с. В его время социальный  вопрос и
не  мог  быть  поставлен. Отвечая на каверзный вопрос, он сказал:  "Воздайте
кесарево кесарю"...  Кесарю уже столько воздавали, что теперь все -- его. Но
бедняк знал, что за все,  что он потерял в  этом  мире,  потом ему воздастся
сторицей. Более ловкой сделки нельзя себе представить!
   Богач находит  еще средство залучить  к себе Христа,  помириться с ним,
хвастаясь своим  "милосердием". Ведь он все-таки  добрый;  он  надеется, что
таким путем, нимало не лишаясь своих привилегий  на земле, он и после смерти
получит лакомый кусочек.
   "Больше радости давать,  чем получать". Чорт  возьми!..  Это-то и  есть
самое  отвратительное. Одно из худших страданий и унижений нищеты, отнюдь не
лишенной чувства любви, -- "всегда получать и никогда не давать".
   Даже  из  этих  слов  Христа (приведенных  Павлом --  Деяния,  XX,  35)
капитализм извлекает выгоду, доставляя одним богачам прекрасную, благородную
радость милосердия, открывающую им к тому же двери рая.
   В тот  же  день,  когда  церковь извратила,  обошла такие  ясные  слова
Христа: "Продай все  достояние твое, а деньги  раздай  неимущим", она сильно
испортила  себе  игру.  Войдя в  соглашение с тем,  что  Евангелие  называет
маммоной и что есть, в сущности, самый дух капитализма, она сразу обнаружила
слабость христианства. И  опять виноват здесь  не Христос;  эта  слабость не
могла бы обнаружиться, не была  бы слабостью, если бы  его, Христово, учение
было полностью  проведено  в жизнь;  т.  е.  если  бы  церковь  не  пыталась
истолковать слова Христа, а просто осуществила бы их на  деле. Поэтому можно
сказать,  что коммунизм  вырос  из предательской деятельности христианства и
что в существовании коммунизма не было  бы  смысла, если бы не обанкротилось
христианство.  Эта ранее  не  замеченная  слабость заключается  в  том,  что
христианство (конечно -- косвенно,  невольно,  но  ощутимо)  играло  на-руку
капитализму*;    так    что   в    прямых    интересах   капиталистов   было
покровительствовать христианской  религии и  даже, как  ни парадоксально это
покажется, объявить себя христианами.
   _______________
   *  Как   оно   играло  на-руку  феодальному  строю.   (Прим.   автора.)
_______________
   Большинство католиков,  убежденных христиан (я  знаю таких, и притом --
замечательных),   не  видят  всего  этого;  не   могут  видеть.   Они  живут
восторженной мечтой о христианстве, каким оно должно быть, каким они  хотели
бы его видеть, и которого нет.
   --  А  не  поступаете  ли  вы  так  же  по отношению  к  коммунизму? --
спрашивают они меня.
   -- Между  нами то большое различие,  что вы  в самих себе осуществляете
свою религию, в то время как я один не могу осуществить коммунизм.
   Христианство может, таким образом, достигать в иных душах совершенства.
   Как  же  они могут считать  его  ответственным  за  те злоупотребления,
которые совершаются под прикрытием христианства?
II
   Монтерлан, конечно, прав,  когда говорит  (и  прекрасно  говорит),  что
молодость отвергает идею мира, не утоляющую ее жажды славы, ее потребности в
энтузиазме.  Коммунизм же  предлагает войну войне, требующую от нас  большей
доблести  и  большего героизма,  чем  сама  война. Последняя, действительно,
требовала от нас только слепого подчинения.
   Будущая  гнусная  война,  которую  нас  заставляют  предугадывать,   не
допустит героизма;  таким образом,  и этот  ее  последний  атрибут, ее чары,
которыми она завлекает самую благородную нашу молодежь, будут у нее отняты.
   Новое понятие благородства, новые формы святости, преданности, героизма
(а совсем  не новые удобства, о  которых  вы говорите) -- вот что нам нужно.
