лучше, чтобы она нас пьянила, если мы не
хотим, чтобы ее размеры нас погубили), он бросил взгляд на витрину магазина,
из которой на него смотрел Миньон, сияющий от тайной гордости, брызжущий ею.
Он  увидел  Миньона,  одетого  в  костюм   принца  Уэльского:  мягкая  шляпа
набекрень, неподвижные  плечи, которыми  он  старался не двигать при ходьбе,
чтобы походить на Пьеро-дю-Тополь, а Пьеро не двигал плечами, чтобы походить
на Поло-ла-Ваш,  а  Поло  -  чтобы походить на  Тиуи  и  так  далее:  список
настоящих, абсолютно  безупречных "котов"  завершался  Миньоном,  "фальшивым
жетоном", и казалось, потершись среди них,  украв  их  манеры,  он их, вы бы
сказали, замарал своей  гнусностью. Мне  хочется, чтобы он был именно таким,
цепочка на запястье,  мягкий галстук,  как язык пламени,  и эти  невероятные
туфли, которые носят только "коты", светло-желтые, тонкие и остроносые. Ведь
понемногу,  благодаря  Дивине,  Миньон  сменил свою  одежду,  изношенную  за
месяцы, проведенные  в  тюрьме,  на  элегантные костюмы  из тонкой шерсти  и
надушенное белье. Он был в восторге от такого преображения, ведь он был  еще
"кот-дитя".  Душа скандалиста  и хулигана  была  отброшена вместе  со старым
тряпьем. Теперь в кармане он нащупывает и поглаживает рукой, рядом с членом,
револьвер калибра 6/35. Когда здесь  лежал  нож, ощущение было совсем не то.
Но обычно ведь одеваются  для себя,  а Миньон одевается для тюрьмы. С каждой
новой покупкой он  думает, какой бы эффект  это произвело  на его  возможных
товарищей  во  Френ или в  Санте.  Вы их себе как  представляете?  Двое-трое
"бывалых",  которые,  увидев  его  впервые,  сразу  признают в  нем  своего,
несколько  мрачных мужчин протянут  ему  руки или, выходя или  возвращаясь с
прогулки, бросят ему на ходу, не разжимая губ:
     "Чао,  Миньон." Но,  в  основном, его  товарищами будут босяки, которых
легко  обмануть. Тюрьма - это нечто  вроде Бога,  такой же  варвар, которому
преподносят золотые часы, ручки, перстни, платки, носовые и шейные, ботинки.
Миньон меньше всего  мечтает о том,  чтобы  во  всем великолепии своих новых
костюмов  покрасоваться  перед  какой-нибудь  •шлюхой или о своих ежедневных
встречах на воле, он думает о том  лишь, как войдет в камеру со сдвинутой на
нос шляпой, ворот шелковой белой рубахи распахнут (галстук у него отняли при
обыске), английский реглан расстегнут. И вот уже бедняги заключенные смотрят
на него с уважением. Стоило ему появиться, и они покорены: "Ну, и рожи будут
у них!" -  подумал бы  он, если бы  умел думать о  своих желаниях.  Он сидел
дважды, и  тюрьма так повлияла на него, что всю оставшуюся  жизнь он жил уже
только  для  нее.   Его  роль   там  была  четко  определена,  и  смутно  он
догадывается, что обречен всегда играть  эту роль.  Возможно,  он понял это,
когда на странице библиотечной книги увидел такую надпись:
     Не доверяйте:
     - Во-первых, Жану Клементу по кличке Лопе,
     - Во-вторых, Роберу Мартену, по кличке Педаль,
     - В-третьих, Роже Фальгу, по кличке Тата,
     - Лопе стучит Пти-Пре [10],
     - Тата - Ферье и Грандоту,
     - Педаль - Мальвуазену.
     Единственное  средство избежать страха это отдаться ему.  Ему  страстно
захотелось,  чтобы  среди этих имен  появилось  и  его имя. В  конце концов,
понятно,  что  любой  может  устать  от  героического  напряжения  человека,
преследуемого  законом,  и  что  с  полицией  начинаешь  сотрудничать, чтобы
вернуться вновь к ограбленному тобой человечеству. Дивина ничего не знала об
этой стороне жизни Миньона. Но узнай, она бы лишь сильнее полюбила его, ведь
для нее любовь то же самое,  что отчаяние. Тогда бы они выпили чаю, а Дивина
пьет чай,  как  голубь чистую воду. Так пил  бы, если бы пил, Дух  Святой  в
образе голубки. Миньон танцует яванский танец, не  вынимая рук из  карманов.
