ша. "Тук-тук",  - весело стучат  колеса. Аня  сидит
напротив мамы и бабушки. Она загляделась в окно. Мимо пролетают обуглившиеся
строения,  заброшенные  поля  и огороды,  багряные  рощи  и  перелески.  Еще
несколько  месяцев назад Аня  и не  предполагала,  как  круто  изменится  ее
судьба. Не думала, что уедет из родного Ургенча, где так дорог был ей каждый
домик. Где играла  она со  своими сверстниками  в дочки-матери, в прятки,  в
казаки-разбойники.  И  где совеем недавно сосед - добродушный  узбек Рашид -
подарил ей новенький хрустящий школьный портфель.


xxx

     Город детства... Он находится за тысячи километров от  линии фронта, от
разрывов  бомб  и  снарядов.  Но  все  его  жители  в  суровые  дни  Великой
Отечественной  чувствовали  себя  солдатами,  участниками  великой  битвы  с
фашизмом.
     Война  не  давала  забыть  о   себе  и  госпиталями,   приютившимися  в
среднеазиатском  городке,  и маршевой  музыкой, когда  провожали на фронт, и
сотнями похоронок,  заставлявших  людей вздрагивать  от  пронзающего  сердце
вдовьего крика и плача сирот.
     Но ни горечь потерь, ни тяжесть разлуки, ни скудность  быта военных лет
не могли сломить в людях веру в Победу. И он пришел, этот солнечный день - 9
мая 1945 года!
     Многоголосое  "ура" собравшихся на  центральных  улицах  Ургенча  стало
выражением не только радости победителей, счастья победы над захватчиком, но
и  не  забытой тоски  по  довоенной  жизни.  По  жизни, наполненной обычными
мирными  делами  и  заботами. В это трудно было поверить. Кругом обнимались,
радовались и плакали. Плакали и Ирма и Аня.
     Трудно  было  убедить  себя,  что  Герман  -  веселый,  жизнерадостный,
неунывающий Герман - погиб.  На  письма и  запросы, которые  посылала  Ирма;
ответов не приходило.
     - Ты смотри,  как себя изводишь, - говорила бабушка. - Так и  богу душу
отдать недолго. Как  Анька  без тебя будет?  Я вон совсем  плоха.  По  ночам
сердце болит. А ты еще молодая, мало ли их, мужиков, найдешь себе!
     - Да не говори глупостей, мама! - резко обрывала Ирма. -  При чем здесь
какие-то мужики? Ведь это мой муж, понимаешь? Муж!
     Почтальон постучал  в окно, когда его перестали  ждать,  -  спустя  два
месяца  после Дня Победы. Нет, это  не была похоронка,  так хорошо известная
солдаткам. Это было письмо. Но не от Германа.
     "Уважаемая Ирма, -  так  начиналось письмо,  - считаю долгом  солдата и
фронтового товарища  Вашего мужа сообщить о случившемся. Ваш муж из сражения
под Ленино в октябре 1943 года в часть не вернулся. Среди убитых его тело не
было обнаружено. Я очень любил Вашего мужа и за короткое время к нему сильно
привязался.  Он мне  много рассказывал  о Вас и Вашей дочери. Он говорил мне
также, что после  войны Вы  собираетесь переехать жить в Польшу,  в Варшаву.
Могу себе  представить,  в  каком состоянии духа  Вы находитесь!  Тут  слова
утешения бессмысленны.  Если  Вы  собираетесь  отправиться  на родину  мужа,
знайте, что всегда можете рассчитывать  на мою помощь и поддержку". Подпись:
Людвик Ковальский, поручик, Краков, далее следовал адрес. И добавление: "Мне
почему-то верится, что Герман жив и что мы погуляем еще у вас на крестинах".
     Позже  Ирма мучительно вспоминала,  что же окончательно повлияло на  ее
решение  отправиться  на  родину мужа,  в  далекую,  чужую  для нее  Польшу.
Наверное, письмо Ковальского. До него, говоря откровенно, она и не помышляла
об этом. А тут засуетилась,  заспешила,  и  откуда только  силы взялись. "За
соломинку  ведь хватаюсь! - думала она. - А если он все-таки погиб:  если не
вернется, что я буду делать со старой матерью и ребенком на руках  в Польше?
В чужой стране, без знания языка, без жилья, без работы?"
     И все-таки поехала, руководствуясь скорее чувством, чем рассудком.
