Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Жене Жан. Богоматерь цветов -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  -
же, как и у старика, полированная мебель являла лишь изгибы, из которых свет, казалось, скорее исходил, чем опускался на них, - словно на ягодах винограда. Полицейские продвигались вперед, и Нотр-Дам наблюдал, как они движутся в жуткое безмолвие, подобное вечному безмолвию неведомых пространств. Они двигались, как и сам он, в вечность. Они попали в самую точку. Посреди комнаты на большом столе, прямо на красном бархатном ковре, было распластано большое обнаженное тело. Нотр-Дам-де-Флер, стоя подле стола, внимательно смотрел на подходивших полицейских. Одновременно с тем, как их посетила тяжеловесная мысль об убийстве, мысль о том, что это убийство было ненастоящим, уничтожала убийство; чувство досады от такой посылки, досады от ее абсурдности и возможности -ненастоящее убийство - привело полицейских в замешательство. Было совершенно ясно, что труп здесь никто не расчленял. Печатки у полицейских были из настоящего золота, узлы на галстуках -подлинные. Как только - и перед тем, как - они очутились у края стола, они ясно увидели, что труп был восковым манекеном, какие используют портные. Однако мысль об убийстве спутала простые условия задачи. "Я по твоей роже вижу, на что ты способен". Это сказал Нотр-Даму полицейский постарше, потому что лицо Нотр-Дам-де-Флера - это лицо такое лучезарно чистое, что у всякого сразу же возникала мысль, будто оно фальшиво, что этот ангел должен быть двуликим, состоящим из пламени и дыма, потому что каждый хоть раз в жизни имел случай сказать "В тихом омуте черти водятся" и желает любой ценой оказаться хитрее, чем судьба. Итак, поддельное убийство подчиняло себе все происходящее. Полицейские искали только кокаин, который разнюхал у парня какой-то стукач. - Выкладывайте наркотики, быстро. - У нас нет наркотиков, начальник. - Давайте быстрее, мальчики; иначе мы вас задерживаем и производим обыск. Вам же будет хуже. Парнишка поколебался секунду, три секунды. Он знал методы полицейских и знал, что попался. Он решился. - Вот. Больше у нас нет. И он протянул крошечный мешочек - сложенный, как аптекарский пакетик с порошками, - который достал из-под крышки наручных часов- Полицейский положил его в карман жилетки. - А он? - У него нет. Точно, начальник, можете обыскать. - А это откуда? Манекен. Здесь, наверное, нужно признать влияние Дивины. Она - повсюду, где возникает необъяснимое. Она, Безумная, раскидывает за собой сети, скрытые ловушки, помойные ямы, при резком повороте рискуя оказаться в них сама, и благодаря ей, в голове у Миньона, Нотр-Дама и их приятелей роятся совершенно бессмысленные поступки. Эти ротозеи постоянно проваливаются, обрекая себя на худшую участь. Тот парень - друг Нотр-Дама - тоже был грабителем, и как-то ночью они с Нотр-Дам-де-Флером украли в оставленном автомобиле картонную коробку, распаковав которую, нашли жуткие куски разобранного воскового манекена. Легавые надевали пальто. Они не ответили. Розы на камине были прекрасны, тяжелы и щедро благоухали. Полицейским это лишь убавляло самоуверенности. Убийство было ложным или неоконченным. Они пришли искать наркотики. Наркотики... лаборатории, устроенные в комнате прислуги... которые взрываются... и взрывают все вокруг... Так это опасно, кокаин? Они отвели двух молодых людей в участок и в тот же вечер возвратились с комиссаром, чтобы сделать обыск, который принес им триста граммов кокаина. После этого парнишку и Нотр-Дама в покое уже не оставили. Полицейские делали все, что могли, чтобы вытянуть из них как можно больше сведений. Они наседали, давили, чтобы размотать какие-нибудь ниточки, ведущие к новым добычам. Они подвергли их современным пыткам - удары ногами в живот, пощечины, линейки в ребра и прочие игрушки, -переходя от одного к другому. - Признавайся! - орали они. Под конец Нотр-Дам закатился под стол. Вне себя от ярости, один из полицейских кинулся на него, но другой ухватил его за руку, пробормотав что-то и произнеся затем во весь голос: - Оставь его, Гобер. Он все же не сделал ничего противозаконного. - Вот этот, с кукольным личиком? Как раз этот и смог бы. Трясясь от страха, Нотр-Дам вылез из-под стола. Его усадили на стул. В конце концов, дело ведь было только в кокаине, и в соседней комнате со вторым парнем обращались куда более сносно. Начальник участка, остановивший избиение, остался с Нотр-Дамом наедине. Он сел и протянул ему сигарету. - Расскажи, что тебе известно. Ничего страшного тут нет. Из-за горстки кокаина на гильотину не посылают. Мне будет трудно точно объяснить и подробно описать то, что происходило в душе Нотр-Дам-де-Флера. Вряд ли здесь можно говорить о признательности к более ласковому полицейскому. Разрядка, которую испытал Нотр-Дам при фразе "Ничего страшного тут нет", тоже не то. Полицейский сказал: - Это ваш манекен вывел его из себя. Он посмеялся и затянулся сигаретой. Проникся. Страшился ли Нотр-Дам малейшего наказания? Сперва от печени к самым губам подступило признание в убийстве старика. Он не признался. Но признание поднималось все выше, выше. Если только он откроет рот, он все выронит. Он почувствовал, что пропадает. У него вдруг закружилась голова. Он отчетливо видит себя на фронтоне высокого храма. "Мне восемнадцать лет. Меня могут приговорить к смерти", - быстро проносится у него в мозгу. Стоит ему разжать пальцы - и он сорвется. Да ладно, он взял себя в руки. Нет, он ничего не скажет. Сказать было бы замечательно, славно. Нет, нет, нет! Господи, нет! Ах! Он спасен. Признание отступает - отступает, так и не пробившись. - Я убил старика. Нотр-Дам сорвался с фронтона храма, и спокойное отчаяние мгновенно убаюкивает его. Он немного передохнул. Полицейский почти не шевелился. - Кто это, что за старик? Нотр-Дам передумал. Он засмеялся: - Да я шучу, просто прикалываюсь. С головокружительной быстротой он готовит себе алиби: убийца признается по собственной инициативе и по-идиотски, с невозможными подробностями, в убийстве, чтобы его приняли за сумасшедшего и сняли с него подозрения. Бесполезный труд. Нотр-Дама вновь истязают. Напрасно он кричит, что только хотел разыграть: полицейские желают знать все. Нотр-Дам знает, что они будут знать, а отбивается, потому что молод. Это утопающий, который борется со своими собственными движениями, и в которого все же медленно опускается покой - знаете, .покой утопленников. Теперь полицейские называют имена убитых за последние пять или десять лет и чьи убийцы не найдены. Список растет; Нотр-Дам делает бесполезное открытие о крайней неосведомленности полиции. Вереница кровавых смертей проходит у него перед глазами. Полицейские называют имена, имена, и бьют. Они собираются, наконец, сказать |. Нотр-Даму: "Может, ты не знаешь его имени?". Еще нет. Они называют имена и пристально вглядываются в багровое лицо ребенка. Это игра. Игра в загадки. Сейчас теплее? Рагон?... Лицо слишком распухло, чтобы по нему можно было что-то понять. Все на нем смешалось. Нотр-Дам кричит: - Да, да, он! Отпустите. Волосы падают ему на глаза, он откидывает их рывком головы, и это простое движение - его коронное кокетство - означает для него суетность мира. Он едва утирает слюну, стекающую изо рта. Воцаряется такое спокойствие, что никто не знает, что делать дальше. Имя Нотр-Дам-де-Флера вдруг стало известно всей Франции, а Франция привыкла к путаницам. Те, кто лишь пролистывает журналы, не задержались взглядом на имени Нотр-Дам-де-Флера- Те же, кто проникает в самую глубь