Когда он ложится, Дивина льнет к нему.
     Говоря о Миньоне, Дивина задумчиво складывает руки:
     - Я обожаю его. Когда  он лежит голым, мне хочется  отслужить  мессу на
его груди.
     Миньону понадобилось некоторое время,  чтобы привыкнуть говорить о  ней
"она" и обращаться к  ней в женском роде. Наконец, это ему удалось, но он не
терпел, когда она обращалась с ним, как с подружкой, и лишь потом  понемногу
начал уступать. И вот наконец Дивина осмелилась ему сказать:
     - А ты красивая, - и добавила:
     - Как "рыбка"... [11]
     В результате ночных и дневных  вылазок Миньона в  мансарде скапливаются
бутылки  с   ликерами,  шелковые  платки,   флаконы  с   духами,  поддельные
драгоценности.  Каждый  предмет привносит  с собой  в эту комнату очарование
мелкой кражи, быстрой,  как призывный взгляд. Миньон  крадет с полок больших
магазинов, из  автомобилей,  крадет у своих  немногочисленных друзей, крадет
везде, где только может.
     В  воскресенье  они  с Дивиной идут к  мессе. В правой  руке  у  Дивины
молитвенник  с   позолоченными  застежками.  Левой  рукой   в  перчатке  она
Придерживает воротник пальто. Они идут, не глядя по сторонам.
     Приходят  в Мадл [12] и  садятся,  они  верят в священников  в  золотых
облачениях.   Служба   восхищает  Дивину.   Для   нее  все   выглядит  очень
естественным.  Каждый жест  священника понятен  и  кажется ей  точным, любой
сумел бы его выполнить.  Когда священник складывает  два кусочка разломанной
облатки, края их не сливаются воедино,  и когда он поднимает ее, держа двумя
руками, то не  пытается заставить поверить в чудо. У Дивины мурашки бегут по
спине.
     Миньон  молится:  "Матерь  наша,  сущая  на   небесах..."   Иногда  они
причащаются у священника  с противной физиономией,  который со злобным видом
сует им в рот облатку.
     Миньон  ходит в церковь  еще и ради шика.  Вернувшись  в мансарду,  они
ласкают  друг друга. Дивина любит  своего  мужчину.  Она печет  ему  пироги,
намазывает маслом  тосты. Она думает  о нем, даже когда  он  в  туалете. Она
обожает его в любой позе.
     Ключ бесшумно отворяет  дверь, и стена разверзается,  как  разверзаются
небеса,  чтобы показать  ''Человека, подобного  тому,  которого Микеланджело
изобразил обнаженным  в "Страшном  Суде".  Когда дверь затворяется вновь,  с
осторожностью,  с какой  можно  затворить и дверь хрустальную, Миньон кидает
шляпу на диван, кидает окурок  куда  попало,  скорее всего в потолок. Дивина
бросается  к  своему мужчине, льнет к нему; он  стоит твердый и неподвижный,
словно чудовище Андромеды, обратившееся камень.
     Друзья избегают его,  поэтому Миньон иногда водит Дивину в "Рокси". Они
играют в покер.
     Миньону нравится  элегантное  движение,  которым  смешиваются фишки.  С
таким  же наслаждением он следит  за  пальцами,  которые  изящным  движением
скручивают папиросу или  снимают  колпачок с ручки.  Время с его  секундами,
минутами,  часами  не  существует  для  него.  Его  жизнь -  подземное небо,
населенное барменами, сутенерами, педерастами, ночными красавицами, пиковыми
дамами,  но  жизнь его  - Небо. Он любит удовольствия. Он знает  все кафе  в
Париже, в которых есть туалеты с сиденьем.
     - Чтобы как следует облегчиться мне нужно сидеть, - говорит он.
     Он  способен  пройти километры, бережно  неся  в  своей утробе  желание
высраться,  которое  с  важным видом  удовлетворит  в  отделанных  сиреневой
мозаикой туалетах на вокзале Сен-Лазар.
     Я  мало что знаю  о его происхождении. Дивина однажды  назвала  мне его
имя,  кажется, Поль  Гарсия.  Несомненно, он родился в одном  из  кварталов,
наполненных запахом экскрементов, которые, завернув в газету, выбрасывают на
улицу из окон с обязательным цветочным горшком на подоконнике.
     Миньон.
     Когда он трясет своей кудрявой головой,  видно, как в его ушах качаются
золотые кольца, какие в давние времена носили его предки-грабители. Движение
ноги, которым он  на ходу раскачивает низ брюк, походит на движение пятки  у
женщины, расправляющей оборки юбки, чтобы закружиться в вальсе.
