содержащее в себе цвета,
а один только  свет; черное  же, напротив, перегружено цветом  до того,  что
делается совсем затемненным.
   Я  привожу  эти обрывки  разговора  в  качестве примера  трудностей, на
которые я натыкался очень  часто. Гертруда обладала тем приятным  свойством,
что никогда  не  делала  вида, что  все понимает,  а  это  часто случается с
людьми,  которые  засоряют  таким образом свою голову неточными  и  смутными
сведениями, отчего все их рассуждения оказываются со временем порочными.  До
тех  пор,  пока  она не составляла себе  вполне ясного представления, каждое
сведение являлось для нее причиной волнений и борьбы.
   Что касается моих аналогий, то трудность увеличивалась еще от того, что
понятия  цвета и тепла теснейшим  образом переплетались  в сознании, так что
впоследствии  мне  пришлось  положить  немало  трудов  для  того,  чтобы  их
разъединить.
   Таким  образом, я  убедился на ее примере, до какой степени  зрительный
мир отличается от мира  звуков, в какой мере всякое  сравнение, привлекаемое
для объяснения одного с помощью другого, оказывается несостоятельным.
   29 февраля
   Усердно  занявшись моими  сравнениями,  я ничего  еще  не сказал  о том
огромном удовольствии, которое  получила Гертруда на невшательском концерте.
Там  исполняли не что  иное, как "Пасторальную  симфонию". Я сказал "не  что
иное", потому  что нет  такого произведения, -- и  это вполне  понятно, -- с
которым мне так хотелось бы ее познакомить. Долгое время после  того, как мы
вышли  из концертного  зала,  Гертруда  все  еще  не  нарушала  молчания  и,
по-видимому, утопала в восторге.
   -- Неужели то, что вы видите,  в самом  деле так же прекрасно, как это?
-- проговорила она наконец.
   -- Так же прекрасно, как что, моя милая?
   -- Как сцена на берегу ручейка?
   Я ей ответил не сразу, невольно  задумавшись, что  все эти  несказанные
созвучия изображали мир  не таким, как  он есть, а таким, каким он мог быть,
каким он мог бы стать  без существования зла и греха. Кстати, я ни  разу еще
не нашел в себе мужества поговорить с Гертрудой о зле, о грехе, о смерти.
   -- Люди, имеющие глаза, --  сказал я  наконец, -- сами не знают о своем
счастьи.
   -- А я, не  имеющая  глаз,  -- вскричала  она в ту же  минуту, -- знаю,
какое счастье -- слушать.
   Она  прижалась ко  мне  на  ходу и повисла у  меня на руке,  как делают
маленькие дети:
   -- Пастор, разве вы не чувствуете, как я счастлива? Я говорю это не для
того,  чтобы вам было  приятно; о,  нет! Посмотрите  на меня:  разве  нельзя
увидеть по лицу, когда человек говорит  неправду? О, я отлично узнаю это  по
голосу.  Помните тот день, когда вы  мне сказали, что вы не  плачете, вскоре
после  того как тетушка (так она называла мою жену) упрекнула вас в том, что
вы ничего  не  хотите  для нее  сделать. Я вскричала про  себя: "Пастор,  вы
лжете!" О, я сразу различила по голосу,  что вы не говорите мне  правду. Мне
даже незачем было прикасаться к вашим щекам,  чтобы узнать,  что вы плакали.
--  И она громким голосом повторила: -- Мне даже незачем  было прикасаться к
вашим щекам.
   Я покраснел, так как мы находились еще в городе  и прохожие обернулись.
А она тем временем продолжала:
   --  Не  следует  даже  пытаться  склонять меня  этому  верить,  знаете?
Во-первых, потому, что было  бы нечестно пытаться обмануть слепую... А затем
еще  потому, что из  этого  бы ровно ничего  не  вышло, -- прибавила она  со
смехом. -- Скажите мне, пастор, вы ведь не несчастны, не правда ли?
   Я поднес ее руку к своим губам, желая дать  ей почувствовать без лишних
слов, что известной долей этого счастья является она сама, и тут же ответил:
   -- О, нет, Гертруда, я счастлив. Отчего бы мне быть несчастным?
   -- Однако иногда вы плачете?
   -- Иногда я плакал.
   -- Но не после того раза, о котором я говорю?
   -- Нет, после этого я не плакал.
   -- И у вас не было больше желания плакать?
   -- Нет, Гертруда.
   -- Скажите еще... у вас не появлялось потом желания мне солгать?