статей, почуяв необычное и всякий раз нападая на его след, выудили чудесный улов: этими читателями были школьники, а также старушки, живущие в глубине провинций и похожие на Эрнестину, родившуюся старой, как еврейские дети, в четыре года имеющие то же лицо и те же жесты, что и в пятьдесят. Это как раз ради нее, ради того, чтобы привнести очарования в ее закат, Нотр-Дам убил старика. С тех самых пор, как она стала сочинять свои роковые сказки или истории с вялым, банальным действием, в которых, однако, некоторые фразы, словно взрыв, раздирали занавес, показывая сквозь прорехи, если можно так сказать, часть кулис, все с изумлением поняли, почему она так разговаривала. У нее был полон рот сказок, и любопытно, как они могли родиться у нее, читавшей по вечерам лишь пресную газетенку: ее сказки возникали из газетных статей, как мои - из дешевых романов. Сидя, словно в засаде, за оконным стеклом, она дожидалась почтальона. По мере того, как приближалось время почты, ее все больше охватывало мучительное волнение, и когда она наконец прикасалась к страницам -- серым, пористым и сочащимся кровью разыгравшихся драм (кровью, запах которой она путала с запахом бумаги и типографской краски), когда она разворачивала их на коленях, как салфетку, она в изнеможении опускалась в глубь старенького красного кресла. Сельский священник, услышав, что вокруг него витает имя Нотр-Дам-де-Флера, не дожидаясь указаний епархии, на воскресной проповеди велел прихожанам молиться и рекомендовал новый культ к особому поклонению. Верующие на скамьях, потрясенные до глубины души, не смогли вымолвить ни слова, не помыслили ни мысли. На одном из хуторов имя цветка, называемого "королевой лугов" [50], вызвало вопрос у маленькой девочки, которую не покидала мысль о Богоматери-Цветов: - Скажи, мама, это чудом спасенный? Происходили и другие чудеса, привести которые здесь мне не хватает времени. Молчаливый и возбужденный путешественник, приехав в город, не преминет пойти прямо в трущобы, притоны, кварталы, пользующиеся дурной славой. Он ведом таинственным чувством, говорящим ему о зове скрытой любви; или, может быть, повадками, маршрутом тамошних завсегдатаев, которых он узнает по милым знакам и паролям, брошенным друг другу на уровне подсознании, и за которыми доверчиво следует. Так Эрнестина сразу обращалась к крохотным строчкам происшествий - убийств, краж, изнасилований, вооруженных нападений - газетному Barrios Chin [51]. Она спала и видела их. Их лаконичная жестокость и точность не оставляла ни пространства, ни времени на то, чтобы сквозь них могла просочиться какая-либо греза: они сражали ее наповал. Они являлись грубо, звучно, в живых красках: багровые руки на лице танцовщицы, зеленого цвета лица, синие веки. Когда это цунами угасало, она вычитывала в радиорубрике названия всех музыкальных отрывков, но того, чтобы звуки музыки проникли к ней в комнату, она бы не потерпела - до такой степени самая легкая мелодия уродует поэзию. Газеты тревожили так, словно их заполняли исключительно колонки происшествий, колонки кровавые и искалеченные, как пыточные столбы. И хотя процессу, о котором мы прочтем завтра, пресса скупо уделила лишь десять строк, расставленных пошире, чтобы между чересчур жестокими словами мог циркулировать воздух, эти десять строк, - гипнотизирующие сильнее, чем ширинка повешенного, чем слово "виселица", чем слова "штрафная рота", - эти десять строк заставили учащенно биться сердца старушек и завистливых детей. Париж не спал. Он надеялся, что завтра Нотр-Дам будет приговорен к смерти; он желал этого. Утром метельщики, народ нечувствительный к нежному и скорбному отсутствию смертников, мертвых или живых, которым Палата Присяжных предоставляет приют, подняли едкую пыль, полили