     Итак, наша парочка живет счастливо, что без  труда может подтвердить их
консьержка, имеющая возможность наблюдать за  их жизнью из своей каморки под
лестницей. Ближе  к вечеру ангелы слетаются, чтобы подмести и прибрать  в их
комнате.
     Для Дивины ангелы - это движения, которые делаются сами по себе, без ее
участия.
     Ах,  до чего же мне сладко  говорить о них!  Легионы солдат в форме  из
толстого серо-голубого сукна,  цвета речной воды,  в кованых башмаках упорно
расстреливают  небесную  синеву.   Рыдают  самолеты.  Весь  мир  умирает  от
панического  страха.  Ствол  орудия   поднимается  и  выстреливает,  и  пять
миллионов разноязыких юношей  сейчас умрут. В  благоухании собственной плоти
люди гибнут,  как  мухи.  Умирание  плоти исполнено  торжественности. И  мне
сейчас  доставляет  удовольствие  рассуждать  об  этих  чудесных  мертвецах:
вчерашних,   сегодняшних,  завтрашних.  Я  вижу  мансарду,  где   живут  мои
любовники. Они впервые крупно поссорились, ссора закончилась любовью. Дивина
рассказала мне, как однажды Миньон проснулся к вечеру, настолько  вялый, что
не мог  открыть глаза и, услышав, как она ходит по комнате, спросил: "Что ты
делаешь?"
     Когда мать  Дивины, Эрнестина,  затевала  стирку,  она обычно говорила:
"Пойду-ка,  поиграю  в корыто"; каждую  субботу она "играла с  корытом". Ну,
Дивина и отвечает: "Я играю в корыто".
     Поскольку ванны у Миньона не  было,  он мылся в  корыте. Сегодня, или в
какой-то другой  день, но мне кажется,  что сегодня, он во  сне  забирался в
корыто.  Анализировать  собственные  мысли он  не  умеет  и никогда этого не
делает,  но он так же чувствителен к проделкам судьбы, как к трюкам в театре
ужасов. Когда Дивина отвечает: "Я играю в корыто", он воспринимает  это, как
если бы она сказала: "Я играю,  будто  я корыто".  (С таким же  успехом  она
могла  бы  сказать:  "Я играю  в  паровоз")  [13].  Он  вдруг  возбуждается,
представив, как во сне проникает в Дивину. Член из его сна входит  в Дивину,
которая снится Дивине, и он овладевает  ею на этой  воображаемой оргии. И  в
мозгу его вертелось: "До самого сердца, по самую рукоятку, по самые яйца, по
горло".
     Миньон влюбился.
     Мне нравится выдумывать разные способы, с  помощью которых любовь ловит
людей. Она,  как Иисус,  входит  в сердце  горячо  верующих, а еще она может
входить тайно, как вор.
     Тут один тип рассказал мне историю наподобие известной притчи о том как
два соперника знакомятся с Эросом. Он рассказывал так:
     - Как  я втюрился. Это  было  в тюрьме. Вечером нужно было раздеваться,
даже рубашку стаскивать, чтобы  показать надзирателю,  что у тебя ничего нет
(ну, шнурков,  там, напильника или  лезвия). Стою так  с  парнем в чем  мать
родила.  Я  позырил в его сторону: так ли  он мускулист,  как  казался. Я не
успел разглядеть его как следует,  холодно было. Он быстро оделся. Но, чтобы
заметить, до чего он хорош - просто шикарный! - времени мне хватило. Было на
что посмотреть! Душ  из розовых лепестков! Я тогда даже позавидовал. Честное
слово! Я свое, конечно, получил (это прозвучало помимо его воли как: получил
по морде). Это длилось всего ничего: четыре или пять дней...
     Остальное нас не интересует.  Любовь устраивает и худшие западни. Самые
дикие. Самые странные. Она использует совпадения. Надо же сделать так, чтобы
какой-то  мальчишка засунул два пальца в рот и пронзительно свистнул как раз
в тот момент, когда моя  душа переживала момент крайнего напряжения и только
ждала этого  пронзительного свиста, чтобы  разорваться снизу доверху. А  как
выбирается  момент, чтобы два существа полюбили друг  друга до смерти? "Ты -
солнце  в моей ночи. Моя ночь - это солнце в твоей ночи" Мы сталкиваемся лоб
в лоб. Мы не соприкасаемся,  но  издалека мое  тело проходит  сквозь твое, и
твое, тоже издалека, -сквозь мое. Мы создаем мир. Все изменяется... а там!
