канная оборка юбки,  приподнимаясь, оставила  грязный след... И вдруг
-- гораздо громче, чем напыщенные речи старухи, -- во мне зазвучало все, что
эта  жалкая одежда могла рассказать о жизни, полной  случайностей и невзгод.
меня душили слезы,  и я решил для себя, что пойду  в парк за Изой, когда она
выйдет из дома.
   Тем временем г-жа де Сент-Ореоль сделала три шага в сторону кресла г-жи
Флош:
   --  Дайте!  Дайте мне  эту  пачку!  Вы  думаете,  я  не  вижу под вашей
перчаткой  измятых денег?  Вы  что,  считаете  меня  слепой или сумасшедшей?
Отдайте  мне  эти деньги, говорю  вам! -- И как в мелодраме, поднеся купюры,
которыми она завладела, к пламени свечи, произнесла:  -- Я  скорее предпочла
бы все сжечь, -- (нужно ли говорить,  что она не сделала ничего  подобного),
-- чем дать ей хоть грош.
   Она спрятала купюры в карман и снова принялась декламировать:
   --  Неблагодарная дочь! Бесчеловечная дочь!  дорогой, которой ушли  мои
браслеты  и ожерелья, вы сумеете отправить и мои кольца! --  Сказав это, она
ловким  движением протянутой  руки уронила  два  или три из  них  на  ковер.
Изабель схватила их, как голодная собака хватает кость.
   -- А теперь уходите: нам не о чем больше говорить, я вас знать не знаю.
   Взяв  на  ночном столике гасильник, она  поочередно накрыла  им  каждую
свечу в канделябре и вышла.
   Комната  казалась  теперь темной. Изабель тем временем встала,  провела
пальцами по вискам, откинула назад  разметавшиеся волосы и привела в порядок
шляпу.  Резким  движением  поправила   несколько  сползший  с  плеч  плащ  и
наклонилась  к  г-же  Флош, чтобы  попрощаться.  Мне показалось, что  бедная
женщина пыталась заговорить с ней, но таким слабым голосом, что я ничего  не
смог разобрать. Изабель молча прижала одну из дружащих рук старушки к губам.
Минуту спустя я бросился за ней по коридору.
   У  лестницы  шум голосов остановил меня.  Я узнал голос м-ль  Вердюр, с
которой Изабель уже разговаривала в передней, и,  перегнувшись через перила,
увидел их обеих. Олимпия Вердюр держала в руке маленький фонарь:
   --  Ты уедешь, не поцеловав его?  -- спросила она,  и я понял, что речь
шла о Казимире. -- Так ты не хочешь его видеть?
   -- Нет, Лоли, я очень спешу. Он не должен знать, что я приезжала.
   Наступило  молчание, затем последовала пантомима,  смысл которой  я  не
сразу  понял. Фонарь заплясал, бросая прыгающие тени. М-ль Вердюр наступала,
Изабель пятилась назад, обе передвинулись таким  образом на несколько шагов,
а потом мне стало слышно:
   -- Да-да, на память от меня. Я долго хранила его. Теперь, когда я стала
старой, на что он мне?
   -- Лоли! Лоли! Вы -- лучшее, что я здесь оставляю.
   М-ль Вердюр обняла ее:
   -- Бедняжка! Как она вымокла!
   -- Только плащ... это ничего. Отпусти меня, я спешу.
   -- Возьми хоть зонт.
   -- Дождь перестал.
   -- А фонарь?
   -- Зачем он мне? Коляска совсем рядом. Прощай.
   -- Ну же, прощай, бедное дитя! Дай тебе  Бог... -- остальное потерялось
в рыдании.
   М-ль Вердюр стояла  некоторое время в  ночной  темноте,  я ощутил поток
свежего воздуха, потом услышал шум захлопнувшейся двери и засовов...
   Пройти мимо м-ль Вердюр  я  не мог. Ключ от кухни Грасьен  каждый вечер
забирал с собой. Была еще дверь, через которую я легко мог выйти из дома, но
для этого  надо было сделать большой  крюк.  Изабель  уже дошла бы до  своей
коляски.  А  если окликнуть  ее из окна?..  Я  побежал  к себе.  Луна  снова
скрылась  за тучами;  я немного  подождал,  прислушиваясь к шагам;  поднялся
сильный  ветер,  и,  пока  Грасьен возвращался  в дом  через  кухню,  сквозь
беспокойный шепот  деревьев  я  услышал, как удаляется  коляска  Изабель  де
Сент-Ореоль.
