Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
. Вы
наша самая любимая и дорогая певица. Я хоть и не понимаю по-польски, могу
слушать Ваши песни все время, потому что в них чувствуются Ваша светлая душа
и Ваше сердце. Хотела попасть на Ваш концерт в Москве, но не достала билета.
Надеялась на Ваш приезд к нам, в Новосибирск, да вот беда... Родная Анечка,
желаем Вам скорейшего выздоровления, много-много счастья. И чтоб детишек
побольше нарожали. И чтобы обязательно приехали к нам в Новосибирск. Тут у
нас есть один врач, вернее, не врач, а знахарь, но лечит лучше, чем любой
врач. Он тоже знает про Вашу беду. Так вот, очень Вас приглашает к нему
полечиться. Говорит, что сделает как новую. А я думаю: зачем как новую?
Надо, чтоб такую, какая Вы есть, Анечка. Приезжайте обязательно. Ольга
Петровна Иванова, пенсионер".
Анна читала и перечитывала это письмо и не могла сдержать слез. Писала
женщина, которая, судя по всему, ни разу не видела ее, а лишь слышала ее
записи. И вот эти строчки, написанные от всего сердца! Анна немедленно
решила ответить Ольге Петровне, но письмо не получалось. То оно казалось
Анне слишком формальным, то чересчур многословным. Она решила немного
передохнуть и потом вновь взяться за письмо. Но и отдых не получался - такой
вихрь мыслей и чувств закружил ее...
Всего несколько лет назад никто и не знал ее имени и, случись с ней
тогда это несчастье, никто бы не обратил на нее никакого внимания. Мало ли!
Ежедневно, ежечасно, ежеминутно в автокатастрофах гибнут, получают тяжелые
увечья столько людей! А вот о ней думают, за нее переживают. Конечно, не
стоит преувеличивать, но и не надо преуменьшать: может, действительно есть в
ее голосе, в ее песнях что-то очень близкое и дорогое сердцам многих? И это,
наверное, самое важное, чего ей удалось добиться в жизни.
А письма из Советского Союза шли и шли... Теперь Анна была просто не в
состоянии отвечать всем своим корреспондентам. Она отвечала некоторым, тем,
кто действительно нуждался в ее ответе. Например, одной тяжело больной
женщине из Волгограда. Та лежала парализованная много лет, и Анна нашла для
нее добрые, ободряющие слова. Пришло письмо из Ургенча; человек, не знавший,
что она его землячка (да и откуда он мог знать?), приглашал ее после
выздоровления в Ургенч. И уверял, что, если она попробует знаменитой
среднеазиатской дыни, все ее болячки как рукой снимет. Анна ответила земляку
очень весело, написала, что ловит его на слове, обязательно приедет и съест
дыню.
Ургенч, Ургенч - город детства, родина. "Все могло быть иначе". Как
часто эта фраза сверлила ее сознание, заставляя возвращаться в прошлое,
менять все местами, как расставляют дети на полу кубики... Как помнила Анна
свою родину! Как тосковала по ней! Как мысленно сотни раз возвращалась,
чтобы поклониться родной земле... И вот сейчас она прямо-таки физически
ощущает, как ее соотечественники, ее земляки наполняют ее душу уверенностью.
Как там, под жестким гипсом, происходит невидимый процесс выздоровления,
источник которого здесь, в коротких строчках человеческой любви и
сострадания.
И вот пришел день, которого она ждала многие месяцы, - день частичного
снятия гипса. Была освобождена грудная клетка, и она, впервые за долгое
время, вольно вздохнула. Каким же это было блаженством! Она стеснялась
Збышека, не разрешала ему присутствовать при перевязках, стеснялась
санитаров, даже лечащего врача. От гипса остались кровоточащие ссадины. И
хотя врач бодро уверял, что все идет нормально, Анна знала, что он
беспокоится по поводу появившейся маленькой опухоли на левой руке около
плеча.