     И  пока  не  расстанемся, будем  любить  друг друга,  как  два  молодых
боксера, которые  дерутся,  рвут друг на  друге майки  а потом, уже голые, с
изумлением  замечают, как они  оба красивы,  словно  видят  себя  в зеркале,
оторопело замирают  на  мгновение,  потом,  досадуя на  ошибку,  встряхивают
своими  спутанными  волосами,  улыбаются  друг   другу  влажной  улыбкой   и
обнимаются,  как два  классических  борца: один вкладывает  свои  мускулы  в
углубления, предлагаемые мускулами другого,  они опускаются  на ковер, и вот
их теплая  сперма,  брызнув вверх,  чертит по  небу млечный  путь, созвездия
которого я легко узнаю: созвездие Матроса, созвездие Боксера, Велосипедиста,
Скрипки, Спаги [14], Кинжала. Так на стене мансарды, в которой живет Дивина,
появляется новая карта звездного неба.
     Как-то раз Дивина приходит домой после прогулки  в парке Монсо. И вдруг
в   вазе   видит   черную,  корявую   ветку  вишневого  дерева   с  розовыми
распустившимися цветами. Дивина оскорблена. В деревне крестьяне научили ее с
уважением  относиться   к   фруктовым   деревьям,   не   считать   их  цветы
декоративными, и она уже никогда  не сможет ими  любоваться. Сломанная ветвь
оскорбляет  ее так  же, как вас  бы  оскорбило  убийство юной  девушки.  Она
делится своими переживаниями с Миньоном, а он в ответ хохочет  во все горло.
Дитя большого  города, плевал он  на  крестьянские  глупости.  Тогда Дивина,
чтобы довести до конца святотатство и, завершив,  тем самым преодолеть  его,
а, может, просто разнервничавшись,  рвет цветы. Пощечины. Крики. И  наконец,
любовное смятение,  потому что стоит ей дотронуться до мужчины, как  все  ее
оборонительные  жесты  превращаются в ласку.  Кулак, занесенный  для  удара,
разжимается, пальцы  нежно  прикасаются  и  гладят. Перед  настоящим  самцом
слабым  педикам не  устоять.  Стоило  Секу  Горги чуть  потереть,  почти  не
касаясь, бугор, который  образовывал  под брюками его гигантский член, чтобы
они,  и те и другие, уже  не могли  отстать от него,  он  притягивал их, как
магнит  металлическую  стружку,  сам того  не желая. Дивина была  достаточно
сильной  физически,  чтобы  за себя постоять,  но ее смущали  оборонительные
жесты, ведь они были мужскими, и еще она стеснялась гримас, появляющихся  на
лице от напряжения. Она стыдилась этого и  еще стыдилась мужских эпитетов  в
отношении себя.  На арго  ни  она, ни ее подруги не говорили.  Заговорить на
арго было бы  для нее столь же дико, как  пронзительно хулигански засвистеть
или  держать руки в  карманах брюк (да еще  отбрасывая при  этом  назад полы
расстегнутого пиджака) или подтянуть штаны, помогая себе движением бедер.
     У педерастов был  свой особый  язык. Арго  - это  для мужчин. Это  язык
самцов. Как  мужской язык  островитян  Карибского моря,  арго стал вторичным
половым признаком. Как цветистое оперенье птиц-самцов или пестрые одеяния из
шелка, которые имеют право носить только воины  племени. Он был как гребешок
и шпоры. Всем понятно, но говорить  на нем могли только мужчины, которые при
рождении получили в дар жесты, бедра,  ноги, руки, глаза, грудь, то есть все
необходимое для  того, чтобы  на  нем  говорить. Как-то в  одном баре, когда
Мимоза отважилась вставить  в свою речь реплику: "Он чернуху лепит", мужчины
тут же нахмурили брови, а один угрожающе произнес:
     - Эта девка корчит крутую.
     Арго в устах их мужчин производил на педерастов сильное впечатление. Но
все-таки  искусственные  слова  этого  языка  будоражили   их   меньше,  чем
выражения,  которые  "коты" украли из  обихода  нормальных  людей и которые,
попав  в сточную  канаву или  в их постель, были приспособлены ими для своих
таинственных, извращенных, противоестественных нужд. Например, они говорили:
"Так ловко"  или  еще: "Встань  и ходи".  У говорившего эти последние слова,
позаимствованные из  Евангелия, на губах всегда виднелись прилипшие крупинки
жеваного табака.  Фраза произносилась тягуче, нараспев  и  обычно  завершала
рассказ о каком-нибудь похождении, которое удачно закончилось:
     - Встань... - говорили "коты". И еще, отрезая:
     - Проехали.