VII
   Я загостился, и, как только вернулся в Париж, на меня навалились тысячи
забот, направившие наконец ход моих мыслей в другое русло. Мое решение снова
побывать в Картфурше  следующим летом смягчало сожаление о  том,  что мне не
удалось тогда пойти дальше; я уж было  начал забывать о случившемся, когда в
конце  января  получил двойное  уведомление о смерти. Супруги  Флош, оба,  с
разницей  в несколько дней, испустили трепетные и нежные души. На конверте я
узнал  почерк  м-ль  Вердюр,  однако  свое  послание  с  соболезнованиями  и
выражениями симпатии  направил Казимиру. Две  недели  спустя  пришло  письмо
следующего содержания:
   Мой дорогой господин Жерар
   (Мальчик так и не смог решиться называть меня по фамилии.
   -- А как Вас зовут? -- спросил он меня во время одной из  прогулок, как
раз тогда, когда я начал обращаться к нему на "ты".
   -- Но ты же хорошо знаешь, Казимир, меня зовут господин Лаказ.
   -- Нет, не это имя, другое? -- требовал он.)
   Вы очень добры, что написали мне, и письмо Ваше очень  хорошее, потому
что в Картфурше теперь очень грустно.  У моей бабушки в  четверг был удар, и
она  не  может теперь  выходить  из  своей комнаты; тогда  мама вернулась  в
Картфурш, а аббат  уехал, потому что  он стал кюре с Брейе. после этого  мои
дядя и  тетя  умерли. Сначала  умер дядя, который Вас очень любил, а потом в
воскресенье умерла тетя,  которая  болела три дня. Мамы уже не  было. Я  был
один с Лоли и Дельфиной, женой Грасьена, которая меня очень любит; это  было
очень грустно, потому  что  тетя не  хотела меня покидать. Но было нужно.  А
теперь я сплю около Дельфины, потому что Лоли вызвал ее брат в Орн.  Грасьен
тоже  очень  добр  ко  мне. Он  показал мне,  как  сажать  черенки  и делать
прививки, это забавно, и потом я помогаю валить деревья.
   Вы знаете,  Ваша записочка, где  Вы написали  свое  обещание, нужно  ее
забыть,  потому что здесь  больше  никого  нет,  чтобы  Вас принять.  Но мне
грустно от  того, что я не  смогу Вас увидеть, потому что я Вас очень любил.
Но я Вас не забываю.
   Ваш маленький друг Казимир.
   Смерть  г-на и г-жи Флош оставила  меня  довольно  равнодушным, но  это
неумелое простое письмо меня взволновало. В это время я  не был свободен, но
решил  для  себя  уже  в  пасхальные каникулы  провести  рекогносцировку  до
Картфурша. Что  из  того,  что  там  некому  меня принять?  Я  остановлюсь в
Пон-л'Евеке  и  найму  коляску.  Нужно  ли добавлять, что  мысль о возможной
встрече с  загадочной Изабель влекла меня туда  не менее сильно, чем чувство
жалости к  ребенку.  Некоторые места его  письма были мне непонятны, я плохо
увязывал события... Удар старухи, приезд Изабель  в Картфурш, отъезд аббата,
смерть  стариков, во время которой  их  племянницы  не было на месте, отъезд
м-ль Вердюр... нужно ли было видеть во  всем этом всего лишь  случайную цепь
событий или следовало  искать между ними какую-то связь? Казимир  не смог, а
аббат не захотел просветить меня на сей счет. Пришлось ждать  апреля. И  уже
на второй день, как я освободился, я отправился в Картфурш.
   На  станции  Брей я заметил  аббата Санталя, собирающегося  сесть в мой
поезд, и окликнул его.
   -- Вы снова в этих краях, -- промолвил он.
   -- Я не думал, что вернусь сюда так скоро.
   Он вошел в купе. Мы оказались одни.
   -- Да, после вашего визита здесь многое переменилось.
   -- Я узнал, что вы обслуживаете теперь приход в Брейе.
   -- Не будем сейчас об этом, -- и он сделал  рукой знакомый жест.  -- Вы
получили уведомление?
   -- И тотчас направил свои соболезнования вашему ученику; от него-то я и
узнал потом кое-какие новости,  но  он  сообщил мне немного. Я чуть было  не
обратился к вам с просьбой рассказать мне некоторые подробности.
   -- Надо было написать.
   --  Я  подумал, что вы вряд  ли сообщили бы  мне что-либо, -- добавил я
смеясь.
   Но, видимо, не  так связанный  приличиями, как  в те  времена, когда он
служил в Картфурше, аббат, казалось, был расположен к разговору.