Этого  не понимают  лишь  по  глупому  недоразумению, по глубокому  незнанию
человеческой природы и ее скрытых побуждений. Вы же ей,напротив, предлагаете
застойный уют наследства, который вы только и стараетесь сохранить*.
   _______________
   *  Еще в 1920 году  я писал: "Баррес, Баррес!  Неужели вы не понимаете,
что не уюта  нам нужно  (я имею в виду духовный  уют), а  героизма?"  (Прим.
автора.) _______________
   "На пятьдесят процентов -- иллюзий", --  говорят они, когда речь идет о
доверии к СССР... Как будто они могут сказать иначе о всякой любви, о всякой
вере! Как  будто не на этой же самой иллюзии  спекулируете  вы, когда ведете
людей на  войну и которую вы подтверждаете, когда дело зайдет  об отечестве.
Бросьте!  Именно эта  иллюзия  поведет  за  собой  все остальное,  она-то  и
превратит мечту в действительность.
   ...Меня возмущают  еще те, кто говорит: "Рабочие  или крестьяне, словом
чернь, совсем неинтересны". И даже прибавляют, что если бы только я знал  ее
лучше, я был  бы того же мнения. Не думаю. Ибо вы оседлали класс трудящихся,
страдающий, угнетенный, и на спине его устраиваете собственное благополучие!
Не понимать, вы же сами  довели, заставили его быть таким,  каков он теперь,
вот это мне кажется чудовищным. Сами же его  одурачили, унизили, очернили, а
теперь  имеете наглость  говорить: смотрите,  какой он грязный!..  Дайте ему
очиститься,  воспитаться,  образоваться,  расцвести  на  солнце,   а   тогда
говорите, чем он может стать, -- вот что мне важно. Но как раз этого-то вы и
боитесь.  Ведь  вы  прекрасно  знаете,  что  его  "унижение"  ему  навязано.
Позвольте им  только выпрямиться, -- тем, кого вы согнули ( да разве от  вас
когда-нибудь дождешься такого позволения!),  тогда увидим,  чего они  стоят.
Конечно,  неравенство среди  людей останется всегда: было  бы глупо и опасно
это   отрицать;   но   "превосходство",   основанное   на  деньгах  или   на
происхождении,  не  имеет  ничего  общего  с  истинной  ценностью. Что  меня
восхищает  в  СССР,  так  это равенство  возможностей,  равенство  шансов  и
уничтожение  отвратительной формулы: "В поте лица своего будешь добывать мой
хлеб".
III
   Вы   говорите:   советский  режим   стесняет   человека,   давит   его,
противодействует его  инстинктам.  О каком "человеке" вы  говорите? О  каких
инстинктах?.. Пример старших, руководство со стороны родителей, воспитание и
образование в раннем детстве,  затем, позднее, спектакли и книги, -- все для
того,  чтобы  создать  человека,  сформировать  его  и  приспособить  к  той
общественной системе, которую мы поносим. Нет,  чорт  возьми! этого человека
вновь не переделать. Надо изменить самую природу человеческую. Вы сделали из
человека собственника, возвышающегося  над остальными,  занятого только тем,
чтобы  удержать  возможно  больше  материальных  благ  или  денег.  Никакого
сомнения в  том, что если бы с  раннего детства лишить его возможности иметь
собственность,  большую,  чем у  других,  если бы  он не  видел  вокруг себя
примера исключительного права собственности, захвата, --  его  удовольствия,
желания,  стремления  приспособились  бы  к новому  порядку  вещей. Никакого
сомнения в том,  что русский  ребенок,  воспитанный по-новому и  растущий  в
атмосфере нового общества,  не  будет  заражен, не сможет  заразиться  духом
кулака или  рантье.  Вы все это  прекрасно знаете;  знаете, что то,  чему вы
учите  детей,  формирует  их для  жизни; что  от этого первого  отпечатка не
освободишься  никогда, или --  с  большим  трудом  (на это  способны  весьма
немногие); следовательно все ваши  рассуждения лживы. Вместе с экономической
системой  нужно   переделать   и  самого  человека;   одно  без  другого  не
переделаешь. Именно поэтому ни  одна похвала не может  быть так приятна, как
обвинение Массиса, который  с  1923  года  бросал  справедливый  упрек  моим
книгам: "Здесь дело идет о самом понятии человека, которым мы живем".*
   _______________
   *  Статья  напечатана  во  II  томе "Суждений",  январь  1924 г. (Прим.