     Несколько  месяцев  длилось оформление  документов, прежде чем  Ирме  с
семьей  -  жене  и  ближайшим  родственникам  гражданина  Польской  Народной
Республики - было разрешено выехать на  постоянное  место жительства мужа. А
как Аня? Она  плохо представляла себе, сколь трудное и ответственное решение
приняла ее мама. Весело бегала по дворам, прощалась со знакомыми мальчишками
и  девчонками,  обещала  скоро  приехать  с  подарками  "из-за  границы".  И
обязательно рассказать, какие  они - польские зеленые леса, голубые озера  и
олени, не боящиеся есть прямо из рук человека.
     Аня не бывала раньше в  больших  городах (когда-то совсем маленькой  ее
возили в Ташкент). Москву проехали поздно ночью: город спал, слабо виднелись
редкие огни. Варшава в ее жизни стала первым большим городом.
     Девочке  в ту пору шел  десятый год. О войне, о злодеяниях  фашистов, о
разрушенных городах и  сожженных  селах она знала из рассказов  фронтовиков,
газет   и   кинохроники,   которую  показывали  в   единственном  ургенчском
кинотеатре. То, что она увидела своими глазами, потрясло ее:  огромный город
лежал в руинах.  На привокзальной  площади к ним  подошел небритый человек в
надвинутой на лоб зимней шапке: "Цо,  панюси,  маче  вудки, келбасы и масла?
Моге вас запроваджич до ноцлега"*. Ни  водки, ни тем более колбасы и масла у
них не оказалось, и спекулянт отправился искать более выгодных клиентов.
     [* Что, женщины, есть у вас водка, колбаса и масло? Могу вас  проводить
на ночлег" (польск.).]
     Ночевали на вокзале. Под утро мать  встала в длинную очередь к военному
коменданту. Долго говорила  с  ним, показывая документы: "Разыскиваем  мужа,
пропавшего без вести во время войны. Адрес мужа - улица Длуга, 7". Комендант
кому-то  звонил,  потом что-то быстро говорил  по-польски,  сокрушенно качал
головой.
     -  Вот  что,  пани,  - сказал  он наконец, -  о судьбе вашего мужа пока
ничего не могу сказать, мы наведем справки. Это, не скрою, может  продлиться
долго,  даже несколько  месяцев.  У  вас есть родственники  или  знакомые  в
Варшаве? Впрочем,  это не имеет значения.  Сами видите,  как у нас с жильем:
одни  руины. А у вас  на руках старая  женщина и  ребенок. Есть  только один
выход: я  вам дам направление  как  жене фронтовика и  с первым же  эшелоном
отправляйтесь на запад, во Вроцлав. Там вы получите жилье, еду, работу.
     Снова  ночь  на вокзале. На коленях матери тихо посапывает Аня,  рядом,
накрывшись  телогрейкой, спит бабушка.  Невеселые  думы  у Ирмы:  что  будет
дальше, как  встретит их Вроцлав, правильно ли она поступила, оставив родные
места в надежде отыскать на этой обугленной земле дорогого человека?
     Во Вроцлав огромными массами стекались переселенцы из восточных районов
Польши -  люди, лишенные родного  очага, крыши над головой. Надежда в скором
времени  получить хотя бы  маленькую комнатушку таяла как  снег. Ночевали на
вокзале, в рабочем общежитии, у сердобольных людей.
     Случайная знакомая, хорошо владевшая русским, дала  совет: "Руки у тебя
молодые, крепкие, иди-ка работать в прачечную. Там общежитие есть. И ребенка
в школу пристроишь, и старухе угол  будет. А бог  даст, и  муж найдется. Все
уладится".
     Работа в прачечной оказалась тяжелой  -  вставать  приходилось  рано, в
четыре утра,  и не  разгибая спины  в небольшом  душном  помещении стирать и
полоскать в основном солдатское белье по двенадцать часов кряду.
     Аня уже привыкла к мытарствам, к  бесконечным переездам с  одного места
на другое. К полуголодным  дням и взрослым  разговорам о хлебе насущном.  Ей
стало казаться, что у них никогда и  не  было дома, не  было школы, куда она
ходила  вместе со  сверстниками  в  Ургенче.  Она быстро  освоила  польский.
Ловила, как говорится,  на лету  и  спустя три недели после переезда границы
заговорила по-польски быстро и безошибочно,  словно это был  ее родной язык.
Правда, изредка вставляла русские слова.
     Однажды мама весело объявила:
     - Ну, Анюта, с завтрашнего дня ты будешь жить, как все дети. Собирайся,
пойдешь в школу!
     Аня подняла на нее удивленные глаза.