   -- Ну, не  несчастье ли то,  что  там происходит? -- начал он. -- И все
аллеи пойдут туда же!
   Сначала  я ничего не мог понять, но потом  вспомнил  строчку  из письма
Казимира: "Я помогаю валить деревья..."
   -- Зачем они это делают? -- наивно спросил я.
   -- Как зачем, дорогой сударь? Спросите у кредиторов. Впрочем, не в  них
дело, все делается за их спиной. Имение заложено и перезаложено. Мадемуазель
де Сент-Ореоль берет все, что может.
   -- А она там?
   -- Как будто вы этого не знаете!
   -- Я просто предполагал, судя по некоторым словам...
   --  Именно с тех пор,  как  она там, все и пошло как нельзя хуже. -- На
некоторое время он овладел собой, но потребность высказаться на этот раз его
пересилила;  он  больше не  ждал моих вопросов, и я счал  более разумным  не
задавать их.
   -- Как она  узнала, что ее мать парализована? -- говорил он. -- Я так и
не смог этого понять. Когда она узнала, что старая баронесса не может больше
встать с кресла, она заявилась туда со своими вещами, и г-же Флош не хватило
мужества выставить ее за дверь. Тогда-то я и уехал оттуда.
   -- Очень жаль, ведь вы, таким образом, оставили Казимира.
   -- Возможно, но я не мог оставаться рядом с  этой... я забываю, что  вы
ее защищали!..
   -- Быть может, я и дальше буду это делать, господин кюре.
   -- Продолжайте. Да-да, мадемуазель Вердюр тоже ее защищала до  тех пор,
пока не увидела смерть своих хозяев.
   Я восхищался тем, что аббат почти полностью освободил свою речь от того
изящества, которое было  ей  присуще, пока он находился в  Картфурше; он уже
освоил  манеру  и  язык, свойственные  сельским священникам в  Нормандии. Он
продолжил свою мысль:
   -- Ей тоже показалось странным, что оба умерли одновременно.
   -- Разве?..
   -- Я ничего не говорю, --  и  он по старой привычке надул верхнюю губу,
но  тут же прибавил: -- Хотя в  округе говорили всякое. Никому не нравилось,
что племянница стала наследницей. И Вердюр тоже предпочла уйти.
   -- Кто же остался с Казимиром?
   -- А!  Вы все-таки поняли, что общество его матери не подходит ребенку.
Так вот, он почти все время проводит у Шуантрейлей, ну, вы знаете,  садовник
с женой.
   -- Грасьен?
   -- Да, Грасьен, который воспротивился было вырубке деревьев в парке, но
ничем не смог помешать. Это нищета.
   -- Между тем у Флошей деньги были.
   -- Но все было проедено в первый же  день, сударь  вы мой. Из трех ферм
Картфурша г-жа Флош  владела двумя, которые уже давно были проданы фермерам.
Третья,  маленькая ферма  де  Фон,  еще  принадлежит  баронессе  --  она  не
сдавалась в  аренду, за ее состоянием следит Грасьен, но она  тоже  скоро со
всем остальным пойдет с молотка.
   -- А само имение Картфурш будет продано?
   --  С торгов.  Но это невозможно сделать  до конца  лета. А пока, прошу
поверить, девица пользуется этим. Кончится тем,  что ей придется сдаться, но
к этому времени в Картфурше останется половина деревьев...
   -- Кто же покупает у нее лес, если она не имеет права его продавать?
   -- Вы еще так молоды. Когда все идет за бесценок, покупатель найдется.
   -- Любой судебный исполнитель может запретить это.
   --  Судебный  исполнитель  заодно  с  дельцом, представляющим  интересы
кредитора, который там обосновался и  который, -- он наклонился к моему уху,
-- спит с ней, раз уж вы хотите все знать.
   -- А как книги и бумаги г-на Флоша? -- спросил я, не выказывая волнения
от его последней фразы.
   -- Мебель  и библиотека будут  пущены скоро в продажу, или,  точнее, на
них будет  наложен арест.  К счастью, там никто  не  догадывается о ценности
некоторых произведений, иначе их давно бы уж и след простыл.
   -- Может найтись какой-нибудь пройдоха...
   --  Сейчас  все опечатано, не  беспокойтесь, печати  снимут только  для
инвентаризации.
   -- Что говорит обо всем этом баронесса?
   -- Она ни о чем не подозревает, ей приносят  еду в спальню, она даже не
знает, что ее дочь находится там.
   -- Вы ничего не говорите о бароне.
   -- Он умер три недели назад, в Каене, в доме для  престарелых, куда  мы
его недавно устроили.
   Мы  приехали в  Пон-л'Евек. Аббата  Санталя встречал  священник,  аббат
попрощался  со  мной,  порекомендовав  мне гостиницу и человека,  сдававшего
напрокат коляски.
   На  следующий день  я остановил коляску  у входа  в  парк Картфурша;  я
условился с возницей, что он приедет за мной через пару часов,  когда лошади
передохнут на одной из ферм.
   Ворота  в  парк  были  широко  открыты; почва  аллеи  была  изуродована
гужевыми  повозками.  Я  готовился  к  самому  страшному   разорению  и  был
неожиданно  обрадован при  виде моего доброго  знакомца  --  распустившегося
"бука персиколистного";  мне не пришло в голову, что своей жизнью он обязан,
очевидно, лишь заурядному качеству своей древесины; идя  дальше, я убедился,
что топор  не пощадил  самых  прекрасных деревьев. Прежде  чем  углубиться в
парк, мне  захотелось увидеть тот павильон, где я обнаружил письмо  Изабель,
но  вместо  сломанного  запора на  двери висел  замок  (позже  я  узнал, что
лесорубы хранили там  инструменты и  одежду).  Я направился к  дому.  Прямая
аллея,  обсаженная низким кустарником,  вела не к  фасаду,  а  к службам,  к
кухне,  напротив  которой  начиналась  невысокая  огородная  изгородь;   еще
издалека  я увидел Грасьена, идущего с  корзиной овощей; он заметил меня, но
сначала не  узнал;  я  окликнул  его,  он  двинулся  мне  навстречу  и вдруг
воскликнул:
   -- Вот как! Господин Лаказ! В  это время вас уж точно не ожидали! -- Он
смотрел   на  меня,  покачивая  головой  и  не  скрывая  недовольства   моим
присутствием, но тем не менее добавил более спокойно:
   -- Малыш, однако, будет рад вас видеть.
   Мы  молча  сделали несколько  шагов в сторону  кухни; он попросил  меня
подождать и вошел поставить корзину.
   -- Так вы приехали посмотреть, что происходит в Картфурше? -- сказал он
более учтиво, когда вернулся ко мне.
   -- Похоже, дела идут не очень-то хорошо?
   Я взглянул на него: его подбородок дрожал,  он ничего не отвечал, потом
вдруг схватил  меня за  руку и увлек  на лужайку  перед крыльцом  дома.  Там
распростерся труп огромного дуба, под которым, помню, я прятался от осеннего
дождя; рядом валялись поленья и щепки от сучьев.
   -- Вы знаете,  сколько  стоит такое дерево?  -- задал он мне вопрос. --
Двенадцать пистолей*. А знаете, сколько они заплатили?! За него, да и за все
остальные... Сто су**.
   _______________
   * Пистоль -- старинная золотая монета того же достоинства, что и луидор
(20 франков).
   ** Су --  старинная  французская монета  в 5  сантимов, или  1/20 часть
франка. _______________
   Я  не знал, что  в этих краях пистолями называли экю* в десять франков,
но  момент был неподходящий  для того,  чтобы просить  разъяснений.  Грасьен
говорил сдавленным голосом.  Когда  я обернулся к нему, он  тыльной стороной
руки смахнул с лица то ли слезу, то ли капли пота и, сжав кулаки, заговорил:
   _______________
   * Экю -- старинная французская монета в 10 франков. _______________
   --  У-у, бандиты! Когда  я  слышу, сударь, как они  орудуют тесаком или
топором, я схожу  с ума, их удары бьют  меня по голове; мне хочется звать на
помощь,  кричать: грабят!  Хочется бить  самому,  убить!  Позавчера я полдня
провел в подвале -- там не  так слышно... Вначале малышу нравилось смотреть,
как работают  лесорубы; когда  дерево  было готово упасть, его звали,  чтобы
потянуть  за  веревку,  но  потом,  когда  эти  злодеи  приблизились к дому,
мальчишка смекнул, что это не так забавно; он все говорил: нет, не это! нет,
не это!  "Бедный парень, --  говорю  я ему, -- это или  то, все равно это не
твое". Я  ему объяснил, что он не сможет жить в Картфурше, но он еще слишком
мал; он  не понимает,  что все  это уже не его. Если бы  только нам оставили
маленькую ферму, я бы взял его к себе, это точно; но кто знает, кто ее купит
и какого негодяя возьмут на наше место!.. Знаете, сударь, я еще не так стар,
но я предпочел бы умереть, чем видеть все это.
   -- Кто живет сейчас в доме?
   --  Знать этого не  желаю. Малыш  питается  с нами на кухне, так лучше.