   -- Нет, дитя моя.
   -- Можете ли вы мне обещать, что вы никогда не станете меня обманывать?
   -- Обещаю тебе.
   -- Хорошо! А теперь скажите мне сию же минуту: я хорошенькая?
   Этот неожиданный  вопрос  поставил  меня  втупик,  тем  более,  что  до
сегодняшнего  дня я совершенно не желал обращать внимание на  ее неоспоримую
красоту;  мало того, мне показалось совершенно ненужным  делом, что она этим
заинтересовалась.
   -- К чему тебе это знать? -- поспешно спросил я.
   --  Я делаю это  из  щепетильности, -- сказала она. --  Мне хотелось бы
знать, не очень ли я... -- как это вы говорите? -- не очень ли я детонирую в
симфонии? Кого же мне об этом спросить, пастор?
   --  Пастору  не  приходится придавать значение  красивой наружности, --
заметил я, защищаясь по мере сил.
   -- Почему?
   -- Потому что ему бывает достаточно одной душевной красоты.
   -- Вам хочется заставить меня думать, что я безобразна, -- сказала  она
с очаровательной гримаской. Я не удержался и воскликнул:
   -- Гертруда, вы сами прекрасно знаете, что вы красивы.
   Она  замолчала,  и на лице у нее  появилось очень серьезное  выражение,
которое не покидало ее до самого возвращения домой.
   Едва мы вернулись, как Амелия нашла случай дать мне  понять, что она не
одобряет моей поездки. Конечно, она могла  бы заявить  об  этом  раньше; но,
согласно  своему  обыкновению ничему  не  препятствовать, она позволила  нам
сначала уехать для того, чтобы потом получить право осудить. Она, собственно
говоря,  не  сделала  мне  ни  одного  упрека, но  самое  ее  молчание  было
красноречиво. Разве неестественно было справиться о том, что мы слушали, раз
ей было отлично известно, что мы  с Гертрудой отправились  на концерт? Разве
девочка не  почувствовала  бы больше радости, услышав,  что  к посещению  ею
концерта  проявляется  некоторый  интерес? Впрочем,  нельзя  сказать,  чтобы
Амелия все время  молчала, но она, видимо, с совершенно определенным умыслом
старалась говорить о  самых безразличных вещах. И только поздно ночью, после
того как дети отправились спать, я отвел ее в сторону и строго спросил:
   -- Ты недовольна тем, что я сводил Гертруду в концерт?
   В ответ я услышал:
   -- Ты делаешь для нее то, чего никогда бы не сделал ни для кого из нас.
   Итак, все время одна и  та же  обида, все  то же  неумение  понять, что
праздник устраивается для  ребенка,  вернувшегося со стороны, а не для  тех,
кто оставался дома, -- как говорит нам притча. Мне было больно и оттого, что
Амелия не  приняла во внимание увечья Гертруды,  для  которой никаких других
праздников  не  существовало.  И  если  у меня  сегодня  случайно  оказалось
свободное время, у меня, человека всегда очень занятого, то упрек Амелии был
тем более несправедлив, что она хорошо  знала, как  были сегодня заняты наши
дети: у  одного  -- срочная работа,  у  другого  -- неотложное дело; сама же
Амелия совершенно не интересовалась  музыкой, так что, если  бы она свободно
располагала временем, и тогда ей  никогда не пришло  бы в голову отправиться
на концерт, хотя бы он устраивался у самых дверей нашего дома.
   Но еще больше огорчило меня,  что Амелия решилась  высказать все это  в
присутствии  Гертруды; хотя я и отвел ее несколько в сторону, но она нарочно
повысила голос для  того, чтобы Гертруда ее слышала. Меня терзала не грусть,
а скорее негодование, и  через несколько  минут.  когда Амелия  удалилась, я
подошел к Гертруде, взял ее маленькую хрупкую ручку, поднес к лицу и сказал:
   -- Ты видишь, на этот раз я не плакал.
   О, да; но на этот раз -- моя  очередь, -- сказала она, выжимая из  себя
улыбку;  и, когда она  подняла ко мне свое прекрасное лицо, я вдруг заметил,
что все оно залито слезами.