Клавиры, когда-то забракованные ею, теперь доставляли Анне истинное
наслаждение. Она их "проигрывала" в своем сознании. За нотными строчками
видела большие оркестры, управляемые превосходными дирижерами, слышала
музыку этих оркестров и вновь видела себя на сцене.
Она написала письмо в Москву Качалиной - обычное письмо, где ничего не
надо было придумывать, заботиться о стиле, а просто и чистосердечно
рассказать о том, что произошло, и попросить поддержки. Качалина, как и
ожидала Анна, ответила немедленно. Ее письмо было очень трогательным и
вместе с тем деловым. Она не сомневалась, что работа над пластинкой будет
продолжена, сообщала, что ищет для Анны клавиры новых песен, что у нее
имеются клавиры новых песен Пахмутовой и Фельцмана. Скоро она подыщет еще
что-нибудь и тогда пришлет все вместе...
Анне казалось, что сердце от радости вот-вот выпрыгнет из груди, она
радовалась песням, которых еще не знала, но предчувствовала, что, независимо
от того, придутся они ей по душе или нет, она их все равно обязательно споет
и запишет. Уж слишком деловым и не оставляющим никаких сомнений был тон
писем Качалиной. И именно в этом деловом, лишенном сентиментальности тоне
больше всего нуждалась Анна. С ней говорили не как с жертвой, не как с
человеком, требующим сострадания, а как с деловым партнером, как с артистом,
в графике которого практически нет пауз...
Анна не предполагала, что день окончательного снятия гипса принесет ей
не только радость, но и печаль. И хотя прекрасный специалист, мягкий,
сердечный человек Рышард Павляк аккуратно и мастерски при помощи ножниц
освобождал Анну из гипсового плена, она чувствовала, что у нее нет сил
управлять успевшими привыкнуть к долгой неподвижности конечностями. А может
быть, не удалось "починить" позвоночник и теперь она обречена на
неподвижность, которая станет ее спутником до самой смерти? Врачи убеждали
ее, что после такой тяжелой катастрофы все идет нормально. Только надо
запастись терпением и ждать. Но сколько ждать? Год, два, пять лет? На этот
вопрос ответа не существовало. Но что значит для певицы ждать, что значит
вообще для человека ждать? Заболевший инженер хоть и отстанет от
стремительно развивающейся науки и техники, потом (в зависимости от своего
прилежания) в состоянии догнать время и наверстать упущенное. Это относится
к людям многих профессий. Даже драматический артист может найти себе другие
роли. А вот певица... Век певицы так короток! Моды быстро меняются. И
вчерашние любимцы публики сегодня становятся никому не нужными...
Писем, которые раньше приходили в огромном количестве, полгода спустя
заметно поубавилось. Исключение составляли письма из СССР. Все такие же
сердечные и доброжелательные.
Один из санитаров, руководствуясь добрыми чувствами, как-то сказал
Анне:
- Что-то вы залежались! Вас теперь совсем не передают. Старые песни
всем надоели. Пора, пани Анна, новые учить. Вот вы, как Марыля Родович,
сможете?
- Это как же? - заинтересовалась Анна.
- Колоссально! - восторженно ответил санитар и поднял вверх
указательный палец. - Сейчас все в Польше от нее стонут, такие шлягеры
Марыля выдает! Все остальные - вчерашний день.
- И я, значит, тоже... вчерашний день? - потерянно улыбнулась Анна.
- Я не хотел вас обидеть, - осторожно сказал санитар. - Просто,
понимаете, сейчас молодежь совсем другая и песни сейчас другие.
После этого разговора Анна долго плакала. Пришла Ирма. Теперь Анна
лежала в другой больнице, в Константине. Здесь матери не разрешали
оставаться на ночь, здесь Анну должны были учить заново садиться, двигать
руками и ногами, ложиться, вставать, держаться во весь рост, делать первые
шаги... Больница была оборудована превосходным, сложным инвентарем. Анна с
интересом и нетерпением ждала, когда наконец специалисты приступят к первым
занятиям.
