али как  можно  больше
спать.  Но  всего через четыре дня Анна  решила,  что лежать больше не имеет
смысла  - это  значит  сдаться  болезни. И Анна  занялась кулинарией.  Она с
удовольствием  делала  салаты,  варила  борщ и даже  попыталась  приготовить
спагетти - излюбленное итальянское блюдо. Збышек хвалил спагетти, но она все
же усомнилась в его искренности...
     Через неделю Анна  затосковала по  сцене и зрителям. Еще совсем недавно
она мечтала только о  покое.  Но  пришел  долгожданный  отдых, а ей неймется
снова окунуться в работу.
     Им  наконец установили телефон. И  в скором  времени она  об этом очень
пожалела. Телефон звонил не умолкая,  в любое время суток. Звонки начинались
с семи утра и кончались поздно ночью. Звонили из филармоний, с телевидения и
радио, из  фирмы  грампластинок. Звонили композиторы  (в основном  молодые),
авторы текстов,  музыканты,  старые  и  новые знакомые.  Сначала она  охотно
отвечала  на телефонные  звонки. Потом стала уставать. А еще через несколько
дней смотрела  на  телефон с неприязнью:  от  него только и жди подвоха... В
конце концов было  решено отключать телефон  на ночь,  а включать не  раньше
десяти утра,
     Анна решила в ближайшее время возобновить концерты,  но скоро в который
раз  убедилась,  как  трудно совмещать  в  себе  талант  певицы  с  талантом
администратора. Собственно говоря, таланта администратора у нее никогда и не
было. Она это понимала и не скрывала. Попыталась было возобновить переговоры
о "своем" музыкальном ансамбле, но встретила резкий отказ: "Пока у  нас  нет
возможности, нужны дополнительные штатные единицы".
     Как же быть?!
     -  Поступайте,  как  все,  -  отвечали  ей,  - приглашайте  музыкантов,
договаривайтесь об оплате. И в путь!
     Легко сказать:  "приглашайте  музыкантов"...  Вот  где  бы  пригодились
организаторские  таланты пана Станислава!  Но  он  как  в  воду канул.  Анна
попробовала  найти другого  импресарио. В  основном это были пожилые люди, в
прошлом  работники театров и оркестров, ныне пенсионеры, которые искали себе
удобное место, без выездов из  Варшавы и желательно без  особых хлопот.  А с
Анной   хлопот  было  предостаточно!  Самое  главное  -  надо  было  создать
музыкальный коллектив. Она позвонила Кшивке. Тот  чудом оказался дома, узнал
ее  сразу,  искренне  обрадовался   и   обещал  помочь.  Дня  через  два  он
действительно  позвонил:  во  Вроцлаве есть, пока  что  еще  самодеятельный,
вокально-инструментальный ансамбль, но ребята играют очень здорово,  так что
некоторые профессионалы  могут позавидовать. Кроме того, они все без гроша в
кармане, хотят заработать, поэтому  с удовольствием будут выступать с Анной,
вот телефон... Анна позвонила руководителю  ансамбля и уже через десять дней
выехала во Вроцлав, забрав партитуры, чтобы тут же приступить к репетициям.
     На  месте все оказалось не так-то  просто, хотя музыканты действительно
были  превосходные. Прежде всего они  хотели петь в концерте  свои  песни, в
основном написанные под влиянием модных американских коллективов. Эти  песни
были полной противоположностью тому, что делала Анна, и в одном концерте два
разных  репертуара   явно   не   сочетались,  Во-вторых,   ребята   отвергли
оркестровки,   которые  привезла  Анна,   и  сели  писать  свои,   превратив
традиционные песни в модные (но и сразу же пародийные) шлягеры.
     "Ребятам не хватает вкуса! - с  грустью думала  Анна. - Такие виртуозы,
так здорово поют и играют! И такая самовлюбленность и самоуверенность..."
     Анна попыталась им объяснить, что нельзя сочетать старое платье с новой
модной шляпой: это просто смешно. Но юные гении только рассердились в ответ.
     - В общем, ребята думают  так,  -  твердо  заявил  однажды руководитель
ансамбля,  невысокий,   чисто  выбритый  крепыш  Марек  Зелинский,  -  лучше
голодать, ничего не  зарабатывая, чем  изменить  себе. Ну,  предположим,  мы
заработаем  сейчас с вами  несколько злотых.  Но  мы  ведь не собираемся всю
жизнь аккомпанировать вам. А если мы будем играть  так, как  хотите вы,  то,
чего доброго, про  нас скажут -  "нафталин", потом от этого прозвища уже  не
отделаешься!