Госпожа баронесса не покидает спальню, к счастью для нее,  бедняжки... Из-за
них Дельфина носит ей еду через служебную лестницу, не  хочет  попадаться им
на  глаза.  У  них  есть  кому  прислуживать,  но  мы  с этим  человеком  не
разговариваем.
   -- Разве на движимость не должны скоро наложить арест?
   --  Тогда мы постараемся  перевести госпожу  баронессу  на ферму,  пока
ферму не продадут вместе с домом.
   --  А маде...  а ее  дочь? -- спросил  я с  запинкой, не  зная  как  ее
называть.
   -- Она может идти куда хочет, но не к нам. Это ведь все из-за нее!..
   Его голос  был  исполнен такого  гнева, что  я  понял: этот человек мог
пойти на преступление, защищая честь своих хозяев.
   -- Она сейчас в доме?
   -- В это время она, должно быть, прогуливается  по парку. Похоже, ей от
этого ни  жарко,  ни  холодно;  она  спокойно смотрит на лесорубов, бывает и
заговаривает с  ними без  зазрения совести. Но в дождливую погоду не выходит
из своей комнаты; посмотрите, вон та,  угловая; она стоит там  перед окном и
глядит в сад. Если  бы ее любовник не уехал на  четверть часа в Лизье,  я не
ходил бы  здесь,  как  сейчас.  Да,  господин Лаказ, это такая публика,  что
просто  нет слов! Если бы наши старые господа пришли  посмотреть, что  тут у
них делается, они бы, бедняжки, поспешили вернуться туда, где покоятся.
   -- А Казимир там?
   -- Думаю, он тоже гуляет в парке. Хотите, я его позову.
   -- Не надо, я сам его найду. До скорого. Я, конечно, еще увижусь с вами
до отъезда -- и с вами, и с Дельфиной.
   Опустошение в парке  казалось еще более ужасным в это время года, когда
все готовилось ожить. В потеплевшем  воздухе уже набухли и раскрылись почки,
и  каждый  срубленный  сук  слезился  соком.  Я  медленно  шел,  не  столько
опечаленный,  сколько переполненный  скорбью  представившейся  мне  картины,
может быть,  несколько опьяненный мощным запахом живой природы, исходящим от
умирающего дерева и  оживающей земли.  Меня почти не  трогал контраст  между
этой смертью и  весенним обновлением: ведь парк свободнее раскрывался свету,
который  одинаково  заливал и золотил  и смерть,  и жизнь; но вместе  с  тем
трагическая    песнь    топора   вдали,    наполняя    воздух   погребальной
торжественностью, звучала  в такт счастливому биению моего сердца, а  бывшее
при мне старое  любовное письмо, которое  я  не  собирался использовать,  но
временами прижимал к груди, жгло его. "Сегодня уже ничто не сможет  помешать
мне", -- думал  я и  улыбался от  ощущения того, что мои шаги ускоряются при
одной   мысли  об  Изабель;  воля  моя  сопротивлялась,  но  управляла  мной
внутренняя  сила.   Я   восхищался   тем,  как   эта  дикость,  привнесенная
хищничеством в красоту пейзажа, обостряла мое наслаждение; я восхищался тем,
что  нелестные отзывы аббата в столь малой степени отдалили меня от Изабель,
и тем,  что  все, что я узнавал  о ней, лишь подогревало невыразимым образом
мое  желание...  Что  еще  связывало  ее с  этими местами,  полными  ужасных
воспоминаний?  От  проданного Картфурша, я  знал,  ей  не  оставалось  и  не
доставалось ничего. Почему  она  не бежала прочь? Я мечтал увезти ее сегодня
же вечером в своей коляске; я пошел быстрее;  я почти уже бежал, когда вдруг
заметил ее вдалеке. Это была, конечно, она -- в трауре, с непокрытой головой
сидела она на стволе дерева, лежащего поперек аллеи. Мое сердце забилось так
сильно, что я вынужден был на некоторое время остановиться; затем я медленно
двинулся по направлению к  ней, как бы спокойно и безучастно прогуливаясь по
парку.
   -- Извините, сударыня... я нахожусь в Картфурше?
   Рядом с  ней  на стволе дерева стояла небольшая корзинка для рукоделия,
полная катушек, швейных принадлежностей,  мотков и небольших кусочков крепа;
она  была  занята тем,  что прикладывала лоскутки к скромной фетровой шляпе,
которую  держала  в  руке; на земле валялась очевидно, только  что сорванная
зеленая лента.
   Ее  плечи покрывала совсем короткая черная драповая  накидка; когда она
подняла  голову,  я замет