она женщиной, она  не была бы
ревнива. Не питая ни к кому злобы, она согласилась бы по  вечерам в одиночку
ловить клиентов среди деревьев бульвара. Какое ей было  бы дело до того, что
эти  два самца  проводят свои вечера вместе?  Напротив, семейная обстановка,
свет абажура наполняли бы все ее существо; но Дивина  еще  и мужчина. Прежде
всего она  ревнует к Нотр-Даму -  простодушному, молодому и прекрасному.  Он
рискует  поддаться   очарованию   своего   собственного   имени:   Нотр-Дам,
бесхитростному  и жеманному, как англичанка. Он может  спровоцировать Горги.
Это проще простого. Вообразим их сидящими однажды днем в кино, бок о  бок во
мраке искусственной  ночи.  - Сек, у тебя  есть платок?  При этих словах его
рука ложится  на карман негра. О! Фатальный  жест.  Дивина ревнует к  Горги.
Негр -  ее мужчина, а этот разбойник Нотр-Дам молод и красив.  Под деревьями
бульвара  Дивина разыскивает старых  клиентов,  и ее  терзает  ужас  двойной
ревности. К тому же  Дивина, будучи мужчиной, думает: "Мне нужно  кормить их
двоих  вместе.  Я рабыня".  Она  раздражается. В  кино,  благоразумные,  как
школьники (но  стоит школьникам разом наклонить головы к парте, как над ними
начинает витать готовая к броску безумная шалость), Нотр-Дам и Горги курят и
видят лишь картины  на экране. Сейчас они спокойно пойдут выпить по кружечке
пива  и  возвратятся  в  мансарду,  причем Нотр-Дам  будет  разбрасывать  по
тротуару  пистоны, а Горги, забавляясь,  щелкать  их стальными краями  своих
ботинок  так  что под  ногами  у  него,  как  свистки  сутенеров,  звучат  и
вспыхивают искорки.


     Они  спустятся с  мансарды втроем.  Они  полностью готовы. Горги держит
ключ. У каждого во рту сигарета. Дивина чиркает кухонной спичкой (она каждый
раз  подносит  огонь к  хворосту,  сложенному  для  ее  собственной  казни),
зажигает свою сигарету, сигарету Нотр-Дама, протягивает спичку Горги:
     - Нет, - говорит он, - только не третьим: плохая примета. Дивина:
     - Не шути с этим: неизвестно, что к чему приведет.
     Она кажется уставшей и роняет спичку, почерневшую  и истончившуюся, как
цикада. И добавляет:
     - Начнешь с простого суеверия, а потом окажешься у Бога в объятиях.
     Нотр-Дам думает: "Точно - в постели  у кюре". Вверх по улице Лепик есть
маленькое  кабаре,  о  котором  я уже рассказывал: Тавернакль,  где колдуют,
составляют снадобья,  гадают на  картах,  на  кофейной гуще,  расшифровывают
линии на  левой руке (если ее расспрашивают, судьба склонна отвечать правду,
говорила  когда-то Дивина), где красивые молодые мясники иногда превращаются
в  принцесс,  одетых  в  платья  со  шлейфом.  Кабаре маленькое,  с  низкими
потолками. В нем заправляет Монсеньер. Там собираются: все, но  прежде всего
Первое  Причастие,  Банджо, Королева  Румынии,  Жинетта,  Соня,  Персефесса,
Хлоринда, Аббатиса, Агнесса, Мимоза, Дивина. И  их кавалеры. Каждый  четверг
дверца  со  штифтиком  закрывается  для  любопытных обывателей  и  случайных
прохожих. Кабаре предоставлено "нескольким избранным".  Монсеньер  (однажды:
"Они плачут от меня каждую ночь", говоря о взломанных сейфах, скрипевших под
его ломом) играет роль тамады. Мы были как у себя дома. Фортепианная музыка.
