я, наверное, помешала вашему отдыху?
     - Да нет,  -  прервала ее Анна,  -  я и  не думала отдыхать... А в чем,
собственно, дело?
     - Дело  в том, - твердо заявила  незнакомка, - что у меня  для вас есть
песня...  Да,  -  остановилась  она, - я  забыла представиться.  Меня  зовут
Катажина...   Катажина   Гертнер,   вот  уже  несколько  месяцев  я  работаю
аккомпаниатором  в  Варшавской  эстраде.  Пишу песенки. К сожалению, правда,
пока без особого успеха. Но я верю в свою звезду. Катажина быстро рассказала
о том, что она написала  тридцать-сорок песен, и все хвалят. А вот пробиться
она никак  не может. На художественных советах свирепствуют "старики", Юлиан
Кшивка  - ее друг и покровитель. Именно он посоветовал Катажине показать эту
песню Анне. Правда, Катажина ни разу не слышала ее в концертах, но полностью
доверяет вкусу Кшивки.
     Они  договорились встретиться  за два  часа до начала концерта на сцене
клуба большого сельскохозяйственного кооператива.
     -  Песня называется "Танцующие  Эвридики",  - сказала Катажина, положив
длинные пальцы на клавиши. - Да, совсем забыла: ее уже  пела Хелена Майданец
в Кракове на молодежном смотре... Но, говоря откровенно, мне не понравилось,
да и  Хелена ее больше не поет, так что у меня совесть  чиста! - Она провела
по клавишам и, взглянув Анне в глаза, вдруг  предложила: - Слушай, зови меня
просто Каськой, а я тебя - Аней.
     Для Ани не  имело  значения, пели  эту  песню до  нее или  нет. Она уже
привыкла исполнять "чужие" песни. "Своих" у нее  пока не было. Да, по правде
говоря, об этом она еще и не задумывалась. Зато сразу прониклась уважением к
"бойкому композитору"  (так про себя она окрестила Катажину) - ведь "ее" уже
пела  (пусть без  успеха) сама Хелена  Майданец! А  Хелена  Майданец по  тем
временам считалась  звездой первой величины  - стройная,  гибкая, с большими
черными  глазами.  Она  стала  олицетворением  современной  манеры  пения  -
биг-бита, экспрессивного, страстного, напористого. Хелена,  как говорится на
языке профессионалов, "не вылезала"  из эфира. По  радио ее пение передавали
раз десять в день. Ни одна  мало-мальски популярная  телевизионная программа
не проходила без ее  участия. Сотни поклонников Хелены Майданец на автобусах
и в поездах мчались из города в город, чтобы правдами и неправдами пробиться
на  концерт  своей  любимицы.  А та с микрофоном в  руках металась по сцене,
хрипела  и   сипела,   доводя  до  исступления  шестнадцати-семнадцатилетних
зрителей  и вызывая внутренний, а зачастую  и  внешний  протест у слушателей
более старшего возраста.
     Нет. Аня не отвергала такую манеру исполнения, но и не принимала ее. Не
принимала потому, что, как ей казалось, выступления Майданец были рассчитаны
на  внешний эффект и  зачастую попросту лишены смысла. Не  отвергала потому,
что ни в коем  случае  не ставила под сомнение яркую одаренность Хелены,  ее
высокий  профессионализм  и музыкальность,  ее поразительную  самоотдачу  на
сцене во время больших концертов, когда, казалось, она работает на пределе.
     О  Хелене Майданец  много  и шумно  писали  газеты.  Ее песни  и манеру
исполнения  хвалили, осуждали,  обсуждали...  В артистических кафе  только и
было разговоров, что о Хелене:  поклонники не  дают ей прохода. У ее  дома и
гостиниц, где  она останавливается,  днюют и ночуют  сотни молодых  людей. А
сама  она  веселится с  музыкантами  до утра,  к  тому  же  колется...  Анна
понимала, что много здесь преувеличений, досужих сплетен.
     Да,  Хелена  была  талантлива,  молода  и крепка здоровьем.  Она  легко
покоряла вершины,  которые многим, даже очень талантливым людям, оказывались
не под силу.
     Она  обожала сцену, свет прожекторов, восторженные  вопли  публики.  Не
меньше любила и шумные застолья в лучших варшавских ресторанах, когда одетые
по последней  моде, пахнущие дорогой французской косметикой мужчины забывали
о своих спутницах при одном появлении Хелены в зале. Она одевалась в голубые
потертые  джинсы  и  в  черную,  тесно  облегавшую  кожаную  куртку. На  шее
красовалось янтарное ожерелье. Всегда появлялась  в окружении поклонников. С
соседних  столиков  им слали  сверхдорогие  французские  коньяки,  советское
шампанское, испанские  вина... Такие вечера  частенько заканчивались  шумным
выступлением Хелены в сопровождении ресторанного  оркестра. Словом, сплошной
"шик"! И все же карьера Хелены Майданец оказалась недолгой и бесславной. Она
поехала на гастроли в Париж. Там, долго не раздумывая,  за приличный гонорар
согласилась  сняться в  порнографическом  журнале. После этого  ей запретили
выступать  в  Польше. А  через год о ней забыли, как будто ее никогда  и  не
было.
     Анна  задумывалась,  пытаясь  найти  причину  стремительного  взлета  и
падения Хелены  Майданец. Отсутствие  принципов?  Пустая  растрата  таланта?
Стремление  девушки  из  бедной  семьи  обогатиться  и,  как  Золушка, стать
обладательницей  сказочных  богатств и драгоценностей? Да, но  ведь  Золушка
получила  все это как награду за прилежание, старательность и  доброту...  А
сама Аня? Она ведь тоже из бедной семьи, которая  до сих пор не имеет своего
угла  и  вынуждена  ютиться  на  частной  квартире.  Аня  вспоминала  первую
зарплату,  которую  ей торжественно вручил  Скомпский,  и  как она стремглав
неслась  на телеграф, чтобы  все эти деньги отправить домой. Знакомые озорно
подмигивали Анне: "Ну, ты теперь артистка-миллионерша". Она лишь улыбалась в
ответ. Никто  не знал, что  эта  "миллионерша" еле  сводит концы с  концами,
откладывая каждый  лишний  грош  на  кооператив, на  новое платье  и  туфли,
которые  просто необходимы  на сцене.  Что  часто  не  ужинает, и  не только
потому, что после концертов не успевает в ресторан. Просто  ужин в ресторане
ей не по карману.
     Впрочем, сама Анна меньше всего  думала о неустроенности  быта, нужду с
ранних лет воспринимала  как естественное  состояние. Она  не жаловалась  на
судьбу  и умела радоваться жизни, хорошей  погоде, добрым словам  режиссера,
искренним улыбкам друзей, новой песне. Хотя бы той, которую недавно  сыграла
Кася Гертнер.
     А песня эта овладела Анной! Мелодия была простой, легко запоминающейся,
некоторые музыкальные моменты напоминали известные вроде  бы песни. Но какие
именно, она, как ни  старалась, не могла вспомнить. Правда, текст казался ей
многословным для эстрадной песни и трудным для восприятия.


     В кафе на углу
     Каждой ночью - концерт.
     Так остановитесь на пороге,
     Танцующие Эвридики,
     Прежде чем рассвет
     Первым лучом ляжет на стену,
     Пусть раскроют вам объятья
     Захмелевшие Орфеи.
     Ветер разгулялся в переулках,
     Он играет на деревьях, как на струнах.
     Это поет Орфей
     Или деревья так шумят...
     Река шумит под мостом,
     Исчезла черная тень фонарей,
     Люди входят в кафе,
     На улицах обычный шум,
     А ветер танцует на улицах.
     Ветер словно пьяный
     И развешивает на ветвях
     Вытканную из паутины шаль.
     Какие у тебя были
     Удивительные губы, Эвридика.
     Какие у тебя пустые глаза, Эвридика.
     А ветер танцует в аллеях,
     Ветер колобродит, как пьяный.
     Туман рассеивается,
     И остается, только и остается
     Черный кот.


     По  структуре   песня  лишена  логически   ясного   сюжета.   Персонажи
древнегреческой  мифологии соседствуют  с  хмельными  посетителями  кафе,  в
котором они забывались ночью,  а утром выходят  на улицу, будто вырванные из
волшебной сказки...
     Анна  уже  обратила внимание, что многие  песенные  тексты  в отрыве от
музыки  казались  примитивными.  Они приобретали  выразительность,  когда  в
сочетании   с   мелодией   становились   песней,   законченным   музыкальным
произведением.  У  песни  свои   законы,  свои  художественные  критерии   и
требования,  а  критики,  пытающиеся  отдельно  оценивать  музыку  и  текст,
допускают очевидный просчет.
     Однажды после концерта в одном из сельских клубов Юлиан Кшивка попросил
артистов задержаться.
     -  Вот  что, - радостно  потирая  руки, произнес он, -  у меня для  вас
приятное  известие. Через неделю у нас гастроли в столице. Вам ли объяснять,
что это не только приятно, но еще и ответственно... - Улыбка его погасла. Ее
сменила озабоченность, смешанная даже с растерянностью. - Вы знаете, какие в
Варшаве  "акулы пера", - переступая с ноги  на ногу, продолжал Кшивка, - они
только и ждут таких, как мы, провинциалов. Две разгромные статьи  в прессе -
и мы можем спокойненько проститься друг с другом. И с эстрадой - тоже.
     - Да что  это вы, пан Юлиан! - прервал его кто-то из актеров.  - Начали
за здравие, а кончаете...
     - Нет-нет, - мгновенно отреагировал Кшивка, - это я так, для тонуса.  Я
верю в  вас, верю в  наш "Рассвет  над Африкой", верю  в его  художественную
убедительность. - Потом, повернувшись к Анне, добавил: - А ты, между прочим,
будешь держать  в  Варшаве  экзамен,  новый  экзамен  перед  тарификационной
комиссией. Так что давай-ка работай!
     Потом Кшивка пожалел, что так напугал актеров. На прогонах даже опытные
артисты заволновались. Стали спотыкаться на  ровном месте,  забывали  текст,
фальшивили. Их волнение  заразило и молодых коллег,  Анна вообще две ночи не
спала, ворочалась с боку на бок, часами смотрела в потолок.
     - Посмотрите, на  кого вы  похожи! - закричал Кшивка накануне последней
репетиции в  Жешуве. - И это артисты, едущие  покорять столичных  зрителей?!
Нет, вы  больше  похожи  на  только что  выписавшихся  из больницы. В  конце
концов, возьмите себя в руки!.. Или берите бюллетени - и я отменяю гастроли!
     Но бюллетеней артисты не взяли, в Варшаву приехали бодрые, веселые, как
будто выступления  в  столице для них - привычное  дело. Последняя репетиция
накануне концерта прошла гладко, без суеты и пререканий.
     Перед самым выходом на сцену Анна почувствовала  легкое головокружение,
даже пошатнулась. Лицо ее  побледнело. Но никто не обратил на  это внимания:
все  были заняты  собой...  Она удивилась, когда со сцены обнаружила, что  в
зале  немноголюдно,  много пустых мест.  В третьем  ряду,  посапывая, клевал
носом  какой-то старичок. Но это нисколько не смутило  ее. Пела с  подъемом,
легко, изящно. Сегодня у  нее получалось все. Как жаль. что сегодня - это не
завтра, когда надо будет петь перед тарификационной комиссией. Сумеет ли она
удержать форму, справиться с волнением?
     Зал взорвался аплодисментами. Трудно было  понять, как могло при  столь
небольшом  количестве  зрителей  получиться  столько  шума  и  даже,  как ей
показалось,  топота:  Дремавший  старичок оживился и неистово бил  в ладоши.
Впрочем, иногда он разъединял руки, чтобы послать Анне  воздушный поцелуй...
Она  кивнула  ему  и улыбнулась.  Спела  на бис,  потом под  неистовый шум и
одобрительные крики зрительного зала вышла за  кулисы, почувствовала, как ее
целуют, кто-то до боли сжимает руки, и вновь ей стало плохо, пот выступил на
лбу, она с трудом нашла  свободный  стул,  не села, а, скорее, плюхнулась на
него.
     - Молодчина! - услышала  она где-то рядом слова Кшивки. - Я  в  тебе не
ошибся!
     Виски сжимало,  пол под  ногами  качался, как  корабельная  палуба. Она
попросила, чтобы вызвали такси  и, не переодевшись, лишь накинув кофточку на
плечи, поехала в гостиницу. Как  назло, замок плохо открывался.  Наконец  он
поддался, и Анна, не включая свет, ощупью добрела до кровати и упала на нее,
уткнувшись головой в подушку.


xxx

     Перед комиссией  она пела спокойно, уверенно,  легко  и свободно.  Анна
чувствовала, что и сегодня ей все  удается.  Неожиданно она поймала себя  на
мысли, что совсем не  торопится  уходить со  сцены:  ей  хотелось  петь. Она
видела знакомое, чуть припухшее  лицо известного  актера Александра Бардини,
его большие, черные, чуть насмешливые и доброжелательные глаза. Сегодня она,
наверное, сдаст экзамен. Ее будут хвалить! Но это казалось не самым главным.
Главное - петь. Это сделалось самой важной частью бытия, смыслом всего.
     Ее взгляд  встретился с доброжелательным взглядом Людвика Семполинского
-  замечательного  эстрадного  актера,  превосходного  исполнителя  жанровых
песен,  куплетиста и пародиста.  Семполинскому было далеко за пятьдесят,  он
казался неловким и медлительным.  Но  стоило  ему  выйти на  сцену,  как  он
становился  на  удивление  пластичен,  изящен.  Накануне войны  в  одном  из
варшавских  кабаре  в  костюме  Чарли  Чаплина он  спел острые  сатирические
куплеты  "Тен  вонсик",  что значит  "О,  эти  усики", -  яркую, характерную
сатиру,  едко  высмеивающую  бесноватого  фюрера.  Эти сатирические  куплеты
подхватила вся Польша и пела в дни, предшествовавшие сентябрьской катастрофе
1939  года -  нападению  Германии  на  Польшу,  -  и во  время  гитлеровской
оккупации.  За  исполнение  этих  куплетов  полякам   грозил   Освенцим.  За
Семполинским охотилось гестапо.  Но ему  удалось  скрыться  от  гитлеровских
ищеек. Сразу же после освобождения, как и Мечислав Фогг, он организовал свой
маленький театр. Прошло немало лет, но, что бы ни пел Людвик Семполинский на
эстраде,  он  обязательно заканчивал концерт своим коронным номером "О,  эти
усики"...
     В такт Аниному пению Семполинский ритмично переставлял  пальцы на столе
и,  когда  молодая певица исчерпала  весь  свой  репертуар,  сказал  мягким,
доброжелательным голосом:
     - Вы доставили нам  истинное  наслаждение,  что  так  редко  бывает  на
эстраде. Браво!
     Аня подумала  было,  что  сейчас  ее  обязательно  спросят  про  Артура
Миллера. Константина  Симонова  или  про Ежи  Путрамента,  но члены комиссии
одобрительно кивали головами, перешептывались, негромко смеялись.
     -  Вы свободны, - раздался мягкий бас Бардини, - не забудьте пригласить
нас на сольный концерт.
     - Вы будете сидеть в первом ряду, - с улыбкой, будто речь идет о чем-то
невозможном, ответила она.
     -  Ну  уж,  -  возразил  ворчливо  Бардини,  -  первый  ряд  не  люблю,
позаботьтесь, будьте  любезны, о месте в седьмом. - И  расхохотался, вытирая
лоб большим ярко-зеленым носовым платком.
     Вечером Анна пригласила своих в бар гостиницы "Полония", в которой жили
артисты. Это была старая гостиница, почти бед удобств,  зато в  самом центре
Варшавы, недалеко от Маршалковской. Пришли все одиннадцать человек  во главе
с Юлианом Кшивкой. Царила какая-то уютная,  дружеская, теплая атмосфера. Аня
подумала,  что  согласие  и  доброжелательность друг к другу -  самые важные
компоненты счастья. Теперь она по-настоящему счастлива: есть любимая работа,
есть пение, товарищи, друзья. Есть Юлиан Кшивка - первооткрыватель талантов,
самобытный педагог и хороший администратор...
     Будущее  больше  не казалось туманным и неопределенным. Теперь она ясно
видела свое  место в  нем. Хватило  б  только  сил  и здоровья, а энергии  и
желания ей не занимать.
     Молодость   самоуверенна.  Она   мгновенно   ниспровергает   признанные
авторитеты,  легко  и безапелляционно ставит  под  сомнение  опыт  и заслуги
старших,  откровенно  посмеивается над их знаниями и трудолюбием. В  музыке,
точнее, в  песенном  эстрадном  жанре  это  легко  обнаружить  невооруженным
глазом.  Сколько  перевидела Анна самодеятельных  композиторов,  не  знавших
элементарной музыкальной грамоты, но твердо убежденных в своей гениальности,
в способности написать "шлягер" "без всяких там консерваторий"!
     Нет,  она не  ставила  под  сомнение  талант самородков,  по-настоящему
способных, умелых. Но ее  всегда  тянуло  к людям образованным,  знающим,  у
которых можно было многому научиться.
     Она  придумала  себе  прозвище "Митрофан",  имея  в  виду  героя  пьесы
Фонвизина, иногда только называя себя  более ласково - "Митрофанушка".  Анна
искренне сожалела,  что не училась  музыке в  детстве,  что в  более  зрелом
возрасте не могла сразу определиться, что окончательное решение связать свою
жизнь с искусством пришло так поздно.
     Ей казалось  смешным сейчас, в двадцать  шесть лет, сдавать  экзамены в
консерваторию   и  выглядеть   на  самом  деле  Митрофаном  в   сравнении  с
семнадцатилетними   абитуриентами.   Анна   страдала  от  своей  музыкальной
необразованности.  Она  стеснялась  делать  замечания  музыкантам,  когда те
откровенно  фальшивили.  Стеснялась  давать советы оркестровщикам. С  трудом
решалась вступать в спор  с  художественным руководителем даже тогда, когда,
по ее глубокому убеждению, в творческом плане он был не прав,
     После  успешной сдачи  экзамена  выдалось  несколько свободных  дней  в
Варшаве. И тогда она решилась. Сняла телефонную трубку, энергичным движением
набрала нужный номер и попросила к телефону профессора пани Янину. Услышав в
трубке  строгий  голос,  она   мгновенно  растерялась  и,  потеряв   прежнюю
уверенность, сбивчиво начала объяснять:
     - Пани Янина, вы  извините, пожалуйста, что я осмелилась... что занимаю
ваше время.
     - Да говорите вразумительно, - прервал голос в трубке, - что вам надо?
     - Моя фамилия Герман, Анна Герман, я артистка Жешувской эстрады, я была
бы  очень вам признательна, если бы вы разрешили мне присутствовать у вас на
занятиях в консерватории...
     Анна  вдруг  почувствовала  себя  какой-то беспомощной  и униженной. Ей
показалось, что пани Янина  сейчас швырнет трубку и она услышит  прерывистые
гудки. Но  трубка несколько секунд  молчала, потом низкий  голос пани  Янины
неуверенно произнес:
     - Герман, Герман... Откуда  мне знакома  ваша фамилия?  -  И сама  себе
ответила:  - Как  же,  как  же! О вас же сегодня  пишут все газеты.  Да как!
По-моему, о Карузо так не писали.
     Если бы пани Янина  увидела сейчас  лицо собеседницы,  то пожалела бы о
таком сравнении.  Анна  побледнела,  потом  сделалась  пунцовой,  и  на  лбу
выступили капельки пота. А на том конце провода продолжали:
     -  Приезжайте сегодня,  сейчас  же,  я  с  удовольствием  вас послушаю.
Посмотрим, чего вы действительно стоите.
     Анна повесила  трубку, посмотрела на  себя в зеркало  и платком вытерла
лоб. На столике  зазвонил  телефон.  Звонил Кшивка: "Ты читала  "Трибуну"? А
"Экспресс"? Тебя называют выдающимся талантом... Молодчина! Привет!"
     Пани Янина  оказалась сухонькой, поджарой, подвижной старушкой с копной
седых волос. Она дружелюбно, по-мужски пожала  Анне руку и энергичным жестом
пригласила ее в класс. Кроме них,  никого не было,  но Анна ощутила какую-то
внутреннюю дрожь и скованность, а может быть, даже беспомощность.
     - Пойте, - с улыбкой произнесла пани Янина.
     Анна обвела  глазами классные  стены. Со  стен на  нее  смотрели Шопен,
Моцарт, Бетховен, Чайковский.
     - Здесь? - жалобно спросила она.
     - Здесь, - кивнула пани Янина.
     Анне  показалось,  что  профессор  консерватории  смотрит  на  нее   со
смешанным чувством недоверия и жалости.  Запела  она без  аккомпаниатора,  в
нескольких шагах  от облокотившейся  на спинку  стула  пани Янины.  Анна  не
помнила,  сколько  времени  она  пела. Она спела  все, что помнила,  и  даже
рискнула  исполнить  неаполитанскую песню, которую  готовила  для  концерта.
Когда она кончила, пани Янина только спросила:
     - Сколько вам лет?
     - Двадцать шесть, - ответила Анна.
     -  Двадцать  шесть?  - повторила  пани Янина. -  Ни за  что не скажешь,
выглядите  вы на девятнадцать... - Пристально посмотрев  на Аню, добавила: -
Вам обязательно надо учиться. Начать можем сейчас.
     Эти уроки пани Янины она вспоминала  потом как одни из самых счастливых
и радостных мгновений  жизни. Как  правило, они занимались в консерваторском
классе  вечером,  когда студенты уже  закончили занятия.  Аня  появлялась  в
классе с неизменным  букетиком цветов и  вручала  их  профессору. Та ставила
цветы в вазочку с водой. Пани Янина садилась за рояль, и начинались занятия.
     Успех сопровождал Анну. Вступал в права природный талант, умножен