     Время  было  потеряно.  Анна  возвращалась  в  Варшаву  расстроенная  и
раздосадованная. "Музыкантов нельзя ни в чем упрекнуть: они единомышленники,
отчаянно  отстаивают  свои, пусть  и  совершенно чуждые  мне,  взгляды.  Они
называют таких исполнителей, как я, "нафталин". А что же будет через два-три
года? Может быть, попытаться петь, как они? Я ведь наверняка сумею..."
     Как-то в  США Анна на одном из приемов спародировала  Эллу  Фицджералд,
удачно  скопировав манеру  знаменитой джазовой  звезды.  Присутствовавшие на
банкете американцы были в восторге.
     -  Раз вы шаржируете, значит, и сами так  умеете, - говорил  седовласый
пожилой  янки с сигарой в руке. - Не  хотите поехать  выступить в Лас-Вегас?
Докажем, что белые могут все!
     В  Лас-Вегас она,  конечно,  не  поехала. И сейчас,  возвращаясь ночным
экспрессом из Вроцлава, мучительно раздумывала, как же быть дальше. Смешно в
ее  возрасте  начинать все сначала,  пытаясь угнаться  за семнадцатилетними,
лишь бы продлить свое  существование на эстраде. Нет, это не выход. Лучше уж
уйти  вовремя. А как жить дальше?.. Нет, вряд ли она  в состоянии заниматься
чем-нибудь еще, кроме пения. Так что пока надо работать.  А завтра?! Ну,  до
завтра еще надо дожить...
     После  многочисленных переговоров,  при  содействии  друзей ей  наконец
удалось  собрать маленький  ансамбль.  Музыканты  от  сорока  до пятидесяти,
побывавшие за  многие годы своей артистической жизни во  многих коллективах,
по  тем  или  иным  причинам  вынужденные  с  ними  расстаться,  безразлично
относились к тому, что  играть, где играть и кому аккомпанировать. Но играли
они вполне профессионально,  хотя  из зрительного зала смотрелись неважно. И
хотя  мастерства  им  было   не  занимать,  их  равнодушие   коробило  Анну.
Неискушенные  зрители  не смогли бы уловить этого, но певица чувствовала это
равнодушие  и не могла с  ним примириться. На репетициях  она пела в  полный
голос, как  на  концерте.  Ей  хотелось  вырвать у них  хоть искру  страсти,
порыва,  увидеть  отблеск  огонька  в  глазах.  Но все безрезультатно.  Лица
музыкантов не менялись ни когда зал сотрясался  от  аплодисментов,  ни когда
зрители  неистово  кричали  "браво", ни когда пожилые  люди утирали слезы  и
засыпали  Анну  цветами. Все  решилось само собой.  Наступил сильный болевой
приступ -  врачи советовали  немедленно лечь  в больницу.  Анну колотило  от
одной мысли, что ей опять придется дышать  запахом лекарств и видеть шприцы,
бинты и  гипсы. Она буквально  вымолила разрешение  лежать  дома.  Несколько
концертов  пришлось отменить, и когда она через две  недели вновь попыталась
собрать ансамбль, оказалось, что музыканты исчезли, словно их и не было.
     Анна с удовольствием приняла приглашение военного  оркестра выступить с
ним на  сборных  концертах,  и  на этих  концертах она не  только пела, но и
отдыхала душой.  Пусть оркестр  еще далек от идеала и не  так современен, но
она  знает,  что  там, за спиной, на сцене  сидят люди  с  живыми  сердцами,
горящими душами, живо реагирующие на каждый порыв певицы.
     В  конце  декабря  1972  года,  накануне  рождества,  ей  позвонили  из
Министерства культуры  и  предложили,  нет, скорее, сообщили как  о  вопросе
решенном:  в составе  большой группы  польских артистов  она направляется  с
концертами в Соединенные Штаты.
     С одной стороны,  она обрадовалась этому известию: может быть, за время
ее  отсутствия наконец-то решится вопрос с оркестром. Откровенно  говоря, ее
гастрольная жизнь на  родине представлялась довольно смутно: военный оркестр
принимался за длительные репетиции новой программы, так что предстояло опять
искать безработных музыкантов. С другой - первая поездка  в Америку оставила
в ее  душе  неприятный осадок:  атмосфера постоянной  спешки  и  напряжения,
равнодушия и делячества подавляла и угнетала. Но выбора не было -  надо было
работать...