автора.) _______________



    Андре Жид.
    Подземелья ватикана


   OCR: anat_cd  pisem.net



   Перевод М.Л.Лозинского
   "Подземелья Ватикана" вышли в свет в 1914 году.
   Жаку Копо
   Книга первая
АНТИМ АРМАН-ДЮБУА
   Что до  меня, то мой выбор сделан. Я остановился на социальном атеизме.
Этот атеизм я излагал на протяжении пятнадцати лет в ряде сочинений...
   Жорж Палант.
   Философская хроника "Mercure de France" (декабрь 1912 г.).
I
   Лета  1890,  при  папе  Льве  ХIII,  слава  доктора  Х, специалиста  по
ревматическим   заболеваниям,   привлекла   в   Рим   Антима   Армана-Дюбуа,
франк-масона.
   -- Как!  -- восклицал Жюлиюс де Баральуль, его свояк, -- вы едете в Рим
лечить тело! О, если бы вы поняли там, насколько тяжелее больна ваша душа!
   На что Арман-Дюбуа со снисходительным состраданием ответствовал:
   -- Мой бедный друг, вы посмотрите на мои плечи.
   Незлобивый  Баральуль  невольно подымал  взгляд  к плечам  свояка;  они
дрожали,  словно сотрясаемые глубоким, неодолимым  смехом;  и  было поистине
прискорбно  видеть,  как  это  крупное, наполовину параличное бело тратит на
подобное кривляние остаток  своей мышечной пригодности. Нет, что уж! Каждый,
видно, оставался при своем; красноречие  Баральуля  здесь не  могло  помочь.
Разве что время?  Тайное  воздействие  святых  мест...  С  видом  безмерного
сокрушения Жюлиюс говорил всего только:
   -- Антим, мне очень больно за вас (плечи тотчас же переставали плясать,
потому что Антим любил свояка). Если бы через три года, к юбилею, когда я  к
вам приеду, я мог увидеть, что вы одумались!
   Вероника, та  ехала  в совсем  ином умонастроении, нежели ее супруг она
была так же благочестива,  как и ее сестра Маргарита и как сам Жюлиюс, и это
продолжительное пребывание  в  Риме отвечало  одному  из  самых  заветных ее
желаний;  свою  однообразную,  неудавшуюся  жизнь  она  загромождала  мелкой
церковной  обрядностью   и,  не  имея  потомства,  дарила   идеалу   всю  ту
заботливость, которой от нее не требовали  дети. Увы, у нее  не  было особой
надежды  привести  к  богу  своего Антима!  Она давно  уже знала,  на  какое
упрямство способен этот широкий лоб, загородившийся отрицанием. Аббат  Флонс
ее предупреждал:
   --  Самые  неколебимые решения,  сударыня,  --  говорил  он  ей, -- это
дурные. Надейтесь только на чудо.
   Она  даже перестала печалиться. С  первых  же дней их  поселения в Риме
каждый из  супругов  порознь наладил свою  обособленную жизнь:  Вероника  --
занимаясь хозяйством и молитвами, Антим -- научными исследованиями.  Так они
жили рядом, вплотную, и поддерживали друг друга,  повернувшись друг к  другу
спиной,  благодаря  чему между ними царило своего рода  согласие,  над  ними
витало как  бы полублагополучие,  причем каждый из них находил в оказываемой
другому поддержке тайное применение для своей добродетели.
