полиции, то  изящный
паж,  то  образчик  Высокого Гомосексуализма, то  есть один из  тех "котов",
предки которых были завсегдатаями притонов времен  мадемуазель Адна,  носили
кольца в ушах, и между ног которых сегодня, когда они  шествуют по бульвару,
брызжут, прорываются, резкие свистки.
     Габриэль  появился.  Я  вижу  еще,  как  он  сбегает  по  идущей  почти
вертикально вниз улице,  похожий  на  околдованную  собаку,  которая  как-то
появилась  на  деревенской  площади; он, должно быть,  столкнулся с Дивиной,
когда та выходила из бакалейной лавки, где купила дудочку-сюрприз, и как раз
в тот  момент колокольчик на стеклянной  двери звякнул два  раза. Я бы хотел
поговорить  с  вами о  встречах.  Я  полагаю,  что момент, который делал или
делает  их  неизбежными, находится  вне времени, что от  столкновения брызги
обдают все вокруг, и пространство и  время, но возможно,  я и ошибаюсь, ведь
для меня  важны те встречи, которые я вызываю  и  навязываю  ребятам из моей
книги.  Может  быть, он из тех моментов,  что зафиксированы на бумаге, как и
множество многолюдных улиц, на которые случайно падает мой взгляд: сладость,
нежность ставят их вне мгновения; я  очарован, и, не знаю почему, нет ничего
слаще этой  толкотни для моих глаз. Я отворачиваюсь, потом смотрю снова,  но
больше уже не  нахожу ни сладости,  ни нежности. Улица начинает мне казаться
угрюмой, как утро после бессонной ночи, ко мне возвращается ясность ума, а с
ней  возвращается  поэзия,   которая  была  изгнана  этой  поэмой:  какое-то
юношеское лицо, плохо различимое в ней, осветило толпу, а потом исчезло. Мне
открылся Божественный  смысл.  Итак, Дивина  встретила Габриэля.  Он  прошел
мимо, развернув плечи, как стена  или скала. Стена  эта  была не  так  уж  и
широка, но от  нее  на  мир обрушивалось  столько  величия, то есть  столько
спокойной силы, что Дивине  показалось, что он отлит  из бронзы; стена тьмы,
из которой, расправив огромные крылья, вылетает черный орел.
     Габриэль был солдатом.
     Армия -  это красная  кровь, которая  течет из ушей  артиллериста,  это
маленький снежный стрелок, распятый на своих лыжах, это спаги, чья лошадь на
всем скаку  остановилась и замерла на краю  Вечности, это принцы в  масках и
братство убийц в Легионе; это клапан, заменяющий ширинку на штанах матросов,
чтобы,  всеизвиняющее  объяснение,  те  не  цеплялись  за  снасти  во  время
маневров, это, наконец, сами моряки, которые  очаровывают  сирен,  обвиваясь
вокруг мачт, как шлюхи вокруг "котов"; заворачиваясь в паруса, они с хохотом
играют ими, как испанка  веером, или, засунув руки в  карманы, стоя прямо на
качающейся палубе, насвистывают самый настоящий вальс голубых воротничков.
     - И сирены теряют головы?
     - Они мечтают о том месте, где заканчивается сходство между их телами и
телами моряков.  " Где  начинается тайна?" -  спрашивают они себя. И  именно
тогда они и поют.
     Габриэль был рядовым пехотинцем,  в форме из  голубого сукна, толстого,
ворсистого. Когда мы узнаем его поближе  и станем меньше  о нем говорить, мы
дадим  его  портрет. Естественно, Дивина зовет  его Архангелом. И еще:  "Мой
сладкий". Он  невозмутимо принимает обожание.  Он позволяет себя обожать. Из
страха  перед  Миньоном,  из  страха  его  огорчить,  Дивина не осмеливается
привести солдата в мансарду.  Она встречает его вечером на бульваре,  где он
мило рассказывает  ей  историю  своей  жизни, потому  что  ничего другого не
знает. А Дивина:
     -  Ты рассказываешь  мне  не  о  своей  жизни,  Архангел,  а  о  тайных
подземельях моей, которых я сама не знала.