паркет, поплевали, побогохульствовали, посмеялись с судебными исполнителями, раскладывавшими дела. Слушание начнется ровно в двенадцать сорок пять, и в полдень привратник распахнул двери. Зал нельзя назвать величественным, но он высок, так что в нем доминируют вертикальные линии, словно линии спокойного дождя. При входе на стене видна большая картина, изображающая правосудие в образе женщины, облаченной в красную ткань со спадающими складками. Всем своим весом она опирается на негнущуюся саблю, называемую здесь "мечом". Под ней находятся возвышение и стол, за который присяжные и Председатель, в мантиях и в красных одеждах, усядутся, чтобы судить ребенка. Председателя зовут "г-н Председатель Ваз де Сент-Мари". Вновь, чтобы достичь своей цели, судьба пользуется грязными методами. . Двенадцать присяжных - это двенадцать молодцов, неожиданно ставших верховными судьями. Итак, с полудня зал заполнился. Банкетный зал. Стол накрыт. Мне бы хотелось говорить об этой толпе присяжных с симпатией; не потому, что она не была враждебна Нотр-Дам-де-Флеру, - это мне безразлично, - но потому, что она искрится тысячью поэтических жестов. Она трепетна, как тафта. Нотр-Дам танцует на краю пропасти, ощетинившейся штыками, гибельный танец. Толпе не весело, в душе ее смертельная грусть. Она тесно уселась на скамьях, сжала колени, ягодицы, высморкалась, исполнила, наконец, сотню надобностей толпы, под тяжестью которых проседает величественность. Публика приходит сюда лишь постольку, поскольку здесь одно-единственное слово способно привести к обезглавливанию, и тогда она удалится, как святой Дени, несущий в руках свою отсеченную голову. Иногда говорят, что смерть нависает над людьми. Помните высохшую чахоточную итальянку, чем она была для Кюлафруа, чем она впоследствии станет Для Дивины? Здесь смерть - это всего лишь черное крыло без тела, крыло, сотканное из кусочков черной кисеи, натянутых на тонкий каркас зонтовых спиц, пиратское знамя, без древка. Это кисейное крыло плавало над Дворцом, который невозможно спутать ни с каким другим, потому что это Дворец Правосудия. Оно окутывало его своими складками, указав залу на зеленый шелковый галстук - Ее представителя- На столе у Председателя галстук был единственным вещественным доказательством. Видимая здесь Смерть была галстуком, и мне нравится, что это так: это была легкая Смерть. Толпе было стыдно, что она не убийца. Черные адвокаты зажимали под мышками папки с делами и, улыбаясь, подходили друг к другу. Иногда они дерзко приближались вплотную к Маленькой Смерти. Адвокаты были женщинами. Журналисты стояли рядом с адвокатами. Представители опекунства негромко переговаривались между собой. Они оспаривали друг у друга человеческую душу. Может, ее следовало разыграть в кости, чтобы отправить в Вогезы? [52] Адвокаты, не имеющие, несмотря на то, что были одеты в длинные шелковистые платья, той кроткой, устремленной к смерти осанки, которая присуща духовным лицам, собирались в группы и разбредались вновь. Они находились возле самого возвышения, на котором восседали судьи, и толпа слышала, как они сыгрывают свои инструменты для похоронного марша. Толпе было стыдно, что она не умирала. Это было религией момента - ждать молодого убийцу и завидовать ему. Убийца вошел. Но публика увидела лишь караул, состоящий из огромных гвардейцев. Мальчик показался со стороны одного из них, а другой снял с его рук цепи. Волнение толпы при появлении знаменитого преступника описано журналистами; так что я, если угодно, отошлю читателей к их статьям, поскольку моя роль и мое искусство состоят не в том, чтобы описывать сильные переживания толпы. Тем не менее я отважусь сказать, что глаза всех присутствующих могли прочесть отпечатавшиеся в ауре Нотр-Дам-де-Флера слова: "Я - Непорочное Зачатие". Несмотря