     - В школу? Неужели правда?
     В  Ургенче  она  ходила  в  школу  вместе  с мамой, которая преподавала
литературу в старших классах. К учительнице относились с уважением, и в душе
Аня всегда чувствовала себя ответственной не только за себя,  но  и за маму.
На лице дочери Ирма прочла  немой вопрос:  "А  как же ты, когда ты пойдешь в
школу?"
     - Вот подожди, доченька, - продолжала Ирма,  - разделаюсь с  прачечной,
осмотрюсь  немного,  и  тогда  пойдем в школу вместе, как в  прежние  добрые
времена.
     Третьеклассники встретили новенькую приветливо.
     - Ты сконд?* - спросил ее  веснушчатый  рыжий  паренек в накрахмаленной
белой рубашке  и в смешных  коротких штанишках с помочами,  потом  сам гордо
добавил: - Я зе Львова естем.
     [* Ты откуда? (польск.).]
     - Я з Ургенча.
     - А то где? - заинтересовался мальчик.
     - Бардзо далеко, - засмеялась Аня, - отсюда не видать.
     Вошла учительница, молодая женщина с добрым лицом.
     - Вашу  новую  подружку  зовут  Аней,  фамилия  ее  Герман,  Она  всего
несколько недель как  приехала  во Вроцлав  вместе  с мамой и бабушкой, а вы
здесь старожилы, уже по нескольку месяцев живете, так что помогайте Ане.
     Дни бежали за днями. На первых порах Ане приходилось  трудно. Одно дело
- разговорный язык, другое - грамматика. Девочка была  усидчива  и прилежна.
Старалась обходиться без помощи взрослых. И в Ургенче она редко просила маму
помочь. Во Вроцлаве же Ирма вряд ли могла бы  это  сделать. Ее польский язык
заметно  хромал.  Не раз  Ирма  пыталась  устроиться  в школу преподавателем
начальных классов.  И  всякий раз директора  школ, улыбаясь, объясняли: "Вам
необходимо подождать,  обжиться,  освоиться.  Читайте  нашу  классику.  Дети
должны видеть в своем наставнике образец владения родным языком".
     Известий о  судьбе Германа  по-прежнему не  было. Ирма писала в Главное
политическое  управление  Войска  Польского,  министру   обороны...   Ответы
приходили  быстро,  но  ничего  утешительного  в  них  не содержалось: "Пока
точными сведениями о Вашем муже не располагаем". Несколько раз Ирма ездила в
Варшаву,  пытаясь связаться  с  родственниками  Германа, но  и  их найти  не
удалось.
     Этот  школьный  утренник  особенно  запомнился  одиннадцатилетней  Ане.
Накануне учительница сказала: "Завтра, по случаю тридцатой годовщины Великой
Октябрьской социалистической революции, у нас состоится встреча с советскими
офицерами, участниками боев за  освобождение Польши. Все мальчики приходят в
белых рубашках, девочки - в платьицах с белыми фартуками".
     Аня долго  и тщательно  гладила платье и фартук, вертелась у зеркала. В
семье говорили по-русски. По-русски Аня  читала стихи на уроках родного ей с
детства языка.  А вот говорить с соотечественниками,  общаться с ними  ей не
приходилось  давно. Аня никогда  не  задумывалась  об этом.  Правда,  порой,
особенно в  вечерние часы,  когда долго не удавалось заснуть, она вспоминала
родной Ургенч, соседей, школьных  товарищей... Теперь же, услышав объявление
учительницы, девочка затосковала по России, по родному языку.
     Весь класс захлопал, когда в дверях появились военные в советской форме
-  майор  и  лейтенант  с  боевыми  наградами  на груди.  "Ну как, -  весело
подмигнув ребятам,  спросил  майор,  - через переводчика будем  общаться или
напрямую?"  Как захотелось  Ане,  чтобы  никто  в  классе  -  ни ребята,  ни
учительница пани Ванда, ни директор школы, который сопровождал военных, - ни
слова не знал  по-русски!  Чтобы  директор школы  подошел к ней, взял ее  за
руку, подвел к русским военным и  сказал: "Вот Аня Герман, она у  вас  будет
переводчицей".
     Но ребята дружно загалдели: "Мы все розумьем по-русски".
     Майор спросил:
     - О  чем  же вам  рассказать? О штурме Берлина  - гитлеровского логова,
хотите?
     - Хцемы, хцемы! - хором закричали ребята.
     И майор начал рассказ о  битве за Берлин, о своих  товарищах, смелых  и
мужественных людях, погибших за  несколько дней до  окончания войны.  Ребята
слушали притихшие и взволнованные.
     Аня  ощущала,  как закипают  слезы.  Слезы радости,  гордости  за своих
соотечественников,  за  советских  солдат,   сумевших  одолеть  сильного   и
коварного  врага,  спасти  от уничтожения и этих польских ребят, сберечь  их
детство.  Слезы  тоски  по  родине,  такой  близкой  и памятной, но и  такой
далекой, почти недосягаемой.
     Много лет спустя  Анна  Герман  вспомнит  этот послевоенный утренник во
вроцлавской школе. Одна знакомая пришлет ей стихи Риммы Казаковой о ребятах,
почти  еще детях, о советских солдатах,  отдавших жизнь за  то,  "чтобы было
небо голубое, цвела высокая  трава".  Анна  напишет музыку к  этим стихам  и
споет  свою  песню  на  торжественном  открытии  Дней  польской  культуры  в
Кремлевском Дворце съездов в Москве...
     А  тогда ребята обступили со всех  сторон советских  воинов, трогали их
ордена и медали, задавали вопросы, дарили рисунки на память. Аня же,  выждав
минутку, подошла и робко, глядя в армейский ремень, призналась:
     - Дяденька, а я тоже русская!..
     Это  было удивительное  время.  Страна, которую  гитлеровцы  фактически
стерли  с  лица земли,  города и села которой  превратили в груды руин, а ее
саму покрыли сетью самых страшных в  Европе лагерей смерти,  возрождалась из
пепла, набирала силу и мощь.
     Шестьсот  тысяч советских  воинов отдали жизнь  за освобождение Польши.
Тысячи советских  специалистов плечом к плечу вместе с польскими строителями
трудились над восстановлением братской страны...
     В   одном  из  полуразрушенных  зданий  в   самом  центре  Варшавы,  на
Маршалковской, открыл свое кафе широко известный еще до войны певец Мечислав
Фогг. Он пел о прекрасном городе на Висле, о безмятежном счастье влюбленных,
о городской  суете, обычных радостях жизни. К концу таких вечеров посетители
пели уже  вместе с Фоггом.  И  словно  уходили навсегда  в  ночь все тяготы,
скудность и неустроенность быта.
     Мечислав  Фогг  превосходно  знал варшавский песенный фольклор,  всегда
остроумные бытовые песенки  варшавских  улиц.  В его  исполнении они  всегда
звучали интеллигентно,  мягко  и  весело.  Он моментально находил контакт  с
любой аудиторией, шутил, рассказывал анекдоты. И снова возвращался к музыке.
Позже  его  концерты  часто  передавались по  радио,  и  люди  собирались  у
приемников, чтобы  послушать  любимого  артиста. В  то время, в  1946  году,
вчерашние "друзья" из довоенных шикарных варшавских ресторанов присылали ему
подметные письма -  грозили  повесить на первом  столбе  за сотрудничество с
народной властью.
     Он поехал  за границу - в Англию,  Францию,  Бельгию, - выступал  перед
эмигрантами, простыми  солдатами Андерса,  запуганными  и  обманутыми своими
командирами,  которые твердили им изо дня в день, что, мол,  Польша - теперь
русская колония  и по  возвращении  их ожидает  смерть или, в лучшем случае,
Сибирь. А  Фогг  рассказывал правду. Он  говорил  о трудностях  - о  холоде,
голоде,  нужде.   Но  и  об  огромной,  невиданной  доселе  энергии  простых
тружеников  Варшавы,  поднимающих  свою  столицу из развалин. Далеко  не все
поверили  певцу.  Но  многие  поверили и вернулись на родину,  в который раз
осознав элементарную истину, что не может быть счастья без родной земли...
     Когда мать  получила  письмо из Министерства национальной обороны  ПНР,
она не зарыдала, не закричала,  а села за стол, подперла подбородок руками и
уставилась  в пустоту.  О чем она думала? Наверное, о том,  что  письмо лишь
подтвердило истину, давно  ей известную, но которую она  гнала  от себя,  не
желая расстаться с надеждой, которая поддерживала ее,  давая силы, заставляя
забывать тяготы жизни. "Как детально установлено,  -  говорилось в письме, -
Ваш муж погиб смертью храбрых в сражении под Ленино в 1943 году. Он навсегда
вписал  свое имя  в  славную историю ратных дел  нашего  народа, в  летопись
польско-советского братства по оружию".
     Теперь, когда последняя надежда исчезла, встал вопрос, как быть дальше.