     Или вот еще :
     - Я люблю тебя так, как будто ты был в моем животе. Или:
     - Ты не друг мне, ты - я сама. Мое сердце, или мой член. Моя веточка.
     И Габриэль растроганный, но гордый, улыбаясь:
     -О!
     Когда он улыбался, в уголке губ пенилось несколько деликатных пузырьков
белой слюны.
     Принц-Монсеньор  повстречал  их  как-то  ночью; округлив пальцы  рук  в
кольцо, как аббат во время проповеди, он подмигивает Дивине: "Ишь, нашла!" и
исчезает, оставив их вместе.
     Все  прочие,  от  Бланш  до  Пигаль,  посылают  в  их адрес  проклятья,
благословляя их таким образом.
     Стареющую  Дивину гложет тревога. Она  как  несчастная женщина, которая
спрашивает себя:
     "Полюбит ли он меня? Ах,  найти нового  друга! поклоняться ему, стоя на
коленях,  а  он чтобы просто простил меня. Я  хочу хитростью привести  его к
любви." Я слышал о том,  что собак приручают,  примешивая  каждый день к  их
похлебке  ложку  мочи хозяина. Дивина  решает попробовать. Всякий раз, когда
она  приглашает Архангела на обед, она находит способ добавить ему в тарелку
немного своей мочи.
     Заставить   полюбить   себя.  Медленно   подводить   его,   ничего   не
подозревающего, к этой любви, как к запретному городу, таинственному городу,
черно-белому  Тамбукту,  черно-белому  и  волнующему,  как  лицо  одного  из
любовников, на щеке которого играет тень лица второго. Приручить  Архангела,
заставить его научиться собачьей преданности. Найти  ребенка, инертного,  но
пылкого, затем  почувствовать, как от ласк он возбуждается еще  сильней, как
набухает  под моими  пальцами, наполняется и  проскакивает,  как сами знаете
что. Дивина любима!
     На диване в мансарде она крутится  и извивается, как стружка, выходящая
из-под  рубанка.  Ее  руки  изгибаются,  сплетаются и  расплетаются,  белые,
душащие призраков. Нужно  было, чтобы однажды она привела  Габриэля к  себе.
Занавески задернуты, он оказывается в темноте, тем  более плотной, что здесь
настаивался  годами,  словно застарелый  запах ладана,  неуловимый  экстракт
выпущенных газов.
     В голубой шелковой пижаме с белыми отворотами Дивина  лежала на диване.
Упавшие на глаза волосы, бритый подбородок,  чистый рот,  лицо  отполировано
охровой водой. Тем не менее она притворилась еще непроснувшейся:
     -- Садись.
     Рукой  указала место рядом с собой  на  краю дивана, протянула  кончики
пальцев другой руки.
     - Ну, как дела?
     Габриэль  был  в своей  небесно-голубой форме. На  животе  висел  плохо
затянутый ремень кожаной портупеи.
     Грубое сукно и такой нежный голубой цвет!  Дивину это возбуждало. Позже
она скажет:
     - Я "торчала" от его штанов.
     Тонкое  и  такое  же  голубое  сукно  подействовало  бы  на  нее  менее
возбуждающе,  чем  толстое черное  сукно,  потому что это ткань  деревенских
священников  и  ткань  Эрнестины,  и толстое серое  сукно -  ткань приютских
детей.
     - Эта шерсть не кусается?
     - Да ты что? У меня ведь еще  рубашка и трусы, шерсть  не прикасается к
коже.
     Удивительно,  не  правда  ли, Дивина, что при небесно голубой одежде он
осмеливается иметь такие черные глаза и волосы?