   8 марта
   Единственное  удовольствие, которое  мог  бы доставить Амелии,  --  это
воздерживаться от  вещей,  которые  ей не  нравятся.  Только  такие,  только
отрицательные  доказательства любви она мне позволяет. Что  она до последней
степени  обеднила мою жизнь, это она вряд ли себе представляет. Дай господи,
чтобы она когда-нибудь  потребовала от  меня  трудного  подвига. С  какой бы
радостью сделал я для  нее  что-нибудь  неслыханно смелое,  опасное!  Но ее,
видимо, отталкивает все, что не связано с повседневностью, так что жизненный
рост рисуется ей  прибавлением к прошлому неизменно  одинаковых  дней. Ей не
хотелось бы, она не приняла бы от меня не то что новой  добродетели, но хотя
бы  только углубления добродетели уже  известной. С беспокойством, если не с
осуждением,  смотрит   она   на  каждый  душевный  порыв,  усматривающий   в
христианстве не одно только обуздание инстинктов.
   Сознаюсь, что по прибытии  в Невшатель я так и не сходил расплатиться с
нашей суровщицей, как просила меня Амелия,  и не привез ей коробку ниток. Но
за это я потом так рассердился на себя, что сама она, наверное, сердилась бы
не больше; тем более,  что я дал себе твердое слово  не забыть, памятуя, что
"кто проявляет верность в малых делах, проявит ее и в великих", а кроме того
я  заранее  страшился  выводов,  которые  она  могла  бы  сделать  из   этой
забывчивости.   Мне  определенно  хотелось,  чтобы   она   меня   как-нибудь
попрекнула,  ибо  в  данном  случае мне было бы поделом. Но  так  уже обычно
бывает,  что мнимая обида  берет  верх над конкретной  виной; о, как чудесна
была бы жизнь, если  бы мы довольствовались одними реальными бедствиями,  не
преклоняя  слуха к призракам и химерам нашего  ума... Впрочем,  я,  кажется,
начинаю записывать сюда вещи, которые  отлично могли  бы послужить темой для
проповеди (Луки,  ХII, 29 "Не питайте  помыслы неспокойные"). А я ведь решил
заносить сюда историю умственного и морального развития Гертруды. Продолжаю.
   Я думал, что буду в силах проследить это развитие шаг за шагом, и начал
свой рассказ с  большими  подробностями.  Но помимо того,  что  у  меня  нет
времени детально описать все фазы этого  развития, мне необыкновенно  трудно
установить теперь его точную последовательность. Отдавшись течению рассказа,
я  сначала  изложил мысли  Гертруды,  затем наши  беседы,  уже  сравнительно
недавние, и  всякий,  кто  случайно прочтет эти страницы,  будет  несомненно
поражен,  узнав,  как  скоро  она научилась  правильно  выражаться и мыслить
вполне основательно. Дело в  том, что развитие  ее  отличалось поразительной
быстротой:  я  часто  изумлялся,  с  какой  стремительностью  ловит  она  ту
интеллектуальную  пищу,  которую я ей  подносил,  и все  то, чем  она  могла
овладеть,  усваивая  ее себе в  результате  неослабной  работы  сравнения  и
внутреннего  созревания.  Она вызывала  мое  удивление  тем,  что  постоянно
угадывала или  опережала мою мысль, и часто за период от одного разговора  к
другому я почти не узнавал своей ученицы.
   По истечении нескольких месяцев никак  нельзя было бы предположить, что
мысль  ее столь  долгое  время  пребывала  в  дремоте.  Она  выказывала даже
большую  зрелость  суждения,  чем  это  свойственно  большинству  молодых
девушек,  отвлекаемых соблазнами  внешнего мира и  рассеивающих лучшую часть
своего  внимания  на  бесчисленные  вздорные  занятия.  А  кроме  того  она,
по-видимому, была  много  старше,  чем нам сначала  показалось.  Можно  было
подумать, что она старалась обратить себе на пользу свою  слепоту, а я готов
был  признать,  что  во  многих отношениях это увечье сообщало  ей известные
преимущества.  Я невольно сравнивал  ее с Шарлоттой, и,  когда мне случалось
иногда повторять с моей дочерью уроки и наблюдать, как ум ее отвлекается при
виде  первой же  пролетевшей  по  комнате  мушки,  я  думал:  "Странно,  она
несомненно лучше слушала бы меня, если бы была лишена зрения".
   Само собою  разумеется, Гертруда питала большое пристрастие к чтению: я
же, верный  своей заботе  возможно  чаще  сопровождать  работу ее  мысли, не
желал, чтобы она много читала, или, вернее, чтобы она много читала без меня,
в   особенности  же  Библию,   --  желание,  пожалуй,  очень  странное   для
протестанта.  Я вернусь  еще к  этой теме; но прежде  чем приступить к столь
важному  вопросу,  мне хочется  рассказать один мелкий случай,  связанный  с
музыкой, случай, имевший место -- если я  правильно  вспоминаю  -- некоторое
время спустя после невшательского концерта.