Вернуться в Советский  Союз, попытаться там, в Ургенче, наладить свою жизнь?
Не поздно ли,  когда  тебе  за сорок?  А как быть с Аней?  Ведь  дочь  уже в
седьмом  классе  польской школы, отлично  учится, у  нее свои друзья, планы,
привязанности. И выдержит ли измученная болезнью  бабушка долгое  и  трудное
путешествие?
     Они  давно  переехали  из общежития  и  снимали  комнатушку на  окраине
Вроцлава, в сером  мрачном доме,  построенном  еще в начале XIX века,  плохо
отапливаемом,  со множеством соседей, которые встречались  в ранние утренние
часы и поздно вечером на кухне, где всегда шипели примусы. Соседи в основном
были милые,  симпатичные  люди,  переселенцы  из восточных  районов  Польши.
Говорили с восточным акцентом, слегка растягивая слова.
     К  "русским"   -  так   называли  здесь   семью  Герман  -   относились
доброжелательно,  жалели,  иногда  в  воскресные  дни  приглашали  на  общий
"семейный" обед. Выставляли стол, точнее, сдвигали несколько кухонных столов
в  один, накрывали  свежей скатертью. Появлялись  картошка,  соленые огурцы,
"колдуны", напоминавшие  наши пельмени,  водка.  Ирма  отпивала лишь глоток,
ссылаясь  на плохое  самочувствие, но  оставалась на  кухне  все эти долгие,
наполненные шумными разговорами часы,
     Аня  любила такие застолья. Говорили о самом разном - и о политике, и о
том, что Зося с нижнего этажа слишком часто меняет кавалеров, а это  к добру
не приведет. И о  новом "фольксвагене", который  неизвестно  с каких доходов
купил  пан Розвадовский, и  о тройне, которую родила  худенькая, болезненная
Магда,  работница  швейной  фабрики, что на  аллее Красной Армии. Теперь  ей
обязательно   дадут  отдельную  квартиру.  Застолье  кончалось  коллективным
пением.
     Собственно  говоря,  только  ради  этого  Аня  и  выдерживала  все  эти
нескончаемые и весьма  мало  ее  интересовавшие разговоры и сплетни. Пели  в
основном народные песни, те,  которые она когда-то слышала от отчима. Пели с
душой,  чисто,  как хорошо отрепетированный  хор,  тщательно готовившийся  к
выступлению на ответственном концерте. Аня молчала, боясь нарушить чистоту и
монолитность  хора, руководимого смешным веселым  человечком  - парикмахером
Антони.
     Но  был в огромной густонаселенной  квартире  один человек,  который не
принимал  участия  в застольях. Не потому, что  был высокомерен  или чурался
соседей.  Просто рабочий  день пана Юрека складывался  иначе,  чем у  других
жильцов. Он  вставал поздно, варил  в одиночестве  кофе  на  кухне,  и  Аня,
возвращаясь из школы, часто заставала его за этим занятием.
     - Ну что, Аня, - растягивая слова, расспрашивал пан Юрек, - в  дневнике
одни пятерки? А я вот никогда  нигде не учился,  Однако живу, и, как видишь,
неплохо.
     Аня  приходила  в  его маленькую  каморку, сплошь  заваленную  каким-то
хламом, пыльными  абажурами, широкополыми шляпами довоенной  моды,  погнутым
барабаном.  Посреди, как островок, возвышалось старое расстроенное  пианино,
всегда открытое. Пепельница умещалась тут же и  была сплошь заполнена грудой
окурков. Пан Юрек  работал  в ресторанном оркестре,  а  "самая работа",  как
нередко повторял он, "начинается после  двенадцати". Он отпивал глоток кофе,
присаживался  к пианино,  томно закрывал  глаза, касался клавиш  и  легонько
наигрывал сентиментальные мелодии.
     - Хочешь,  я тебе спою? - обращался он к Ане. И,  не дожидаясь  ответа,
зажмурив глаза, негромко напевал ресторанные шлягеры. - Для того чтобы петь,
- внезапно прерывал он себя,  - надо обладать добрым сердцем, хорошим слухом
да  еще любить свое дело. И  обязательно, непременно верить в  то,  о чем ты
поешь. А вот наша певица  Люцина  так не считает. У нее  ни  голоса  нет, ни
сердца. Ни души, ни ума. А она поет... Вот безобразие, да?!
     Слушая  пана  Юрека  и  глядя  на  его  лицо,  на  котором  ежесекундно
появлялись самые  разнообразные гримасы, Аня  хохот