     - Кстати, есть шерри, выбирай, что хочешь, и мне тоже налей.
     Габриэль,  улыбаясь,  наливает  себе  ликер. Пьет.  Он снова  сидит  на
краешке дивана. Они немного стесняются друг друга.
     - Слушай, здесь душно, можно мне снять куртку?
     - О, снимай, что угодно.
     Он  расстегивает  портупею,  снимает  куртку.  Шум  снимаемой  портупеи
превращает мансарду в казарму с потными солдатами, вернувшимися с маневров.
     Дивина,  я  уже  говорил,  тоже  вся  в  голубом.  Она  блондинка,  под
соломенными "волосами  лицо  ее  кажется немного  морщинистым; оно,  говорит
Мимоза помято  (Мимоза говорит это со злости,  чтобы ранить  Дивину), но это
лицо нравится Габриэлю. Дивина, которая жаждет в этом  убедиться, обращается
к нему, трепеща, как пламя свечи:
     -  Я  состарилась,  мне  скоро  тридцать.  Габриэль  с  подсознательной
деликатностью  не  хочет  льстить ей ложными  утешениями, мол,  "по  тебе не
скажешь". Он отвечает:
     - Но это же самый хороший возраст. В этом возрасте во всем разбираешься
лучше. Он прибавляет:
     - Это настоящий возраст.
     Глаза, зубы Дивины сияют, их сияние передается глазам и зубам солдата.
     -  Ну, конечно, ничего в этом  хорошего нет. Он смеется, но я чувствую,
он  смущен.   Она   счастлива.  Габриэль   сейчас   вялый,  рядом   с   ней,
бледно-голубой:  два  ангела, уставшие  летать,  и усевшиеся на  телеграфном
столбе, но ветер сбросил их в яму с крапивой, они больше не целомудренны.
     Однажды ночью Архангел стал фавном. Он держал  Дивину перед собой, лицо
к  лицу,  и его член,  вдруг став более мощным под  ней, пытался  проникнуть
внутрь. Наконец, найдя, немного  согнувшись, он вошел. Габриэль достиг такой
виртуозности, что мог,  оставаясь сам совершенно неподвижным, придать своему
члену дрожь, сравнимую  с дрожью  разъяренного коня. Он  ворвался  со  своей
обычной  яростью, и  ощущение  собственной мощи  было столь  сильно, что  он
-горлом и носом -- победно заржал -  так неудержимо,  что Дивина решила, что
он  вошел в нее всем своим телом  кентавра, и лишилась чувств от любви,  как
нимфа в стволе дерева.
     Это повторялось часто. В глазах Дивины появился блеск, а кожа сделалась
нежнее. Архангел всерьез играл свою роль самца. При этом  он пел Марсельезу,
поскольку теперь  начал  испытывать  гордость  от  того, что  был французом,
гальским петухом,  чем одни только мужчины и могут гордиться. Потом он погиб
на войне. Однажды вечером он пришел к Дивине на бульвар:
     -  Мне дали увольнительную, я попросил  ее ради тебя.  Пошли пожрем,  у
меня сегодня есть бабки. Дивина подняла глаза:
     - Так ты любишь меня, Архангел? Габриэль раздраженно повел плечами:
     - Следовало бы тебе дать по морде, - процедил он сквозь зубы. - Ты что,
не видишь?
     Дивина закрыла глаза. Она улыбнулась и глухим голосом произнесла:
     - Уходи, Архангел. Уходи, я уже насмотрелась на тебя. Ты приносишь  мне
слишком много радости, Архангел.
     Она говорила,  как  сомнамбула,  если  бы сомнамбула говорила,  прямая,
напряженная, с застывшей на лице улыбкой.
     - Уходи, иначе я упаду в твои объятья. И прошептала:
     - О, Архангел!