Как пришла мысль написать книжку? Тогда ли, когда, посмотрев на листки
бумаги, приготовленные для ответа на письма, она вдруг подумала: "А что если
заготовить один-единственный ответ для всех, попробовать рассказать о себе,
о том, как нелегко давались мне уроки музыки, о своих первых и о своих
последних шагах?" А может быть, после одного разговора? Давний знакомый,
журналист Яцек, побывав у нее в больнице, посоветовал: "Ты бы, вместо того
чтобы здесь вылеживаться, взяла бы да написала о себе! О том, что ты видела,
особенно в Италии. Интерес к тебе по-прежнему велик. Тебе, я думаю, найдется
о чем рассказать. А если что, я подправлю..."
Написать книгу о себе. Это было заманчиво. И в то же время страшно.
Писать Анна любила. Ей нравилось поздно ночью, после концерта, завернувшись
в плед, писать родным, Збышеку, друзьям или Анечке Качалиной. К письмам она
относилась, как к литературному труду - писала не наспех, что в голову
придет, а вдумчиво, подыскивая слова, стараясь придать письму литературную
форму, напоминающую короткий рассказ...
Итак, писать книгу! А, собственно говоря, какое у нее право
рассказывать миллионам людей о себе? Кому это интересно? А главное, нет ли в
этой затее привкуса саморекламы: вот, дескать, попала певица в катастрофу,
лежит, закованная в гипс, и выжимает слезы у сентиментального читателя. От
одной этой мысли ее передернуло. Меньше всего Анна хотела, чтобы ее жалели!
Больше, чем когда-либо, она нуждалась в поддержке! Она взялась за перо с
противоречивым чувством.
Писать, чтобы отвлечься от страданий? Чтобы быть "при деле"? Писать,
чтобы твой рассказ был интересен для всех, даже для тех, кого мало волнуют
проблемы искусства и мир эстрадных звезд? Наконец, писать, не будучи
уверенной, что твоя рукопись когда-нибудь увидит свет?.. Она вдруг отчетливо
представила себе лица скептиков в варшавском литературном кафе на Краковском
предместье. Вот один, за чашкой кофе, ворчит себе под нос: "Мало у нас
графоманов, так еще одна решила заработать на собственном увечье..."
Конечно, не случись с ней всего этого, вряд ли у нее появилась бы мысль
об автобиографической книге. Но сейчас ей хотелось, чтобы эту книгу поняли
правильно: она станет ответом на многие письма, которые приходили и приходят
к ней отовсюду. И если уж ей больше не придется петь, если она не сможет
больше появиться на сцене - пусть книга станет ее исповедью...
Первые страницы шли тяжело: ощущалась какая-то внутренняя скованность.
Каждое слово давалось с трудом. Первые страницы показались ей слишком
женскими, жалобно-плаксивыми. Она разорвала их и начала писать все сначала.
Впервые она на самом деле забыла, что большая часть ее тела еще находится в
гипсе. Анна снова погрузилась в мир юности, когда энергичная рыжеволосая
Янечка силой потащила ее во Вроцлавскую эстраду...
Первым литературным ее критиком был журналист Яцек.
- В принципе неплохо, - констатировал он, - словом ты владеешь. Но
композиционно как-то не очень. Попробуй придумать завязку, разбей все на
главы. Тогда будет интереснее, а главное - "читабельнее".
Анна опять начала все сначала. Теперь она уже писала по тщательно
продуманному плану. Правда, она постоянно сбивалась на детали. Для нее-то
эти детали много значили. Но вот будут ли они что-то значить для читателя?
Лечащий врач - высокий брюнет с милым, застенчивым взглядом, по имени
Войтек Хаджинский, - начал готовить Анну к занятиям физкультурой. Впрочем,
"занятиями", а уж тем более - "физкультурой", их можно было назвать только
условно. Надо было учиться понемножку двигать руками и ногами и при помощи
специального ремня пытаться хоть чуточку оторваться от подушки. Занятия были
рассчитаны на несколько месяцев и требовали от врача исключительного
мастерства, а от больной - мужества. Малейшее движение причиняло ей сильную
боль.
Иногда Анне казалось, что все усилия напрасны, что теперь не удастся
восстановить двигательные функции и невозможно избежать неподвижности. Она
начинала беспомощно плакать, и тогда добродушное лицо врача делалось
строгим, даже злым. Он быстро уходил со словами:
- Завтра начнем все сначала. И не хныкать! Не выношу женских слез!
Назавтра все начиналось сначала. Каждое движение требовало не только
выдержки, но и огромного напряжения. Она обливалась потом, а глаза сами
закрывались от усталости.
- Хотите петь? - допрашивал врач. - Хотите любить?
- Хочу! - срывалась на крик больная.
- Тогда работайте! Вы же мужественный человек...
После таких занятий, пусть поначалу и продолжавшихся считанные минуты,
Анне страшно было думать о том, чтобы писать дальше свою "исповедь". Она
упрямо гнала от себя сон. Но усталость сковывала ее, и она надолго засыпала.
Просыпалась с ощущением страха: все напрасно - левая рука и нога не
слушаются. Они как будто мертвые, как будто чужие.
Так продолжалось месяцами. Но с каждым днем Анна, превозмогая боль,
едва заметными, крохотными шажками шла к выздоровлению.
Она не обратила внимания на незнакомого доктора, который однажды пришел
к ней в палату и принялся внимательно рассматривать то место на предплечье,
где появилась опухоль. Главным было ощущение (она чувствовала это всем
сердцем), что у нее внутри что-то происходит. Будто наполняются живой кровью
мускулы, будто они вот-вот начнут действовать. Кажется невероятным - сегодня
без помощи врача она подняла руки над головой и даже попыталась похлопать в
ладоши. На следующий день еще раз. Теперь даже можно потянуться, будто зевая
после сладкого сна. И перейти к следующим упражнениям, будучи уверенной, что
все делается не напрасно, что в конце концов достижения медицины,
помноженные на волю к жизни, способны дать результат...
А за окнами снег. Мама и Збышек рассказывают о том, какая она,
заснеженная Варшава - веселая, нарядная, новогодняя. Всюду звучит музыка,
люди поздравляют друг друга с рождеством, желают счастья. У Ани тоже немало
посетителей - поздравлений и пожеланий хватает. Им бы осуществиться хоть
наполовину, хоть на четверть, хоть на самую малость! Почти полтора года в
больнице. Полтора года страданий. Только страданий?
Нет! Это были и месяцы трудной, жестокой борьбы, увенчавшейся, правда,
только частичным успехом. Анна еще не знала, что врач, приходивший к ней и
осматривавший опухоль, по профессии - онколог и что он подозревает у нее
начальную форму рака кожи.
Требовалось немедленное хирургическое вмешательство. Анне еще одна
операция показалась пустяковой по сравнению с теми, которые ей пришлось
перенести. Руки ее держались на "гвоздях", мастерски вбитых туда искусными
хирургами. По частям собранный позвоночник, вместе с левой половиной тела -
тоже результат изумительного искусства хирургов. Теперь была удалена
опухоль. И тут, накануне рождества, Анна неожиданно для себя задала доктору
Войцеху Хидзинскому вопрос (который ей самой показался странным и нелепым):
- Пан Войцех, а скоро я смогу поехать домой?
- Домой, домой, - задумчиво повторил доктор. - А где, собственно
говоря, у вас дом?
- Во Вроцлаве. Правда, мама пока снимает комнату в Варшаве, но министр
сказал, что мы вот-вот должны получить квартиру...
- Понимаете, если бы у вас были хорошие домашние условия, я бы счел
даже полезным для вас как можно скорее покинуть больницу. Ваш жених -
инженер? Тогда он сможет установить и в комнате снаряды, необходимые для
лечебной физкультуры.
xxx
И наступил долгожданный день, когда можно было распрощаться с
больницей! Надолго ли? Этого Анна не знала, но была уверена в одном: она
сделает все возможное, все, что только сможет выдержать, чтобы никогда
больше не возвращаться в больницу. Ее на носилках внесли в машину "скорой
помощи". Машина понеслась по Маршалковской, потом по аллеям Уездовским к
площади Победы.
Это был еще не "ее" дом. Это была лишь отданная им на временное
пользование чужая квартира. Но Анна испытывала блаженство: наконец-то она
оказалась в человеческом жилище, без запаха лекарств, без строгих лиц
медсестер. В квартире был телевизор, и теперь Анна могла смотреть
интересующие ее телевизионные программы. Естественно, ее волновала эстрада,
и она с нетерпением ждала так называемые развлекательные передачи. Она
увидела на экране Поломского и Куницкую и обнаружила, что они нисколько не
изменились за полтора года, будто она рассталась с ними вчера. Понравилась
Марыля Родович, о которой она впервые услышала от санитара в больнице,
действительно очень яркая, темпераментная, необычная, со "своим лицом".
Втайне Анна надеялась, что, может быть, в одну из передач включат ее старую
запись. Но Анны в эфире не было, и с этим предстояло смириться...
Зато работа над книгой здесь, "дома", шла лучше, чем в больнице. Она
писала по два-три часа в день: дольше не разрешали врачи. А мама очень
следила за тем, чтобы Збышек строго выполнял функции главного специалиста по
лечебной физкультуре.
"Збышек, Збышек! Как отблагодарить тебя за твою доброту, за твое
преданное сердце, за те невзгоды и неудобства, которые ты добровольно принял
на себя. Ты разделил со мной мои страдания". И хотя к Анне ежедневно
приходили специалисты и долго, обстоятельно занимались с ней, - со Збышеком
все получалось как-то легче.
Она научилась сидеть на постели и несколько минут держаться в таком
положении, хотя кружилась голова и она судорожно хваталась за специальные
поручни, чтобы не упасть. Радостное возбуждение новизны стало угасать. Боли
в спине усилились (неужели ничего не удастся сделать и она приговорена к
неподвижности?).
В один из мартовских дней, когда солнце весело заглянуло в окно, ей
принесли письмо, судя по штемпелю, отправленное несколько месяцев назад из
Гонконга. Его автором был выдающийся мореплаватель Леонид Телига - смелый и
мужественный человек, совершивший в одиночку кругосветное плавание на яхте.
Из письма следовало, что он лишь недавно узнал о несчастье Анны и очень
огорчился. И просто как человек, и как большой поклонник ее таланта.
Оказывается, он взял с собой в плавание записи ее песен и часто слушает их.
"Это, - писал он, - придает мне силы в борьбе со стихией". Телига очень бы
хотел, чтобы его письмо хоть чуточку помогло Анне в борьбе за возвращение на
сцену. "Я не сомневаюсь, - он подчеркнул эти слова, - в том, что это Ваша
главная и единственная цель. Вы рождены для искусства так же, как искусство
рождено для Вас. Я верю, я надеюсь, я не сомневаюсь, что Вы вернетесь". В
письме были его стихи "Ночь над Меконгом", посвященные Анне. Очень
лирические, мужественные, полные твердой веры в торжество человека над
разбушевавшейся стихией. Это письмо очень взволновало Анну, она испытывала
горячее чувство благодарности к этому сильному человеку, где-то в океанской
дали задумавшемуся о ее судьбе. Она читала снова и снова его стихи и вдруг с
удивлением обнаружила, что уже не читает их, а просто шепотом напевает. Что
это?! Музыка, ее собственная музыка?! Или просто тоска по пению? Наверное,
однажды где-то услышанная мелодия сама собой легла на стихи...
День ото дня ей становилось все лучше. Правда, по утрам все так же
невыносимо болела голова, но мускулы становились все более податливыми и
послушными.
Однажды мама вошла в ее комнату и чуть не уронила от неожиданности
поднос: Анна сама, без посторонней помощи, полусидела на кровати и радостно
улыбалась ей.
В конце июля она уже спускала ноги с кровати. После затянувшегося
перерыва она опять увлеченно работала над книгой, дойдя до самого трудного,
как ей казалось, места - фестиваля в Сан-Ремо, в общем-то, для нее и
почетного и загадочног