   Да,  концерт этот мы  посетили,  по-видимому, недели за  три до  летних
каникул, на  которые  Жак снова приехал домой. В этот промежуток времени мне
несколько раз случалось оставлять Гертруду у  небольшой  фисгармонии в нашей
часовне; за инструментом обычно у нас сидит мадемуазель де ла М., у  которой
Гертруда  теперь живет. Луиза де ла М. еще не начинала музыкальных занятий с
Гертрудой.  Несмотря  на  всю  мою любовь к музыке, я ее толком  не  знаю, и
потому чувствовал себя мало способным  показать что-нибудь моей ученице в те
разы, когда я подсаживался рядом с ней к клавиатуре.
   -- Нет, оставьте, -- сказала она при первых же сделанных мною попытках.
-- Я хочу упражняться одна.
   И я оставил  ее  тем охотнее, что  часовня казалась мне мало подходящим
местом  для  того, чтобы  сидеть там  с Гертрудой  наедине,  --  отчасти  из
уважения к святости места, отчасти из опасения сплетен,  хотя с ними я,  как
правило, отнюдь не считаюсь;но в  данном случае  дело касалось девушки, а не
одного лишь меня. Когда  в моих пастырских обходах мне это бывало по пути, я
доводил ее до церкви и оставлял там зачастую на долгие часы, а потом заходил
за  нею на обратном пути. И она терпеливо занималась, подыскивая созвучия, и
вечером  я  заставал  ее внимательно  вслушивавшейся в  какой-нибудь аккорд,
погружавший ее в длительное восхищение.
   В один из первых дней августа, тому будет  чуть-чуть побольше полугода,
я,  не  заставши  дома  бедной  вдовы,  которую мне хотелось  сколько-нибудь
утешить, повернул назад и зашел  за  Гертрудой в церковь, где  я ее покинул;
она  не ожидала меня так скоро, и я был крайне изумлен, застав вместе  с нею
Жака.  Ни  он,  ни  она  не  слышали  моего  прихода,  так  как слабый  шум,
произведенный мною, был  покрыт звуками органа. По натуре своей я не склонен
подслушивать,  но  вещи, касающиеся  Гертруды, я принимал  близко  к сердцу;
приглушая  шум своих  шагов,  я крадучись взбежал  по нескольким  ступенькам
лестницы. Должен признаться, что я  не услышал ни одного слова, которого оба
они не могли бы свободно сказать при мне. Но Жак стоял возле нее, и я видел,
как несколько раз он протягивал руку, направляя пальцы Гертруды по клавишам.
Разве  не  странно,  что  она принимала указания  и руководство, которые еще
недавно  находила  совершенно  излишними?  Я был  поражен и  огорчен гораздо
сильнее,  чем  мне хотелось, и приготовился  было вмешаться, но тут заметил,
что Жак вдруг посмотрел на часы.
   -- Мне нужно тебя покинуть, -- сказал он, -- отец скоро вернется.
   Я  видел,  как  он поднес  к губам ее  руку, которую она не  отняла; он
вышел.  Через несколько  минут я  бесшумно  спустился  по  лестнице,  открыл
церковную дверь с таким расчетом, чтобы Гертруда  могла услышать и подумать,
что я только что возвратился.
   -- Ну, Гертруда, пора итти. А как твой орган? Хорошо?
   -- О, да; очень хорошо, сказала она мне самыми обыкновенным голосом, --
сегодня я безусловно сделала некоторые успехи.
   Глубокая  грусть наполнила мое сердце; но ни я, ни она ни одним  словом
не обмолвились о только что описанной сцене.