     Габриэль ушел,  улыбаясь, ступая медленно  и широко,  потому что  был в
сапогах. Он погиб на войне за Францию, и немецкие  солдаты закопали его там,
где он упал, у решетки Туренского замка. Дивина  могла прийти на его могилу,
посидеть там и выкурить по сигарете с Джимми.
     Мы видим, как она сидит там, положив одну на другую свои длинные ноги и
держа возле губ сигарету- Она улыбается почти счастливой улыбкой.


     Войдя в кафе Граффа, Дивина увидела Мимозу,  та  ее тоже заметила.  Они
обменялись едва заметным приветственным жестом, так, не жест - пустячок.
     - Добрый день! Ну, моя милая, как твоя Нотр-Дам?
     - О, не спрашивай меня о ней. Она убежала. Нотр-Дам уехала, улетела. Ее
унесли  ангелы. Ее  у меня  украли. Мимо, ты видишь,  я  Вся-Безутешная. Дай
девятидневный обет, я собираюсь постричься в монахини.
     - Твоя Нотр-Дам унесла ноги?  Она  унесла  ляжки, твоя Нотр-Дам? Но это
безобразие! Ах, потаскуха!
     - Забудем, забудем о ней.
     Мимоза  захотела, чтобы Дивина села  за ее столик. Она  сказала, что на
весь вечер избавилась от клиентов-
     - Я в кабаке с воскресенья, да-да. Выпей джина, девочка моя.
     Дивине  было не по  себе.  Она не  настолько  любила  Нотр-Дама,  чтобы
страдать  при  мысли,  что  на него донесли,  если  все  равно  он  совершил
преступление; но  она помнила, как Мимоза проглотила его фотографию, --  так
проглатывают  облатку, - и как  сильно та была задета, когда Нотр-Дам сказал
ей: "Ты неряха". Но все же она улыбнулась, вплотную приблизив свою  улыбку к
лицу Мимозы, как  для поцелуя, и их лица  вдруг оказались так близко, что им
почудилось,  будто  они присутствуют на  собственной  свадьбе. Это  ужаснуло
обоих педерастов. По-прежнему дивно улыбаясь, Дивина прошептала:
     - Я тебя ненавижу.
     Она не  сказала этого. Слова только возникли в горле, и тут  же ее лицо
снова  закрылось, как клевер в  сумерки. Мимоза  ничего  не  поняла.  Дивина
скрывала тот случай со странным причащением Мимозы, она боялась, что,  узнав
о  нем, Нотр-Дам обрадуется и начнет  кокетничать с  ее соперницей. Нотр-Дам
был кокетка почище любого педика. Он был такой же  потаскухой, как последний
альфонс.  Самой  себе  Дивина  объясняла  свое  поведение желанием  избавить
Нотр-Дама от греха гордости, ибо Дивине, как известно, больших усилий стоило
быть аморальной и удавалось ей это лишь с помощью  множества уловок, которые
причиняли ей страдания.  Ее  индивидуальность скована  тысячами чувств и  их
противоположностей,  которые  переплетаются,  распутываются,   завязываются,
развязываются,  порождая  безумный беспорядок.  Она  старалась взять  себя в
руки. Первой  мыслью, пришедшей ей в голову,  было: "Мимоза не должна ничего
знать;  терпеть  не могу эту шлюху." Это как  бы  мысль  в  чистом  виде.  В
ощущениях  Дивины  она  выглядела  несколько  по-другому,  святые втихомолку
следили за ней с небес; Дивина боялась их не потому что они такие  грозные и
карают за дурные мысли, а потому, что они сделаны из гипса, их ноги  утопают
в  кружевах и  цветах,  и при  этом они  всезнающи. Мысленно  она  говорила:
"Нотр-Дам  такой гордый. И такой  глупый."  Это  было  ясно  уже из  первого
предложения,  из  которого  следовал естественный  вывод. Но мораль, которая
содержалась в  этом  выводе,  давала  ему  право  быть  высказанным.  Только
расхрабрившись и  пересилив себя,  она могла сказать: "Эта мерзкая  девчонка
ничего  не узнает"  (Мимоза), но  даже  и в этом  случае  она  прятала  свою
ненависть под шуточной мишурой,  говоря  о  Мимозе то "она". Скажи Дивина то
"он",  это было бы гораздо серьезней. Мы  увидим это позже. Дивина  была  не
настолько  самоуверенной, она понимала, что Мимоза  предложила ей  сесть  не
ради  того,  чтобы наслаждаться ее обществом. Не доверяя Мимозе, она сказала
громко:
     - Это такой тайный язык.
     - Что-что? - не поняла Мимоза. Дивина рассмеялась:
     - Да то, что я Глупая Девочка.
     Конечно, Роже, мужчина Мимозы, почуял  что-то неладное.  Он  потребовал
объяснений. Опыт подсказывал Дивине, что ей не под силу справиться с Мимозой
II. Хотя она и не  знала, в какие  моменты проявляется  проницательность  ее
подруги, зато доказательств детективных способностей, которыми та  обладала,
у нее было предостаточно. "Мимо получает сведения из ничего." Никто не может
лучше ее отличить это "ничего" и заставить его говорить:
     - Значит, ты уходишь? И забираешь Нотр-Дам? Ты злюка. И эгоистка.
     - Послушай, ангел мой, увидимся позже. Сегодня я спешу.
     Дивина  поцеловала  ладошку  и подула  в сторону  Мимозы  (несмотря  на
улыбку, лицо  Дивины вдруг  стало  важным, как  у дамы из  Лярусса,  которая
разбрасывает вокруг себя  семена  одуванчиков), и удалилась, шагая будто под
руку с неким невидимым другим, то есть медленно, устало и отрешенно.
     Говоря, что  Нотр-Дам гордый и что, узнав о том, как  Мимоза съела  его
фотографию, он почувствует к ней расположение, Дивина ошибалась. Нотр-Дам не
был гордым. Он пожал плечами даже без улыбки и просто сказал:
     - Эта девка грубо работает. Пусть себе жрет бумагу.
     Это  безразличие,  возможно,  было  следствием того,  что  Нотр-Дам  не
чувствовал  так,  как  чувствует Мимоза,  и  не представлял себе,  что можно
испытывать  какие-нибудь эмоции,  сливаясь  в  буквальном смысле  с  образом
желанного существа, выпивая его  ртом; он был  не способен распознать в этом
дань  уважения  его  мужественности или  красоте. Из чего мы  можем  сделать
вывод, что ему это просто не было нужно. Тем не менее, и  мы это увидим, ему
нравилось  принимать  поклонение.  Что  касается  Дивины,  заметим, что  она
однажды ответила Мимозе:  "Гордости  Нотр-Дам нет предела. Я хочу сделать из
него статую гордости", думая при этом: "Чтобы он окаменел  от гордости, стал
воплощением гордости." Нежная молодость Нотр-Дама,  ибо у  него  тоже бывали
моменты нежности,  не  могла  удовлетворить потребность  Дивины  подчиняться
грубой силе. Идеи о гордости удивительно точно сочеталась с идеей  о статуе,
а с ними обеими - идея  о непреклонной твердости. Хотя понятно, что гордость
Нотр-Дама была лишь предлогом.
     Я  уже сказал,  что Миньон  больше не появлялся в  мансарде  и  даже не
встречался с Нотр-Дамом в саду Тюильри. Он не сомневался, что Нотр-Дам знает
о его подлостях. В своей мансарде Дивина жила  лишь чаем и. печалью. Она ела
свою печаль и  пила ее. Эта кислая пища  иссушила ее тело  и  разъела  душу.