     И еще: "Притухнуть".  Но для Миньона слова имели  совсем другой  смысл,
чем для Габриэля (солдата, который должен появиться, о чем возвещает хотя бы
уже  эта  фраза, которая  кажется  мне  восхитительной и которая,  по-моему,
только ему одному и подходит:  "Плачу я"). Миньон понимал: нужно держать ухо
востро. Габриэль думал: нужно заткнуться. Разве у меня в камере  два  котяры
только  что не сказали: "Ну  что, возляжем  в наших  дворцовых  покоях?" Они
хотели  сказать,  что собираются стелить постели, а  меня вдруг нечто  вроде
блестящей идеи превратило в дворцового  сторожа  или конюха с расставленными
ногами, который, подобно некоторым молодым людям, "возлегающим с цыпочками",
"возлегает с дворцовыми пажами".
     Дивина же  просто сознание  теряла от наслаждения, слушая  их  речь или
различая - при этом ей  казалось,  что  она расстегивает ширинку, засовывает
руку  под  рубашку,  -  различая отдельные  яванские  слова  со вставленными
слогами,  похожие на наряд травести-Арго отправил  своих тайных посланцев  в
отдаленные французские деревни, и даже Эрнестина познала его прелесть.
     Сама себе  она говорила:  "Голуаз, цигарка,  папироска". Она  падала  в
кресло и, глотая тяжелый сигаретный дым, шептала эти слова. Чтобы об этой ее
слабости  никто не узнал, она закрывалась в комнате, поворачивала задвижку и
курила. Однажды поздно вечером,  войдя,  она увидела, как в глубине  комнаты
горит огонек сигареты. Она перепугалась, как будто на нее было наведено дуло
пистолета.   Но  страх  был   недолгим  и  сменился  надеждой.  Не  в  силах
сопротивляться  тайно  присутствующему  в  комнате самцу,  она сделала  шаг,
другой и рухнула в кресло, но в тот же миг огонек погас. Она  поняла,  что с
порога  видела  в  зеркале  напротив  отделенное  от  нее  темнотой  комнаты
отражение огонька  собственной  сигареты,  которую,  с  наслаждением чиркнув
спичкой, она зажгла в темном коридоре. Можно сказать, что именно в тот вечер
был заключен ее  настоящий брак.  Ее супругом  стало то, что объединяет всех
мужчин: сигарета.
     Сигарета еще сыграет с  ней злую шутку. Как-то она шла по главной улице
деревни,  а  навстречу  ей,   с  недокуренной   сигаретой  в  уголке  рта  и
посвистывая,  шел  молодой  негодяй,  один  из тех,  чьи  лица я вырезал  из
журналов.  Поравнявшись с Эрнестиной, он опустил голову так,  что можно было
подумать,  что  он исподтишка  косится  на  нее, и Эрнестина  решила, что он
смотрит на нее с "бесцеремонной  заинтересованностью", а на  самом  деле его
движение  было  вызвано  тем, что ему  всего-навсего  в  глаза попал  дым от
собственной  сигареты. Он прищурил глаза, скривил рот,  и это было похоже на
улыбку.  Эрнестина  приосанилась,  быстро  взяла себя в  руки  и сдержалась.
Инцидент  так  ничем  и  не  закончился,  потому  что  в  тот  -момент  этот
деревенский хулиган, который даже и не видел Эрнестину,  вдруг почувствовал,
что его рот расплывается в улыбке, а глаз подмигивает, тогда лихим движением
он подтянул штаны, как бы показывая, что его гримасы не были случайностью.
     Были и другие выражения, которые потрясали ее,  хотя вас они  могли  бы
смутить и в то  же время удивить странным сочетанием  слов:  "Горы и чудеса"
или  еще  почище:  "Утащить  за яйца  в  Тартар" Эти выражения  ей  хотелось
просвистеть или станцевать,  как яву.  Думая  о своем кармане, о самой себе,
она говорила: "Мой подвал."
     В  гостях   у  подруги:  "Прикинь",   "Она   получила   на  орехи".   О
привлекательном прохожем: "Он от меня тащится".
     Не подумайте только, что это  от нее Дивина унаследовала  свою любовь к
арго. Эрнестина  ни  разу  не дала застигнуть  себя  врасплох. Неосторожного
"скукожиться"  в прекрасных устах было достаточно, чтобы и для матери, и для
сына тот, кто это произнес, превратился  в ворчливого коренастого коротышку,
с бульдожьим лицом, как у молодого английского боксера  Крана,  который тоже
висит у меня на стене.
     Миньон