   Мне  не терпелось остаться наедине с Жаком. Жена, Гертруда и дети имели
обыкновение уходить вскоре после ужина и предоставляли  нам обоим  сидеть за
занятиями до  позднего  часа. Я дожидался  этой привычной минуты. Но,  когда
пришло время  начать разговор,  я почувствовал, что  сердце мое  переполнено
тревожными  чувствами,  и  я   не  сумел,  вернее,  не  осмелился  затронуть
мучительную  для меня тему. Первым нарушил молчание Жак, неожиданно заявив о
своем желании провести все каникулы вместе с нами. Между тем  несколько дней
тому  назад он сообщил  о своем намерении  сделать поездку в Высокие Альпы*,
которую я и  жена  горячо одобрили;  я  знал, что его  ждет Т., его товарищ,
намеченный им себе в спутники; поэтому эта внезапная перемена показалась мне
стоящей в связи  с сценой, которую я  недавно обнаружил. Меня сразу охватило
глубокое негодование, но я испугался, что, если я  дам  волю своему чувству,
мой сын наглухо замкнется в себя; я опасался также и  того, что мне придется
раскаиваться в допущенных резкостях,  а поэтому, сделав  над собою усилие, я
самым естественным тоном спросил:
   -- А я думал, что Т. на тебя твердо рассчитывает.
   ___________
   * Один из департаментов Франции на границе с Швейцарией.
   (примеч. перев.)
   ___________
   -- О, нет, --  возразил он, -- Т. на  меня  твердо не рассчитывал,  и к
тому же он нисколько не огорчится, если с ним поедет другой. Я отдохну здесь
не хуже, чем в Альпах, и думаю, что употреблю свое время на что-нибудь более
полезное, чем лазанье по горам.
   -- Одним словом, -- заметил я, -- ты нашел себе здесь занятие.
   Он  взглянул  на меня,  почуяв  в  моем  голосе  легкую иронию,  но, не
угадывая еще ее основания, непринужденным тоном сказал:
   -- Вы же знаете, что книгу я всегда предпочитал палке альпиниста.
   -- О, да, мой друг, -- произнес  я и тоже пристально посмотрел на него:
--  но не находишь ли  ты,  что уроки игры на фисгармонии занимают  тебя еще
больше, чем чтение?
   Жак, верно, почувствовал, что краснеет, потому что поднес  руку ко лбу,
точно желая загородиться от света лампы. Но он быстро оправился и голосом, в
котором мне приятно было бы слышать меньше уверенности, произнес:
   -- Не осуждайте меня чересчур  строго, отец. У меня  не было  намеренья
таиться от вас;  вы  на  несколько минут  предупредили  признание, которое я
собирался вам сделать.
   Он говорил с  расстановкой,  точно читая по  книге, и округлял  фразы с
таким  спокойствием,  что   казалось,  будто  речь  шла  совсем  не  о  нем.
Проявленное им  исключительное самообладание вывело меня из  себя. Чувствуя,
что я хочу говорить, он  поднял руку, точно желая сказать: погодите, вы  еще
успеете высказаться, дайте мне сначала докончить;  но я схватил его за плечо
и, сильно встряхнув его:
   --  Если я  увижу,  что  ты заронил тревогу в чистую  душу Гертруды, --
бурно вскричал  я, --  я не желаю  тебя  больше  видеть!  Мне не  нужны твои
признания! Злоупотребить увечьем, невинностью, чистотой -- это такая гнусная
подлость, на которую я никогда не считал  тебя способным;  и ты еще говоришь
об этом с таким отвратительным хладнокровием!.. Слушай внимательно: я опекаю
Гертруду  и ни одного дня больше  не потерплю, чтобы ты с нею  разговаривал,
прикасался к ней, ее видел!
   --  Отец, --  продолжал он все  тем же спокойным тоном, который выводил
меня из терпения, -- знайте, что я уважаю Гертруду ничуть не меньше, чем вы.
Вы  глубоко заблуждаетесь, усматривая  хотя бы крупицу предосудительности, я
не  говорю  уже в моем поведение,  но даже  в  моих намерениях или в глубине
моего сердца. Я люблю Гертруду и уважаю ее, -- уверяю вас, ничуть не меньше,
чем люблю. Мысль о  том, чтобы  смутить ее, злоупотребить ее  невинностью  и
слепотой представляется мне такой же отвратительной, как и вам. -- Он заявил
мне, что  хочет быть для нее опорой, другом и мужем, но что  он  не  заходил
нужным оповещать меня  до  того, как  его решение жениться на девушке еще не
было  принято;  что,  наконец,  сама  Гертруда еще ничего не  знает  об этом
решении,  так  как  он  желал предварительно переговорить со  мной.  --  Вот
признание, которое я собирался  вам сделать, поверьте, мне больше нечего вам
открывать.
   Слова эти повергли меня в глубокое изумление. У меня стучало  в висках.
Я приготовился к упрекам и по мере того, как он отнимал у меня всякий  повод
к негодованию, чувствовал себя  все  более безоружным, так что  к концу  его
речи я ничего не нашелся