на недостаток воздуха и света в камере, его лицо не выглядело ни чересчур бледным, ни слишком опухшим; рисунок его сжатых губ был рисунком суровой улыбки; его светлые глаза не знали об Аде; его лицо (но, быть может, оно было для вас чем-то вроде тюрьмы, которая оставалась лишь зловещей стеной для проходившей мимо женщины, певшей в ночи, тогда как все ее камеры незаметно поднимались в воздух, несомые бьющимися, словно крылья, руками узников, захваченных этим пением), его облик и жесты освобождали пленных демонов или на несколько оборотов ключа запирали ангелов света. Он был одет в мягкий костюм из серой фланели; воротник его рубашки был распахнут. Его белокурые волосы все время норовили упасть на глаза, - вы знаете, каким движением он откидывал их. Итак, представ перед залом, Нотр-Дам, этот убийца, который вот-вот умрет, убитый в свою очередь, сделал, подмигнув, легкий взмах головой и откинул назад вьющуюся прядь, спадавшую ему почти на нос. Эта простая сцена уносит нас ввысь, то есть она вознесла это мгновение, подобно тому, как возносится и застывает в воздухе отрешенный от мира факир. Мгновение было уже не земным, а небесным. Все вокруг внушало опасение, что заседание будет прервано этими жестокими мгновениями, которые распахнут люки под ногами судей, адвокатов, Нотр-Дама, гвардейцев и на вечные времена оставят их застывшими в воздухе факирами, пока слишком глубокое дыхание не приподнимет к ним саму жизнь. Громко стуча коваными сапогами и звякая штыками, вошел взвод почетного караула (солдаты колониальных войск). Нотр-Дам решил, что это и был отряд, назначенный для исполнения приговора. Не забыл ли я сказать? Публика состояла, в основном, из мужчин; но эти мужчины, все в темной одежде, с зонтиками в руках или газетами в карманах, трепетали сильнее, чем аллея глициний, чем кружевной полог колыбели. Это Нотр-Дам был причиной того, что зал суда, наводненный празднично наряженной причудливой толпой, стал майской изгородью. Убийца сидел на скамье подсудимых. Он сунул освобожденные от цепей руки в карманы; казалось, он был не здесь, а скорее где-нибудь в приемной конторы по найму, на скамейке городского сада, разглядывая издали фигурку полишинеля в киоске, или, может быть, в церкви, на четверговом катехизисе. Клянусь, он ожидал чего угодно. Он вдруг вытащил руку из кармана и, как минуту назад, откинул ею, помогая резким движением своей хорошенькой головки, светлую вьющуюся прядь. Толпа затаила дыхание. Он окончил свое движение, пригладив волосы назад к затылку, и снова я испытываю странное впечатление: когда у персонажа, обожествленного славой, вдруг отмечаешь привычный жест, какую-нибудь заурядную черту (вот, скажем: резким движением головы откинуть волосы), разбивающие окаменевшую корку, то сквозь прелестную щель, -такую, как, например, улыбка или заблуждение -становится виден кусочек неба. Я уже замечал нечто подобное у одного из тысяч предшественников Нотр-Дама, ангела-провозвестника этой девственницы, молодого белокурого мальчика ("Белокурые, словно юноши, девушки..." Я никогда не смогу пресытиться этой фразой, соблазнительной, как выражение "кавалерист-девица"), исполнявшего вольные гимнастические упражнения. Его движения были заданы фигурами, которые он должен был изображать, и потому он был всего лишь знаком. Но всякий раз, когда он должен был поставить колено на пол и, как рыцарь на посвящении, по команде простереть руки, волосы падали ему на глаза, и он разрушал гармонию гимнастической фигуры, откидывая их назад к вискам, потом за свои небольшие уши жестом, описывавшим кривую, обеими руками, которые на секунду охватывали и сжимали, как диадема, его продолговатый череп. Это могло бы быть жестом монашки, приподнима

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору