Александр Жигарев.
    Анна Герман


     (с) А. Жигарев, 1988
     Смоленск, "Русич", 1998.
     OCR: Michael Seregin


     Анну Герман  часто  спрашивали: "Откуда  вы  так  хорошо знаете русский
язык? Вы говорите почти  без акцента,  а  поете даже более "по-русски",  чем
иные из наших соотечественников".
     Обычно   она   отшучивалась.   Но    иногда   глаза    ее   становились
мечтательно-грустными,  и она отвечала более конкретно: "А как же может быть
иначе? Я родилась в Советском Союзе, там прошло мое детство. Мой родной язык
- русский".
     Каким  образом далекие предки Анны Герман,  переселенцы из Голландии, в
середине XVII очутились  в России? Отправились ли  они на  восток в  поисках
счастья  или  были  вынуждены оставить  родные  места  по каким-либо  другим
причинам? Прапрадед Анны по отцовской  линии, лет сорок проживший на хуторе,
на  юге  Украины,  отправился  в предальний  путь,  в Среднюю  Азию,  где  и
поселился  навсегда.  Там,  в  маленьком  городке Ургенче,  познакомились, а
спустя  несколько месяцев  поженились бухгалтер  мукомольного завода Евгений
Герман и учительница начальной школы Ирма Сименс.
     Шел 1935 год. Кем станет их ребенок,  как сложится его судьба, будет ли
он  здоров и  счастлив? Об  этом часто шептались  по ночам готовящиеся стать
родителями молодожены.  Их  первенец  - девочка -  не  доставляла  родителям
особых хлопот.  Анна  росла спокойным ребенком,  плакала редко, первое  свое
"ма" произнесла в восемь месяцев, а через три недели сделала самостоятельный
шажок. Спустя  год в семье появился и второй ребенок - Игорь,  болезненный и
капризный. "Ну что ты опять хнычешь? - корила малыша измученная мать. - Брал
бы  пример  с сестренки!  Она  девочка,  а  видишь,  какая  умница  - тихая,
послушная".
     Отца Аня почти не помнила: ей было два с половиной года, когда он исчез
из  ее жизни  навсегда.  Евгения Германа арестовали по ложному доносу в 1938
году.  Все   попытки  доказать   его   невиновность  в  то  время  оказались
безуспешными. В 1956 году справедливость восторжествовала: он был  полностью
реабилитирован и с него были сняты все обвинения.
     Беда  никогда  не приходит одна. Тяжело заболел Игорь. Врачи беспомощно
разводили  руками...  У  одинокой  детской могилки на городском  кладбище  в
Ургенче стояли,  прижавшись  друг  к другу, три  скорбные  фигурки  -  мать,
бабушка и мало  что понимающая  в лавине  обрушившихся  на  семью  несчастий
трехлетняя девочка.
     Но детство остается детством. Оно  ворвалось  в  тревожный,  окрашенный
печалью мир Анн языковым многоголосием ургенчской детворы, задорными песнями
идущих  на  учения  красноармейцев,  за  которыми  бежали  ее  сверстники  -
босоногие,  восторженные  мальчишки  и   девчонки.  Ворвалось   стремительно
мчавшимся  на коне по киноэкрану Чапаевым -  в бурке и с саблей  наголо. Под
треск  кинопроектора и  ликование  мальчишек он бесстрашно  громил белых  по
всему фронту.
     ...Укутанная в бабушкин платок, Аня вместе с матерью едет в продуваемом
всеми  ветрами  вагоне куда-то на  Север в надежде хоть  на несколько  минут
увидеть отца. Бесконечные пересадки  и ожидания в  пути. Глоток горячего чая
на перроне.  Обрывки разговоров  с хлебосольными попутчиками, разделившими с
ними домашнюю колбасу и пироги.
     Бесконечные  хождения по  инстанциям. Отчаяние матери.  И врезавшиеся в
детское сознание слова: "Нет, нельзя", "Не положено", "Не значится".  Дорога
домой, безмятежный  сон  на руках  окаменевшей от  горя Ирмы, уставившейся в
пустоту.


xxx

     Война! Она  совершенно изменила ритм жизни Ургенча. Обрушившиеся на всю
страну испытания объединили и породнили людей, заставили их думать об одном,
ждать  известий   с  далеких  полей  сражений,  делиться  новостями,  вместе
радоваться и вместе  горевать.  Аня видела, как  провожают на фронт  мужчин,
видела,  как  горько  плачут  женщины, пытаясь успеть  еще  хоть раз  обнять
близких...
     С  запада  в город шли  и шли  поезда  с  эвакуированными - из  Москвы,
Ленинграда, Киева, Львова. Людей  принимали как  родных, теснились, селили в
свои  и  так  не  слишком  просторные квартиры  и  домики,  делились  с ними
последним.
     Дети - и местные и приезжие - быстро знакомились, хвастались друг перед
другом  не  только  увиденным  за  долгое время странствий  по  стране, но и
сочиненными  подвигами  во  время  своих воображаемых  сражений с фашистами.
Восторженно смотрела Аня на ребят чуточку постарше  себя,  на  тех,  которым
довелось  строчить из  пулемета по убегающим гитлеровцам,  швырять гранаты в
бронированные "тигры" и даже брать в плен немецких генералов! Правда, иногда
хвастунам звонко кричали из "публики": "Ну, ты, ври, да знай меру!"
     - А ты что, не веришь? -  мрачнел рассказчик, собираясь как самый яркий
аргумент в споре пустить в ход кулаки.
     Аня истово верила каждому  слову.  Она просто  не  понимала, как  можно
говорить неправду, как можно обманывать  даже "просто так", бескорыстно. Она
завороженно слушала рассказы "героев", и  ее лицо и глаза отражали то испуг,
то гнев, то обиду, то сострадание.
     Сколько лет пролетело  со  времени  радостной  и  грозной,  печальной и
безмятежной поры  детства!  Сколько  было выстрадано, пережито, сколько было
встреч  и  разлук, надежд  и  разочарований!  Анна  Герман  сумела  навсегда
остаться  такой,  какой  была в  ту  пору,  - удивительно  доверчивой.  Нет,
пожалуй, "доверчивость" не  совсем верное  слово. Удивительно верящей людям.
Верящей в  слово, в искренность чувств и намерений, в человеческую чистоту и
правдивость.
     Помню, как на радио пришло письмо от слушателя из Ленинграда. Он  писал
о том,  что, когда  во время войны он был эвакуирован в  Ургенч,  в соседнем
доме  жила девочка,  ее  вроде бы звали  Аней,  а фамилия  - Герман. Девочка
иногда  пела  удивительно  чистым  и светлым  голосом.  "Может быть, - писал
автор, -  это была  будущая замечательная певица". Я позвонил  в  Варшаву  и
прочел Анне письмо. Сказал, что собираюсь записать  наш  разговор на пленку.
"Дорогой  товарищ,  -  просила  передать  писавшему  Анна,  - вынуждена  вас
огорчить. Я в то время на людях совсем не пела. В основном я только слушала.
Наверное, это была другая Анна, возможно, тоже  Герман, и я  очень рада, что
ее пение так запомнилось вам. В моем сердце тоже сохранились песни тех лет".


xxx

     Семилетний мальчуган в  курточке  с  капюшоном  стоял  около булочной и
плакал навзрыд. "Мамо, мамо", - всхлипывая, повторял он.
     - Ты что? - спросила  Аня. - Чего ревешь, как девчонка? Потерялся,  что
ли?
     - Не розумьем, цо  вы  ту мувиче, - ответил мальчик. - Мама ще згубила,
не розумьем по-русску*.
     [* Не понимаю, что вы говорите. Мама потерялась. Я не понимаю по-русски
(польск.).]
     - Ты  откуда?  И говоришь ты как-то  не  по-нашему,  - снова обратилась
девочка к притихшему мальчугану.
     - Зе Львова естешмы, поляцы мы, поляцы, мама ще згубила*.
     [* Мы из Львова, поляки, мама потерялась (польск.).]
     - Хватит реветь, сейчас найдется твоя мама.
     - Янек, Янек! -  прозвенел  вдруг женский  голос, и  молодая женщина  в
длинном черном пальто подбежала к детям. - Тутай, тутай я естем*"!
     [* Здесь, здесь я! (польск.).]
     - Ну, видишь, вот и нашлась твоя  мама, -  ласково сказала Аня, -  а ты
разревелся, как девчонка. До свидания, я пошла.
     -  Зачекай,  цуречка*,  - остановила  Аню женщина.  -  Понимаешь, мы  с
Польски, учекнежи,  беженцы,  у нас нет никого в  этом городе. Мы  несколько
дней не спали. Может, у вас найдется кровать? Хоть одна,  для меня с Янеком,
только на несколько часов.
     [* Подожди, доченька (польск.).]
     Полякам  отдали  крохотную  комнатушку в  их доме: там едва  помещались
кровать и маленький стол. Впрочем, в доме были  еще две небольшие комнаты: в
одной на сундуке спала бабушка, в другой  - Аня  с  мамой. Длинными  долгими
вечерами пани Ядвига рассказывала о мытарствах  на дорогах войны с маленьким
сыном, о варварских бомбардировках гитлеровской авиации их родной Варшавы, о
массовых расстрелах ни в чем не повинных мирных жителей. О том, как им чудом
удалось уцелеть  и вместе с  такими же обездоленными пробраться в  советский
Львов. Там пани Ядвига нашла работу в библиотеке и уже начала было привыкать
к прерванной фашистским вторжением  мирной жизни, как вдруг в  июньское утро
41-го  гитлеровские  стервятники  появились  в  небе  над  Львовом. И  снова
начались  скитания,  все  дальше  на  восток,  дальше  от  разрывов  бомб  и
нескончаемой артиллерийской канонады.
     Исповедь пани Ядвиги резко отличалась  от восторженных рассказов Аниных
сверстников. И не только потому, что о войне говорили люди разных возрастов.
Девочка очень жалела измученную женщину, жалела ее сынишку, который был чуть
меньше Ани. Ему за его  коротенькое существование на  земле приходилось  так
много прятаться от бомб и артобстрелов, искать маму,  бежать неизвестно куда
в поисках хлеба и мирного пристанища.
     Выяснилось, что в городе есть еще  поляки. К  пани Ядвиге "на каве" (на
чашечку кофе)  стали приходить двое мужчин, одетых в  светло-зеленую военную
форму, заметно отличавшуюся от экипировки советских солдат и офицеров.
     - Это  наши жолнежи*, - с грустной иронией объясняла пани Ядвига. - Вот
довоевались, теперь в Африку хотят ехать - защищать Польшу.
     [* Солдаты (польск.). ]
     Аня вслушивалась в  речь поляков, пытаясь  разобрать слова, вникнуть  в
суть  споров.  Высокий,  всегда  тщательно выбритый  офицер по имени  Герман
иногда  вдруг  терял  хладнокровие, начинал  яростно  размахивать  руками, в
чем-то  убеждая  собеседников.  Когда  спор  заходил  слишком  далеко  и  по
интонациям можно было догадаться,  что он, того и гляди,  обернется  крупной
ссорой, пани Ядвига с улыбкой и в то же время властно останавливала поляков:
"Досычь* - сейчас будет кофе".
     [* Хватит (польск.).]
     - Пани  Ирма, -  обращалась  она к Аниной маме, -  давайте потанцуем  с
отважными жолнежами.
     Патефон гремел,  скрипел,  шуршал.  И сквозь  это  шуршание  пробивался
вкрадчивый  женский  голос.  Это  был  голос  польской  певицы.  Она  пела о
легкомысленной девчонке Андзе, сердце которой пытался  завоевать некий Юзя с
помощью  свежеиспеченных  пирожков  (так  переводил  текст  песенки Герман).
Другая  песня  была  о  том,  как важно похудеть,  отвергнуть  пирожные,  не
объедаться  мясом - и  ты непременно завоюешь  сердце мужчины... Или  еще  о
каком-то  жиголо, которому старый муж щедро отсчитывал купюры  за  несколько
танцев... с собственной женой.
     Аня с  Янеком вертелись среди танцующих, на считанные минуты забывших о
войне. Дети отлично понимали друг друга: они изобрели свой "русско-польский"
язык и старались подпевать неунывающему патефону.
     Как эта пластинка, выпущенная в Варшаве  в 1938 году, с записями звезды
польской  эстрады  Ханки  Ордонувны  оказалась  в  среднеазиатском  Ургенче?
Вероятно, уцелела по милости судьбы в чемодане одного из поляков.
     Ханку любили все -  и простонародье окраин Варшавы, и "тугие кошельки",
собиравшиеся в  изысканном столичном ресторане "Адрия". Судьба ее была не из
легких. Ханка терпела унижения, побои, оскорбления провинциальных владельцев
маленьких  кафе, где  вынуждена  была  зарабатывать на  хлеб  насущный.  Она
пыталась покончить с  собой,  когда  ее  возлюбленный, провинциальный актер,
бросил ее,  оставив  без  средств к существованию.  Потом  судьба улыбнулась
Ханке. Она начала  выступать  в лучших варшавских ресторанах, стала звездой,
вышла замуж за состоятельного человека.
     Ее  обаяние, непосредственность,  умение  улыбнуться сквозь слезы - все
это  принесло  певице  не  только огромную популярность, но  и  неподдельную
любовь слушателей.  Поэт Юлиан Тувим специально для Ханки написал стихи: "Чи
жучишь  мне, чи  завше бендешь моен" ("Бросишь  ли ты меня или всегда будешь
моей").  Песня  с этими словами стала модным шлягером конца 30-х годов.  Это
была мелодраматическая исповедь любви, верности, горечи разочарований.
     Не  предполагала  в ту  пору  маленькая  девочка из Ургенча,  в будущем
замечательная  певица Анна Герман, что спустя двадцать лет она вновь и вновь
будет слушать пластинки с записями Ханки Ордонувны, восхищаться ее простотой
и непосредственностью, эмоциональностью и артистичностью.
     -  Аня, - как-то сказала мама, - ты  уже  взрослая, И  я хочу  с  тобой
посоветоваться. - Ирма  в  упор взглянула на  Аню,  потом  смущенно опустила
глаза. - Ты ведь любишь отца?
     - Конечно, мамочка, - ответила Аня. - А что?
     - Ну, как тебе объяснить? Ты должна любить  его всегда,  всю жизнь.  Он
был очень хороший, честный, добрый человек.  Он никому  не  причинил зла. Но
его больше нет и никогда не будет. Ты еще маленькая и  многого не понимаешь.
Но  я  надеюсь,  что  когда  ты  вырастешь, поймешь  меня  и, если  сможешь,
простишь.
     - Прощу? - удивилась Аня. - Но ты же мне ничего плохого не делала! Я же
люблю тебя, мамочка!
     - Понимаешь, Анюта,  я  встретила  одного  человека,  он полюбил меня и
хочет, чтобы я стала его женой, а ты - его дочерью.
     Мать ждала слез, детских упреков. Но девочка улыбнулась...
     - Это дядя Герман? Я все понимаю, мама.
     Свадьбу сыграли через месяц. Кроме бабушки и Ани за  столом сидели пани
Ядвига с Янеком, Хенрик, друг Германа, и еще один гость, рыжий поляк-офицер.
Он первым сказал "горько", а потом по-польски: "Гожко, цаловать ще".  Завели
патефон, танцевали. Герман взял Аню на руки.
     - Ну что ж, Аня Герман, вот ведь смешно - фамилия твоя Герман, а теперь
у тебя новый отец по имени Герман...
     - Простите, - сразу перебила Аня, - можно, я буду называть вас дядей? Я
буду  любить вас, потому что вас любит  мама.  Но папа у меня один.  А вы  -
дядя.
     - Конечно, можно, - став  серьезным, ответил  Герман. - И поверь мне, я
рад, что ты ведешь себя как взрослая, Анечка.
     Теперь, когда они жили все вместе, Аня стала  лучше понимать, о чем так
неистово спорили между собой поляки. Хенрик убеждал своих друзей, что здесь,
в  Советском  Союзе, ни в коем случае нельзя задерживаться, что надо  идти к
англичанам на Ближний Восток.
     - Англичане и французы в  конце  концов очнутся от нокдауна и  тогда уж
сполна рассчитаются с Гитлером. А чего ждать от  русских? Они не в состоянии
по-настоящему драться с немцами. Если вы хотите переждать войну, отсидеться,
тогда  "до  зобаченья",  а  если  хотите  драться   за  Польшу  свободную  и
независимую, тогда - в путь.
     -  В путь?  -  перебивал  его  Герман.  -  Куда? В  Африку,  за  тысячи
километров от Польши, под крылышко англичан? Они один раз уже продали Польшу
Гитлеру. Продадут и еще, если окажется выгодным. Надо быть слепцом, чтобы не
видеть кратчайшего расстояния до Варшавы!
     Спор  затихал.  Потом  разгорался  с  новой  силой.   Женщины  пытались
утихомирить мужчин, и те замолкали, но ненадолго. Жизнь сама рассудила  этот
затянувшийся  спор.  Первыми провожали Хенрика и рыжего  поляка-офицера. Они
отправлялись в  Ташкент. Оттуда их  путь лежал в Иран, на Ближний  Восток, в
Палестину.
     - Ну-ну,  - похлопывая товарищей по плечу, говорил Герман, - посмотрим,
кто быстрее доберется до Варшавы,  я или вы. Эх, -  невесело  добавлял он, -
путешественники.
     Пусто и  одиноко стало в  доме  Ани  и  ее матери. Вместе  с  офицерами
двинулись в дальнюю дорогу  и  пани  Ядвига  с  Янеком.  Не заводили  больше
пластинку,  не  спорили до  хрипоты  мужчины,  А  однажды  вечером,  сидя  у
самовара, Герман сказал:
     - Ну вот, мои барышни, настала и моя очередь.
     Провожали его на вокзал втроем: Ирма, Аня, бабушка. Мама долго о чем-то
шепталась с мужем, легонько целуя его. Потом отчим высоко поднял девочку,
     - Ну что,  Анна  Герман?  -  веселым  басом крикнул он.  -  Будешь меня
помнить? Любить будешь? Ждать будешь?
     - Буду, - шепотом ответила  Аня.  -  Обязательно буду! И мама будет,  и
бабушка тоже.
     Когда поезд растаял в туманной дымке раннего утра, они еще долго стояли
на перроне. Они не знали, что через Москву  путь Германа и многих других его
соотечественников лежал под Рязань, где формировалась созданная на советской
земле  первая  польская  дивизия  имени  Тадеуша Костюшки. В  первом крупном
сражении под Ленино  в неравном бою с гитлеровцами  погиб  Герман. Погиб как
герой, поднимая солдат в атаку.
     Судьбы Хенрика и рыжего поляка-офицера неизвестны. Возможно, они храбро
воевали  на  Ближнем  Востоке и  в  Италии,  возможно,  им  посчастливилось:
вражеская пуля пролетела мимо и они выжили. Но они дрались вдали от решающих
сражений второй мировой войны, вдали от своей родной Польши, свободу которой
принесли боевые товарищи Германа.
     В один из летних дней 1977 года из Минска  по  направлению к  мемориалу
под Ленино выехала черная "Волга" с единственной  пассажиркой, на коленях  у
которой лежали  алые розы. Это была  Анна Герман, она  ехала положить  живые
цветы на место гибели своего отчима и его фронтовых товарищей, отдавших свою
жизнь за свободу.
     Ночью неожиданно  выпал снег.  Он  посеребрил желтые  пески, окружавшие
город. Стало  непривычно  холодно.  Люди  кутались  в  халаты  и самодельные
платки.  Встретив  знакомого,  не  останавливались,  как обычно,  обменяться
новостями. Торопились побыстрей очутиться в стенах родного дома, впрочем, не
всегда надежно защищавших  от  внезапного  холода. Прошло  почти два  года с
памятного прощания на городском вокзале. А известий от Германа  не было.  По
утрам  Ирма  часто вскакивала  с  кровати,  высматривала в маленькое  окошко
почтальона, потом долго провожала его взглядом...
     - Ты не томись, - уговаривала бабушка, - сама знаешь, какое время. Люди
теряются, не  то  что  письма.  Найдется  твой Герман,  попомни  мое  слово,
найдется.
     Аня тоже  тосковала  по отчиму. Вспоминала, как  он играл  с  ней,  как
рассказывал  сказки о  маленьком  короле Матеуше  - круглом  сироте, добром,
смелом, отзывчивом, оставившем  свой  удобный  трон, чтобы  пойти  навстречу
опасным приключениям. Герман рассказывал превосходно. На его лице отражались
страх, гнев, презрение. Аня слушала с восторгом, не  обращая внимания на то,
что он путает польские и русские слова. Ей казалось, что она понимает все. А
потом он пел ей по-польски песенки о добром и веселом Ясе.
     - Понимаешь, -  с жаром объяснял отчим, - Ясь  у поляков, как в русских
сказках Иванушка, - сильный, удалой, красивый.
     - А ты тоже Ясь? - улыбалась Аня.
     - Почему? - удивлялся Герман.
     - Такой же сильный, красивый, - объясняла девочка.
     - Вот  одолеем Гитлера -  поедем  вместе ко мне  на  родину.  Хочешь  в
Польшу? Научишься говорить по-польски, выдадим тебя замуж за поляка, родятся
у вас детишки. И будешь жить-поживать да добра наживать.
     - А какая она, Польша? - спрашивала с интересом Аня.
     -  Какая  Польша,  говоришь?  Прежде  всего  веселая,  очень  красивая,
лесистая. Ты же никогда не  видела леса!  Алее знаешь  какой? Он  волшебный,
зеленый-зеленый!  Зеленый от  трав, от листьев и деревьев. Летом в лесу поют
птицы, стрекочут кузнечики, бегают олени. Такие высокие, сильные, с рогами.
     - С рогами? - переспрашивала девочка.
     -  С  рогами, - грозно  отвечал  Герман, а потом расплывался в улыбке и
подмигивал. - Да ты не бойся, они добрые. Они даже едят с ладони. Вот так. ~
Он протягивал ладонь и,  склонившись, дотрагивался до нее губами. -  У нас в
Польше много озер.  Голубых,  как твои глазенки. - И  он  гладил девочку  по
светловолосой  голове,  потом замолкал и подолгу смотрел  в  окошко,  словно
видел  Польшу с  ее зелеными  лесами и полями, с голубыми озерами, маленьким
королем  Матеушем  -  защитником  детворы,  певицей  Ханкой Ордонувной и  ее
грустными песнями, с веселыми, беспечными жителями.


xxx

     За окном  была  Поль