Заботы ее о своей внешности, салоны красоты -ничего не помогало ей избавится
от  худобы  и мертвенной бледности. Она носила парик,  который прикрепляла с
большим  искусством, но  тюлевая основа его была заметна  на  висках. Из-под
пудры  и крема все равно проступала полоска на лбу. Могло показаться,  что у
нее  искусственная голова. Во времена, когда он еще  жил в  мансарде, Миньон
потешался бы над всеми этими ухищрениями,  будь он просто "котом", но он был
"котом",  который слышал  голоса. Он не  смеялся и  даже не улыбался. Он был
красив  и  дорожил  своей красотой,  понимая, что, лишившись  ее, он лишится
всего;  его оставляли холодным  самые прихотливые ухищрения, направленные на
то,  чтобы  привязать  его  к  себе,  это  его не  трогало, не вызывало даже
жестокой  улыбки.   И  это  естественно.  Такое  множество  старух  любовниц
красилось перед ним, что он знал, что недостаток в красоте исправляется безо
всякого  волшебства.  В  комнатах  домов  свиданий он был свидетелем умелого
восстановления  внешности, подмечал колебания женщины с помадой, поднесенной
к  губам.  Много  раз он помогал Дивине прикрепить ее  парик.  Он  делал это
ловкими и, если так можно выразиться, естественными движениями.  Он научился
любить такую Дивину. Он проникся всеми уродствами,  из которых она состояла,
он их  рассмотрел: слишком  белая и  сухая кожа, худоба,  ввалившиеся глаза,
припудренные  морщины, накладные волосы, золотые зубы. Он ничего не упустил.
Он  сказал себе,  -  что  все это  есть, и  продолжал любить  это. Он  узнал
наслаждение и увяз в нем. Сильный Миньон, весь мускулистый,  поросший теплой
шерстью,  без ума влюбился в искусственную  дешевую пидовку.  Уловки  Дивины
были  тут не причем. Миньон бросился очертя голову в  этот разврат, но затем
понемногу ему стало надоедать.  Он  потерял интерес к  Дивине и бросил ее. И
тогда, в мансарде,  она  познала ужас отчаяния. Старость  подталкивала ее  к
гробу.  Она дошла до того, что не  осмеливалась  на  прежние жеманные жесты.
Люди, которые знакомились с  ней в  тот  период, говорили, что она старалась
быть незаметной.  Но  она все  еще нуждалась  в  удовольствиях,  которые  ей
приносили постель и церковь; она  дошла до того, что искала  себе клиентов в
туалетах,  и даже тогда ей  приходилось платить  своим любовникам. Во  время
любви  с  ней  происходили ужасные  вещи; так, она напугала  одного  пылкого
мальчика:  когда она  стояла  на коленях, он, то ли  теребя ее волосы, то ли
слишком резко прижав ее голову к себе, отклеил ее парик. Ее наслаждение было
окружено  мелкой  суетой.  Она  не  выходила из  мансарды и  занималась  там
онанизмом.  Дни и ночи  она  проводила,  лежа в  постели, занавески  на окне
мертвых,  на оконном проеме Усопших были задернуты. Пила чай,  ела пирожные.
Потом, накрывшись с головой одеялом, она изобретала самые невероятные оргии:
вдвоем, втроем или вчетвером,  во время которых  все партнеры  вместе должны
были  на ней, в ней и  для нее получать  наслаждение.  Она  вызывала в  себе
воспоминания об  узких, сильных, крепких, как сталь, бедрах, которые  словно
пронзали ее с разных сторон. Не заботясь о вкусах партнеров,  она заставляла
их совокупляться  с  собой. Она соглашалась  быть единственным объектом всех
этих  брачных  игр,  и  ее  рассудок,  чтобы принять их  всех  одновременно,
стремился утонуть  в  сладострастии, стекающемся  к нему  отовсюду. Ее  тело
дрожало с головы до ног. Она чувствовала, как сквозь нее проходят незнакомые
ей люди. Ее тело кричало: