,   стоя  перед   упрямым   отказом   этой   души.   Да,
действительно,  сознаюсь,  --  в течение первых десяти  дней  я  доходил  до
отчаяния, даже до равнодушия к  ней и в такой  степени, что  почти сожалел с
своем  первоначальном  порыве,  и  очень  бы хотел  никогда  ее  к  себе  не
привозить.  И выходило  очень забавно:  Амелия,  точно торжествуя  при  виде
чувств,  которые  мне  не  удавалось  от  нее  скрыть,  начинала,  казалось,
расточать  ей тем  больше забот  и тем больше благожелательности,  чем яснее
чувствовала, что  Гертруда мне становится  в тягость  и что присутствие ее в
нашей среде мне неприятно.
   Так именно обстояло  дело, когда  меня навестил мой друг, доктор Мартен
из  Валь-Травера  во  время  одного  из  объездов  своих  больных.  Он очень
заинтересовался  тем,  что я ему  рассказал  о положении Гертруды, и  крайне
изумился вначале, что она  дошла до  такой исключительной отсталости, будучи
всего  только  слепой, но я объяснил,  что  ее  увечье было  усугублено  еще
глухотой старухи, все это время присматривавшей  за ней  и никогда с  ней не
разговаривавшей,  так  что несчастная девочка пребывала в  состоянии  полной
заброшенности. Он стал уверять меня, что в таком случае мне нечего приходить
в отчаяние, а что я просто плохо приступил к делу.
   -- Ты  хочешь  начать постройку,  -- сказал он мне,  не  обеспечив себя
сколько-нибудь твердой почвой. -- Подумай, что все в этой душе -- еще хаос и
что даже самые  первые очертания ее еще  не наметились. Для начала следовало
бы  собрать  в  один пучок  несколько осязательных  и  вкусовых  ощущений  и
прикрепить к ним  в виде  этикетки какой-нибудь  звук  или слово, которое ты
должен  воспроизводить ей как можно чаще,  а потом добиваться, чтобы она его
повторила.  Главное,  не вздумай  с ней очень  спешить: занимайся  с  ней  в
определенные часы и никогда не занимайся очень долго подряд...
   --  Одним  словом,  вся  эта  метода, --  прибавил он, после  того  как
растолковал мне ее  до мелочи, -- не заключает в себе никакого колдовства. Я
ничего тут не выдумываю, и многие люди применяют ее на деле.  Неужели ты сам
не вспоминаешь?  В то время как мы  были с тобой в философском классе,  наши
преподаватели  разбирали с нами аналогичный случай  в  связи с Кондильяком и
его оживленной статуей... Если только, -- оговорился он, -- я не прочел того
же самого позже в каком-нибудь психологическом журнале... Впрочем,  неважно,
на меня это произвело впечатление, и я даже запомнил имя несчастной девочки,
гораздо более обиженной природой, чем Гертруда,  поскольку она была слепой и
глухонемой,  которую  подобрал  доктор какого-то английского  графства около
половины  истекшего  столетия.  Ее  звали  Лаура Бриджмен.  Доктор  этот вел
дневник (тебе тоже  не  мешало  бы это делать) успехов ребенка или во всяком
случае вел его вначале, отмечая в нем приемы своего обучения. В течение ряда
дней и недель он упорно заставлял ее осязать два предмета -- булавку и перо,
а  затем она  ощупывала на листе бумаги с  буквами  для слепых контуры  двух
английских слов pin и pen. В течение нескольких недель он не добился никаких
результатов.  Тело  казалось  необитаемым. Но  доктор не  терял  надежды. "Я
напоминаю  собой  человек,  -- сообщал  он,  --  перегнувшегося  через  край
глубокого  черного колодца  и  с  отчаянием  забрасывающего  туда веревку  в
надежде, что за нее ухватится  чья-то рука". Ибо он ни минуты не сомневался,
что  там, на дне этой пучины кто-то есть  и что в  конце  концов его веревка
будет  все-таки схвачена.  И вот  однажды он заметил, что бесстрастное  лицо
Лауры осветилось подобием  улыбки; я  думаю, что в эту минуту  слезы любви и
благодарности  хлынули  их  его  глаз и  он упал на  колени,  вознося  хвалы
создателю. Дело  в том,  что Лаура вдруг сообразила,  чего от нее  добивался
доктор.  Спасена!  С этого  дня  она  вся  превратилась  в внимание;  успехи
сделались   быстрыми;   вскоре  она   принялась  учиться  самостоятельно   и
впоследствии стала директрисой института слепых -- возможно, впрочем,  что и
не она, а другая,..  потому что не так  давно были отмечены новые  случаи, о
которых много говорили газеты  и журналы, на  все лады удивляясь, --  на мой
взгляд совершенно  неосновательно,  -- что такого  рода создания могут  быть
счастливы. Но факт остается  фактом: каждая из  этих замурованных  оказалась
счастливой,   и,  едва  получив  возможность   изъясняться,   они   начинали
рассказывать  о  своем  счастьи.  Журналисты,  естественно,  приходили  в
восторг и извлекали отсюда поучение для тех, кто, "наслаждаясь" всеми своими
пятью чувствами. смеют при этом жаловаться...
   По этому поводу между Мартеном  и мной разгорелась дискуссия, поскольку
я восставал против его пессимизма  и не допускал (как, по-видимому, допускал
он),  что наши  чувства,  в  конечном  счете,  способны только на  то, чтобы
довести нас до отчаяния.
   -- Я думаю  совсем  иначе, -- заявил я.  -- Я хочу  сказать,  что  душа
человека гораздо легче и  охотнее рисует себе красоту, приволье  и гармонию,
чем  беспорядок  и  грех,  которые  повсюду  затемняют, грязнят,  пачкают  и
сокрушают  этот мир, о чем свидетельствует нам и чему заодно способствуют  и
помогают имеющиеся у  нас пять чувств. Так что к вергилиевскому  "fortunatos
nimium" я скорее прибавил  бы:  "si  sua mala nescient", чем:  "si  sua bona
norint",* которому  нас обычно учат. О, как счастливы были бы  люди, если бы
не ведали зла!
   ___________
   * Ссылка на стихи Вергилия (Георгики, II, 458-459):
   "О блаженные слишком, -- когда б свое счастие знали, -- жители сел!"
   Слова: "когда  б  свое счастие знали", герой  повести хотел бы заменить
выражением: "если б они не ведали зла".
   (Прим. перев.)
   ___________
   Он рассказал мне еще об одной повести Диккенса, которая, по его мнению,
была  непосредственно навеяна случаем  Лауры Бриджмен и которую  он пообещал
мне скоро прислать. Через  четыре  дня  я действительно получил  "Сверчка на
печи", которого прочел с большим удовольствием. Это  немного растянутая,  но
временами волнующая  история слепой девушки, которую отец, бедный игрушечный
мастер,  все  время окружает иллюзией  комфорта, богатства и  счастья; ложь,
которую  искусство  Диккенса из  всех сил  старается представить святой,  но
которую я,  благодарение богу, не стал  бы  пробовать  на моей  Гертруде. На
следующий же день после посещения Мартена я начал применять  на практике его
метод, вкладывая  в него все свои  силы.  Я очень жалею теперь, что не делал
заметок (как он мне это советовал) о первых шагах Гертруды по той сумеречной
дороге,  по  которой я  мог вести  ее вначале только ощупью. В первые недели
понадобилось гораздо больше терпения, чем можно было бы думать, и не столько
из-за  времени,  которое я затрачивал на это  начальное воспитание,  сколько
вследствие упреков, которые  это  воспитание на меня навлекло. Мне  тягостно
писать, что упреки эти исходили от Амелии; впрочем, если я и упоминаю о них,
то потому  лишь, что не связал  с  ними никакого  враждебного  или  горького
чувства,  -- во  всеуслышание заявляю  об этом на тот случай, если бы листки
эти со временем  были ею прочитаны. (Разве прощение обид не  было заповедано
нам Христом немедленно вслед  за притчей о заблудшей овце?) Скажу  больше: в
те самые дни, когда я сильнее всего страдал от  ее упреков,  я никак не  мог
сердиться  на  то,  что  она  ставила мне на вид,  будто я  уделяю  Гертруде
чересчур много времени. Я скорее упрекнул бы ее за недостаточно твердую веру
в успешный результат  моих трудов.  Больше всего меня тяготило ее маловерие;
но  и  оно,  впрочем, меня не  обескураживало.  Сколько раз мне  приходилось
выслушивать:  "Если  бы  из  этого хоть что-нибудь выходило!.."  Она  упорно
держалась того мнения,  что труды мои пропадают зря; и ей, конечно, казалось
нелепостью, что я посвящаю этому делу время, которым я, по ее разумению, мог
с неизмеримо  большей пользой распорядиться иначе. И  всякий раз,  как я был
занят  Гертрудой, она старалась ввернуть, что кто-то или что-то во мне очень
сильно  нуждается,  а  я  растрачиваю  из-за  этой девочки  минуты,  которые
следовало бы отдать другим. А кроме того я думаю, что ее мучила своеобразная
материнская ревность, поскольку  у нее то и дело  срывалось: "Ты никогда так
не возился ни с одним из  наших  детей". И  это правда; хотя  я очень  люблю
своих детей, мне  ни  разу еще не приходило в голову, что я обязан подолгу с
ними возиться.
   Я часто склонялся  у выводу, что притча о заблудшей овце труднее других
укладывается   в   сознании   людей,  считающих  себя,   однако,   истинными
христианами.  Тот  факт,  что  одна  из овец, сама по себе,  может  в глазах
пастуха оказаться дороже всех остальных  взятых вместе, -- вот что было выше
их понимания!  Слова: "И  если есть  у  человека  сто  овец и  одна  из  них
заблудится, не оставит ли он девяносто девять из них на горе и не пойдет  ли
за той, которая заблудилась?" Эти  слова милосердия были бы объявлены такими
людьми,  --  посмей  они  только   говорить   прямо,  --   возмутительнейшей
несправедливостью.
   Первые улыбки Гертруды  утешили меня во  всем  и воздали  мне  за труды
сторицей. Ибо "истинно говорю  вам, что  овца эта,  когда пастух  ее отыщет,
доставит ему больше  радости, чем все девяносто девять овец, которые ни разу
не  заблуждались".  Да, да, поистине  должен сказать, что ни разу еще улыбка
кого-либо из моих детей не затопляла мое сердце такой серафической радостью,
как  улыбка, которая  забрезжила на  лице этой  статуи в то утро,  когда она
несомненно вдруг поняла и заинтересовалась всем,  что я упорно  стремился ей
преподать в течение долгих дней.
   Пятое  марта.  Я  заметил  себе  эту  дату,  как обычно  замечают  день
рождения. Это даже не столько улыбка, сколько  преображение. Вдруг все черты
ее  одухотворились;  это  было  внезапное  озарение, напоминавшее пурпуровое
свечение высоких  Альп,  от которого еще до зари начинает трепетать снеговая
вершина, тем  самыми уже отмеченная  и выхваченная из мрака. Это можно  было
назвать  мистической  окраской. Я представил себе равным образом вифсаидскую
купель в  ту  минуту,  когда в  нее сходит  ангел  возмутить спящую воду.  Я
почувствовал себя точно восхищенным от земли,  созерцая блаженное выражение,
которое появилось вдруг у  Гертруды; мне представилось, что сила, посетившая
ее в это мгновение, даже не разум, а скорее -- любовь. И тогда  меня охватил
столь  сильный  порыв  признательности,  что,  напечетлевая  поцелуй  на  ее
прекрасном челе, я мысленно возносил его богу.
   Насколько   трудно   было  добиться   первого   результата,   настолько
последующие успехи  были стремительны.  Сейчас мне стоит большого труда ясно
припомнить, какими  способами  мы  продвигались;  иногда  мне казалось,  что
Гертруда  шагает  вперед  скачками,  словно издеваясь  над  методичностью. Я
вспоминаю, что  вначале  я налегал скорее  на качества, а не на разнообразие
предметов: горячее, холодное,  теплое,  сладкое,  горькое,  вяжущее, гибкое,
легкое; затем шли  движения: отстранять, придвигать, поднимать,  пересекать,
ложиться, связывать, разбрасывать, собирать и т.д. Очень скоро,  позабывши о
методе, я начал с нею беседы, не задумываясь над тем, в какой мере поспевает
за мной ее ум; я  действовал медленно, завлекая и приглашая ее  задавать мне
вопросы,  сколько  вздумается.  В  течение  времени,  когда  она  оставалась
предоставленной самой себе, ум ее несомненно работал, а поэтому каждая новая
встреча  была для  меня новым удивлением:  я чувствовал,  что ее отделяет от
меня менее  плотная ночь. Как-никак,  -- говорил я себе, -- а  это похоже на
то, как теплый воздух и  настойчивая  работа  весны  мало-по-малу  одолевают
зиму.  Сколько  раз поражался я тому способу,  каким стаивает снег. Невольно
думаешь,  что  покров  его разрушается снизу, хотя  внешний  облик ничуть не
меняется. Каждую зиму Амелия  попадает  впросак и  возвещает, что снег лежит
по-прежнему, не меняясь;  мы  все  еще  верим  в его  плотность, а он  вдруг
возьмет и осядет и расступится здесь и там, пропуская новую жизнь.
   Из  опасения,  как  бы Гертруда не зачахла,  неотлучно,  точно старуха,
засиживаясь у камелька,  я начал выводить ее на прогулки. Но она соглашалась
гулять не иначе, как опираясь на мою руку. Удивление и  страх, выказанные ею
вначале, на первых прогулках, навели меня на мысль, прежде чем она  сама мне
об этом  сказала,  что она никогда еще на пускалась в окружающий мир. В  той
хижине, где я ее встретил, все заботы о ней сводились к заботам о том, чтобы
давать ей пищу и  помогать  ей тем самым не умереть, --  я никоим образом не
сказал бы: жить. Ее темная вселенная ограничивалась стенами той единственной
комнаты, в которой она неизменно оставалась; в  редких случаях  осмеливалась
она доходить  до  порога в  летние дни, когда дверь открывалась на  огромную
светлую  вселенную. Позже она мне рассказывала, что, слушая  пение птиц, она
представляла себе это пение таким же непосредственным проявлением света, как
и тепло, ласкавшее  ей щеки  и  руки, и что  она,  --  правда,  не  особенно
задумываясь над этим, -- находила вполне естественным, чтобы нагретый воздух
начинал петь,  подобно  тому,  как  стоявшая у  огня  вода  закипала.  Но, в
сущности,  все  эти  вещи  оставляли  ее  спокойной, и  она  ни  на  чем  не
останавливала  внимания, пребывая  в состоянии  глубокого оцепенения до того
дня,  когда  я  стал  ей  уделять свое время. Я  вспоминаю  ее  нескончаемые
восторги  после  того, как я ей объяснил, что слышимые  ею голоса исходят из
живых  существ, единственное  назначение которых, по-видимому,  -- ощущать и
выражать радость, разлитую в природе. (Именно с этого дня она взяла привычку
говорить о себе: я полна радости,  как птица.)  И, однако, мысль, что  пение
это говорило о великолепии зрелища, которого  она  не могла видеть, начинала
вызывать в ней грусть.
   -- Это правда, -- спрашивала она, -- земля действительно так прекрасна,
как об  этом поют птицы? Почему  об  этом  так  мало говорят? Почему  вы  не
говорите со мной об этом? Вы боитесь меня огорчить, зная, что сама я не могу
ее увидеть? Вы неправы. Я  ведь  отлично слышу  пение птиц, и мне кажется, я
понимаю их речи.
   --  Люди, обладающие зрением, не умеют их так  хорошо слышать,  как ты,
Гертруда, -- говорил я, желая ее утешить.
   -- А почему другие животные не поют? -- спросила она.
   Иногда вопросы ее меня  озадачивали, и я на мгновение терялся, ибо  она
заставляла меня задумываться над тем, что я до сих пор принимал без  всякого
удивления. Таким-то образом я  впервые сообразил,  что, чем  более  животное
связано  с  землей,  тем  оно  грузнее  и  печальнее.   Я  старался  ей  это
растолковать; я говорил ей о белке и ее играх.
   Она спросила меня потом, неужели из всех животных летают лишь птицы.
   -- Есть еще бабочки, -- пояснил я.
   -- А они поют?
   --  Нет,  они  по-иному рассказывают  о  своей  радости.  Она  написана
красками на их крыльях... -- И я стал описывать пеструю расцветку мотыльков.
   28 февраля
   Мне нужно вернуться назад: вчера я позволил себе уйти чересчур далеко.
   Для  обучения  Гертруды  я должен  был сам изучить  алфавит слепых;  но
вскоре она  стала гораздо искуснее меня читать  этот шрифт,  в  котором  я с
большим трудом разбирался и который невольно предпочитал  читать  глазами, а
не руками. Впрочем, не один я занимался ее обучением. Вначале мне даже  была
приятна помощь  в этой работе, потому что я завален делами моей общины, дома
которой очень разбросаны, так  что посещение больных и бедных вынуждает меня
к  разъездам,  иной  раз  очень  далеким. Жак  умудрился сломать себе  руку,
катаясь  на  коньках  во  время рождественских  каникул, которые  он приехал
провести провести  вместе  с нами, -- дело в том,  что  в  недавнее время он
снова  вернулся в Лозанну,  где прежде проходил  начальную школу,  а  сейчас
поступил на  богословский факультет.  Перелом оказался неопасным,  и Мартен,
которого  я  тотчас  же  пригласил,  сумел  вправить  кость, не  прибегая  к
содействию хирурга;  но соблюдение необходимых  предосторожностей заставляло
его сидеть дома. Он  вдруг начал интересоваться Гертрудой, на которую до сих
пор не обращал внимания, и взялся помогать мне обучать ее чтению. Он помогал
мне лишь во время своего выздоровления, около трех недель, но за этот период
Гертруда сделала  значительные  успехи.  Теперь ее  охватило  необыкновенное
рвение. Казалось, что  ум ее, еще  вчера  погруженный в  дрему, с  первых же
шагов, еще раньше, чем научился ходить, пожелал уже бегать. Я удивлялся, как
легко она формулирует свои мысли и как быстро научилась выражаться, и отнюдь
не  по-детски, а  вполне правильно,  пользуясь для  наглядной передачи своей
мысли -- и притом самым для нас неожиданным  и забавным образом --  или теми
предметами, которым ее только  что обучили,  или тем, что мы ей рассказывали
или описывали, в случае невозможности предоставить  ей непосредственно самую
вещь: дело  в  том,  что при  объяснении предметов, для нее недоступных, мы,
подражая  методам   телеметража,  пользовались  вещами,  которые  она  могла
воспринять или осязать.
   Я не нахожу нужным отмечать здесь начальные ступени этого обучения, тем
более, что они, вероятно, имеют место при обучении всех слепых. Думаю, что в
каждом  отдельном  случае  вопросы,  связанные с  цветами,  ставили  каждого
учителя  перед одними и теми же затруднениями. (В связи  с этим мне пришлась
отметить, что  в  Евангелии  нигде не упоминается о цветах.) Не знаю,  как в
таких  случаях поступали  другие; что до меня, я начал с перечисления цветов
спектра  в том  порядке, в каком их нам  показывает радуга;  но сейчас  же в
сознании Гертруды произошло смешение между окраской и светом; и я начал себе
уяснять,  что ее воображение было  не  в  силах  установить  различие  между
свойством  оттенка   и  тем,  что  художники,  если  не  ошибаюсь,  называют
"колером". Ей стоило  огромного  труда уяснить  себе, что  каждый цвет может
быть  в свою  очередь  более  темным  и что  цвета  могут  до  бесконечности
смешиваться между собой. Ничто еще так ее не озадачивало, и она беспрестанно
возвращалась к этой теме.
   Между прочим  мне удалось  съездить  с  ней в Невшатель,  где я  дал ей
возможность  послушать  концерт.   Место  каждого  инструмента   в  симфонии
позволило мне вернуться  к вопросу о цветах. Я обратил внимание  Гертруды на
различие  в звучности  медных, деревянных и струнных и на  то, что каждый из
них способен  по-своему передавать, с большей  или  меньшей силой, всю гамму
звуков -- от низких до самых высоких. Я предложил ей по аналогии представить
себе,  что в  природе  красная и  оранжевая  окраска  соответствует звучанию
рожков и тромбонов; желтые и зеленые -- скрипкам, виолончелям и контрабасам;
фиолетовые  и  синие  -- кларнетам  и гобоям. Какое-то  внутренне восхищение
заменило с тех пор ее сомнения.
   -- Как это должно быть красиво! -- повторяла она.
   И потом вдруг:
   -- Ну, а как же белое? Я не представляю себе, на что похоже белое...
   И   мне  сразу  стало  ясно,  в  какой  мере  мое  сравнение  оказалось
неубедительным.
   -- Белое, -- попробовал я все-таки сказать, -- есть  предельная высота,
на  которой все тона смешиваются, подобно тому, как  черное  представляет их
наиболее  низкий  предел.  --  Но  тут же  и  я и  она  отказались от  этого
сравнения,  поскольку Гертруда  заметила, что  и  деревянные,  и  медные,  и
скрипки  явственно отличаются друг от  друга  как на самых низких, так и  на
самых высоких нотах. Сколько раз, совсем  как тогда, мне приходилось вначале
молчать, теряться и размышлять, каким бы мне сравнением воспользоваться.
   --  Ну, ладно, -- сказал я ей под конец, -- ты можешь  представить себе
белое как нечто беспримесно чистое, нечто, вовсе не