     В  Нью-Йорке, когда они  прилетели, стояли  трескучие январские морозы.
Если в Варшаве  снег неожиданно растаял в самом начале января, то Нью-Йорк с
высоты напоминал огромный  сугроб, весь исчерченный сплошными линиями улиц и
автострад. Их,  как  и в прошлый  раз, поселили  в  третьесортную гостиницу,
плохо отапливаемую, и, как в прошлый раз, с самого начала был задан  бешеный
темп, которому тем не менее надо было подчиняться. Больше всего Анна боялась
болевого   приступа;  ей  казалось,  что,  заболей  она  здесь,  через   нее
переступят, забудут, раздавят.
     Правда, импресарио  был  другой  - моложавый человек с  живыми  черными
глазами, эмигрант из Польши. Он без умолку неуклюже и примитивно острил. Сам
громко  хохотал над собственными  нелепыми шутками  и  нисколько не смущался
абсолютного  безразличия  окружающих.  Снова  американские поляки  до отказа
заполняли  помещения, где  они  выступали. Снова Анна видела слезы на глазах
пожилых  людей. Снова их приглашали на семейные ужины  с надеждой услышать о
том,  что происходит на бывшей родине.  У  Анны не было ни  сил,  ни желания
вести разговоры. Она  ссылалась на  плохое самочувствие (впрочем,  это  была
правда  - на сей раз  резко понизилось давление  и непрестанно болела правая
рука). Однажды после концерта к ней подошел маленький рыжий человек в очках.
     - По-русски понимаете? - поинтересовался он.
     - Немножко, - ответила Анна.
     -  Я  устраиваю сейчас русскую программу,  -  объяснил  он.  -  И такая
певица,  как вы,  мне бы пригодилась. У нас прекрасные условия. - Он  назвал
цифры. - Чтобы заработать такие деньги в Польше, надо надрываться пятнадцать
лет, а здесь - за полгода...
     - Условия у  вас  действительно заманчивые, - холодно улыбнулась Анна и
заговорила  на  чистейшем  русском  языке. -  Но я предпочитаю "надрываться"
дома. - Ею овладела настоящая злость. - Да я бы отдала все на свете, лишь бы
завтра же оказаться дома!
     Человек  раскрыл  рот  от удивления и, с  трудом подбирая  слова, начал
робкое наступление:
     -  Ага,   я  ошибся,  вы  подосланы  из  польского  ГПУ...  Пропагандой
занимаетесь? Поберегитесь!
     Но  Анна  уже не слушала его, она резко повернулась  и хлопнула  дверью
артистической.
     Что нравилось Анне в Америке, так это погода - она стояла необыкновенно
ровная,  морозная,  с  неба падали  большие хлопья  снега. Анна  жалела, что
практически нет времени пойти в театр или  даже  в кино, что опять она видит
Америку из окна автобуса.
     Из  Нью-Йорка  она возвращалась в плохом настроении.  Последние  дни  в
Америке тянулись особенно нудно.
     На аэродроме Окенче в Варшаве ее встречал необычно веселый и счастливый
Збышек.
     - Что  случилось? - немного  удивилась Анна. - Тебя  повысили по службе
или ты выиграл в лотерею?
     - Нет, - загадочно ответил Збышек, - я женюсь...
     - Как? - поразилась Анна. - На ком?
     - Все решено!  Сейчас мы  едем  домой, завтракаем, а  потом  сразу идем
подавать заявление.  - И уже серьезно добавил: -  Ведь мы уже все  обдумали,
правда?
     -  Правда, - ответила  Анна. И подумала:  "Милый,  добрый Збышек,  наша
любовь была  такой трудной. Еще неизвестно, как бы  все повернулось, если бы
не твоя преданность и поддержка. Я так хочу,  чтобы ты был счастлив со мной!
Какой она станет, наша молодая семья? Будет ли  у нас  продолжение? Ведь мне
уже тридцать шесть,  я еще  не  совсем  здорова.  Смогу  ли  я родить? А так
хочется иметь сына..."
     Да, трудна и  противоречива жизнь эстрадной  певицы,  у которой рабочее
время расписано на много месяцев вперед. И практически  невозможно  из этого
рабочего времени хоть  чуточку вырвать для себя.  Особенно нелегко  решиться
иметь ребенка. Ведь это  значит, что ты выпадаешь из привычного ритма больше
чем на год. Удастся ли его наверстать, удастся  ли снова "попасть в обойму":
отставание   на  год  -  срок  значительный.  А   может  быть,  это   просто
преувеличение, может  быть, год и не такой большой срок, ведь было  пять лет
отставания, пять тяжелейших лет в жизни - и все-таки возвращение состоялось!
Вообще  отказываться от  привычного  всегда  трудно. Вчера,  позавчера  были
сцена,  свет  юпитеров, рукоплескания,  уйма  друзей и поклонников. И вот  -
детский  крик,  пеленки,  бессонные  ночи,  стирка,  кухня.  "Будничность  и
серость?"
     А может быть,  в  этой будничности и  заключено подлинное  человеческое
счастье?
     Вопрос  о  "ее" оркестре так и не решался.  Он тянулся  бесконечно:  то
казалось,  что  вот-вот все  решится, но вдруг кто-то  уезжал,  кто-то терял
визу, кто-то требовал еще одной; бумаги кочевали по инстанциям. А она сидела
без  дела,  ходила   по  магазинам,  стирала,  готовила.  К  концу  дня  она
чувствовала себя разбитой и немощной. Иногда ей предлагали участие в сборных
концертах, и она с радостью принимала эти приглашения. Ей всегда доставалось
больше  всего  аплодисментов,  и  она искренне  сокрушалась,  что  следующий
концерт  не завтра, а когда -  неизвестно. Анну  неизменно приглашали на все
официальные  торжества,  посвященные  важнейшим  событиям в жизни  польского
государства.  Она  приезжала  на репетиции, терпеливо ждала  своей  очереди.
Музыканты  из  оркестров  под  управлением  Ежи  Мильяна  и  Стефана  Рахоня
встречали появление Герман на сцене шумными одобрительными аплодисментами. У
нее  сразу же  загорались  глаза, исчезало уныние. Но репетиции кончались, и
она ехала домой на трамвае, чтобы вернуться к домашним делам.
     Композиторы, которые одолевали ее со времени первых успехов на эстраде,
казалось  бы, до  вчерашнего  дня,  неожиданно,  как  по команде,  перестали
звонить. Она уже не выключала телефон после десяти  и вздрагивала при каждом
звонке, будто сейчас услышит что-то очень важное для себя.
     Однажды она сама набрала  номера телефонов знакомых  композиторов. Один
обрадовался или  сделал  вид, что обрадовался, обещал на  следующий же  день
заехать. Но не заехал. Другой язвительно заметил:
     -  Ну скажи,  зачем  тебе  песни  других?  Ты  ведь  и сама очень  мило
сочиняешь...
     Единственным человеком,  кто поддерживал  ее,  кто вел с ней конкретные
деловые переговоры, была Качалина. Ее письма - это и рассказы о популярности
песен  в  исполнении  Герман в  Советском  Союзе  и кропотливая  работа  над
дальнейшим репертуаром Анны. Она советовала  обратиться  к  русским народным
песням и романсам, прислала некоторые клавиры, в том числе "Выхожу один я на
дорогу...",  "Из-за  острова на  стрежень",  знаменитые военные песни Матвея
Блантера.
     Когда Анна начинала работать, для нее переставало существовать все, она
забывала  про обеды  и стирку  и  погружалась в мир страстей  и человеческой
мудрости.  Порой ее сердце  сжималось: она  думала  об  осени своей  жизни и
своего творчества. Вот так, наверное, уходят со сцены все певицы, которые не
хотят уходить сами. Все  меньше приглашений на концерты, а в один прекрасный
день их уже не будет вовсе.
     Гость  появился  в дверях неожиданно, без  предварительного телефонного
звонка.  Збышек  только-только  уехал  на  работу,  и  Анна  подумала,  что,
вероятно,  он  забыл бумаги и вернулся. Нет, на пороге  стоял Юлиан Кшивка -
одетый с иголочки чисто выбритый, пахнущий французским одеколоном.
     - И так меня встречает знаменитая певица?! - закричал он,  - Заспанная,
некрасивая, необаятельная! Вы что,  на  самом  деле  Анна  Герман? Докажите!
Дайте автограф!
     Анна заплакала, уткнувшись в лацканы его пиджака.
     - Можешь ничего  не  объяснять,  догадаться нетрудно, - говорил Кшивка,
отпивая кофе из маленькой чашечки. - Твоя беда, Анна, что ты дитя романтики,
тебе бы надо было родиться во времена Паганини...
     Анна горько усмехнулась.
     - Импресарио! Вот что! Пока ты не найдешь себе импресарио, до тех пор и
будут продолжаться твои беды. Ты  посмотри на Сосницкую, ей в деловитости не
откажешь,  в здоровье  и  таланте  тоже. Муж  -  архитектор, бросил  работу,
занимается только ее делами,  иначе нельзя.  Сейчас время деловых людей -  в
политике, в экономике, в искусстве.
     - Бот с  ней, с Сосницкой,  -  вытирая  слезы, ответила Анна.  - Каждый
живет, как умеет. Вот у Збышека дядя в Бразилии, зовет нас  туда.  Знаешь, у
него там плантация, так что будем пасти овец...
     - А что? - на полном серьезе отозвался Кшивка. - Не так уж и плохо...
     Анна повеселела.
     - Но пока суд да дело, я была бы тебе признательна за помощь.
     - Брать  тебя в  нашу группу сейчас, когда  ты  по-прежнему  считаешься
певицей номер один, он повторил еще раз: - номер один, - значит оказать тебе
медвежью услугу. Это была  бы дурная сенсация: как, скажем,  Пеле перешел бы
из сборной Бразилии в наш "Гурник". Постараюсь  помочь тебе.  И эта помощь -
импресарио.
     Кшивка сдержал  слово. Импресарио явился  через месяц. Анна  не  смогла
встретиться с  ним раньше. На  следующий день после разговора  с Кшивкой  ей
позвонили из министерства и осведомились:
     - Можете  ли вы оставить  свои концертные  дела и выступить в программе
польской эстрады в Лондоне?
     - Конечно! - моментально согласилась Анна.
     "Какая-то ерунда получается! - подумала она. -  Не могу договориться  о
концерте в Ловиче*, а вот Нью-Йорк, Москва, Лондон - пожалуйста!.."
     [* Маленький городок недалеко от Варшавы.]
     В Лондоне Анна  выступала две недели. За два дня до отъезда ей позвонил
английский композитор и продюсер Ричард Смайлз и предложил выгодный контракт
на полгода. Туда вошли бы и записи на пластинки и концерты.
     - Я давно  слежу  за вами,  - сказал Смайлз, -  и восхищен  вами  и как
певицей,  и как человеком. Мне очень нравится ваша манера, сам я тоже лирик.
Так что из нашего альянса  могло  бы что-нибудь  получиться,  что-то  этакое
польско-английское.
     -  Я не  могу  вам сейчас дать ответ: должна посоветоваться в  Варшаве.
Кроме того, у  меня есть  муж, и  мы с ним никогда на  такой долгий  срок не
разлучались.
     По возвращении  Анна рассказала  об  этом предложении Збышеку, он нашел
его вполне приемлемым: какое-то время он бы тоже смог побыть с ней в Англии.
     Анна позвонила Смайлзу, но оказалось, что тот тяжело заболел - обширный
инфаркт  на  сороковом году жизни - и,  как  сообщил его секретарь,  надолго
вышел из игры...
     И вот  к Анне пришел импресарио  от  Юлиана Кшивки - хоть и пожилой (за
шестьдесят),  но энергичный  человек,  знающий  все ходы и выходы эстрадного
мира  и  весьма  в  этом  мире  уважаемый  -  пан  Анджей.  Он  быстро нашел
музыкантов, в основном студентов музыкальных училищ,  нуждающихся в деньгах,
веселых и трудолюбивых  ребят,  с которыми и Анне оказалось легко  и весело.
Они выступали в  основном в Варшаве и близлежащих городах, поскольку учеба в
училище  не  позволяла музыкантам  длительные  разъезды.  Если  раньше  Анна
томилась  от  вынужденного безделья, то  теперь ее  график  был заполнен  до
отказа. Это ее очень радовало. Огорчало только отсутствие в репертуаре новых
польских песен. Вернее, они были,  но в  основном принадлежали самой Анне и,
естественно, с точки зрения художественной выразительности  далеко не всегда
ее удовлетворяли. Но что поделаешь? Катажина  Герт-нер теперь сотрудничала с
Марылей  Родович. Северин  Краевский  тоже  писал  для Марыли  и для  своего
ансамбля "Червоны гитары".
     Пришлось включить в репертуар новые  песни молодых авторов,  в основном
самодеятельных  композиторов.  которые  поначалу нравились  Анне,  но  после
двух-трех исполнений она в этих песнях разочаровывалась. Было  видно, что  и
слушателей  они мало волнуют. Зато  из  Советского Союза приходили радостные
известия: "Надежда"  становится действительно  любимой  песней,  ее называют
явлением  в  музыкальной  жизни 70-х  годов.  Об этом она  узнала  из  писе