Нам  прислуживали три  официанта  с глазами, полными лукавства,  порочные  и
веселые. Наши мужчины играют  в  кости и покер. А мы  танцуем.  Чтобы прийти
сюда,  принято одеваться,  как  мы. Никого,  кроме безумных ряженых  женщин,
ластящихся к молоденьким "котам". И ни  одного взрослого. Грим и освещение и
так хорошо изменяют внешность, но здесь любят  надеть еще черные полумаски и
взять в руки веер, чтобы доставить себе  удовольствие узнавать друг друга по
походке,  взгляду, голосу, удовольствие ошибаться,  примерять  друг к дружке
разные  лица. Это  место было бы идеальном  для совершения убийства,  такого
таинственного, что перепуганные  и  охваченные паникой девочки (хотя одна из
них,  исполнившись  материнской строгости, быстро  сумела бы  превратиться в
стремительного и точного полицейского) и прижавшиеся  к ним с  перекошенными
от  ужаса  лицами и  с  напряженными  животами мальчики-"коты"  тщетно будут
пытаться понять, кто жертва, а кто убийца. Преступление в маскараде.
     Для  той  вечеринки  Дивина отыскала два шелковых  платья покроя 1900-х
годов, которые она хранила, как воспоминание о великопостных четвергах. Одно
из  них черное,  с  черной  оторочкой; она наденет  его, а другое предлагает
Нотр-Даму.
     - Ты что, больна? А наши друзья?
     Но  Горги  настаивает,  и  Нотр-Дам  знает,  что  это  развеселит  всех
знакомых,  и никто  из них  не станет насмехаться: они  уважают  его. Платье
заключает  в  оболочку тело  Нотр-Дама, обнаженное  под шелками.  В  нем  он
чувствует себя прекрасно. Его ноги сблизились, и покрытые пушком, даже  чуть
мохнатые бедра соприкоснулись. Он  наклоняется, поворачивается, смотрится  в
зеркало. Под  платьем,  которое  как  раз по  фигуре,  выделяется  его  зад,
напоминая виолончель. Вставим в его растрепанные волосы бархатный цветок. Он
надевает дивинины туфли из желтой кожи,  с пряжкой и на  высоком каблуке, но
оборки  юбки полностью скрывают  их.  В  тот  вечер  они  собрались  быстро,
поскольку  их ожидала масса  удовольствий. Дивина надела  платье  из черного
шелка, поверх  нее - розовую жакетку, и взяла  веер из тюля с блестками.  На
Горги - фрак и белый галстук. Далее  следует  приведенная сцена  со спичкой.
Они спустились по лестнице. Такси. Тавернакль.  Портье, совсем молоденький и
до  невозможности  красивый,  бросает  на них  три беглых взгляда.  Нотр-Дам
ослепляет  его. Они вступают в фейерверк, вспыхивающий в шелковых  воланах и
кисее, сливающихся с табачным дымом. Здесь танцуют танец дыма. Курят музыку.
Пьют из уст в уста. Друзья  устраивают овацию в честь Нотр-Дам-де-Флера.  Он
не  учел, что его крепкие бедра будут так сильно натягивать ткань. Вообще-то
ему плевать, если кто-то видит, как  набухает его  член, но не до  такой  же
степени, не перед своими приятелями.  Он хочет скрыться. Он поворачивается к
Горги и, слегка розовея, показывает ему свое вздувшееся платье и шепчет:
     - Сек, куда мне это спрятать?
     Он натужно усмехается. Его глаза, кажется, полны слез, Горги не поймет,
от веселья это или от огорчения; тогда он берет убийцу за плечи, прячет его,
прижимает к  себе, задвигает между своих огромных  бедер выступающую  шишку,
которая  вздымает шелк,  и  увлекает,  прижав к  самому сердцу, в  вальсах и
танго,   которые   будут  продолжаться  до  самого  утра.  Дивине   хотелось
разрыдаться от досады, ногтями и зубами разодрать  батистовые  платки. Потом
это  состояние вдруг  вызвало в  ее памяти картинку:  "Она,  кажется, была в
Испании-Мальчишки гнались за ней, крича "тапсоп [44]  и  бросая в нее камни.
Она  добежала  до запасного пути и забралась в стоявший там вагон. Мальчишки
снизу  продолжали  ее  оскорблять  и   швырять  камнями   в  две