   Квартира, которую они сняли при посредстве агентства, обладала, подобно
большинству  итальянских   жилищ,   наряду   с  неожиданными  достоинствами,
ощутительными неудобствами. Занимая весь  второй этаж палаццо  Форджетти, на
виа ин Лучина, она располагала весьма недурной террасой, где Вероника тотчас
же  задумала  разводить  аспидистры,  которые в  Париже так  плохо растут  в
комнатах;  но  для  того, чтобы попасть на террасу,  надо  было пройти через
теплицу, которую антим немедленно превратил в  лабораторию, условившись, что
через нее он будет пропускать от такого-то до такого-то часа.
   Вероника бесшумно отворяла дверь и шла крадучись, потупив взор, подобно
послушнику, проходящему мимо непристойных "граффити", ибо ей претило видеть,
как  в глубине комнаты, выступая из кресла  с прислоненным  к нему костылем,
огромная  спина Антима склоняется над каким-то  зловредным  делом. Антим, со
своей  стороны, делал вид, будто ее не слышит.Но,  как только она  проходила
обратно, он тяжело вставал  с  места, волочился  к двери и раздраженно, сжав
губы,  повелительным  движением  указательного  пальца  -- чик! --  задвигал
задвижку.
   Близилось время, когда,  через другую дверь, Беппо-добытчик должен  был
явиться за поручениями.
   Мальчуган  лет двенадцати-тринадцати, ободранный, сирота, бездомный, он
попался на глаза Антиму вскоре же после его  приезда в Рим.  Возле гостиницы
на  виа  ди  Бокка  ди  Леоне,  где  на первых  порах  остановились  супруги
Арман-Дюбуа,   Беппо  привлекал  внимание   прохожих   при  помощи  саранчи,
спрятанной под  пучком травы в камышевой  мережке.  Антим  дал  за насекомое
шесть сольдо и, пользуясь своими  скудными  сведениями в итальянском  языке,
кое-как объяснил мальчугану, что на квартире, куда  он завтра переезжает, на
виа  ин  Лучина,  ему скоро понадобится  несколько  крыс.  Все, что ползает,
плавает, ходит и летает, служило ему материалом. Он работал на живом теле.
   Беппо,  прирожденный  добытчик,  приволок  бы капитолийского  орла  или
львицу. Этот промысел ему нравился и отвечал его грабительским наклонностям.
Ему  платили по десять сольдо в  день; кроме  того  он помогал по хозяйству.
Вероника вначале  косилась  на него, но,  увидев,  что он крестится, проходя
мимо  мадонны,  украшавшей  северный  угол  их дома,  она  простила  ему его
лохмотья и позволила носить в кухню воду, уголь, дрова, хворост; он даже нес
корзину, сопровождая Веронику на рынок по вторникам и пятницам, то есть в те
дни, когда Каролина, привезенная из Парижа служанка, бывала слишком занята.
   Веронику  Беппо  не  любил;  но зато он  привязался к ученому, который,
немного  погодя, вместо того,  чтобы  самому с  трудом спускаться во двор за
принесенными жертвами, позволил мальчугану являться в лабораторию. В нее был
ход  прямо с террасы, которая  сообщалась  с двором  потайной  лестницей.  В
угрюмом  уединении,  сердце  Антима  слегка билось, когда по каменным плитам
приближалось тихое  шлепанье босых ножонок. Но он не  подавал виду; ничто не
отвлекало его от работы.
   Мальчуган не стучался в стеклянную дверь: он об нее скребся;  и так как
Антим, согнувшись над  столом, не отвечал, то он переступал порог и  звонким
голосом восклицал: "permesso?", наполнявшее комнату  лазурью.  По голосу его
можно  было принять за ангела; это  был подручный палача. Какую новую жертву
принес  он  в  этом  мешке, который он кладет на  пыточный  стол? Иной  раз,
поглощенный  работой,  Антим  не сразу  развязывал мешок;  он  кидал на него
быстрый взгляд;  если холст шевелился, он был спокоен: крыса, мышь, воробей,
лягушка,  -- все было впору  этому  Молоху. Случалось,  что Беппо ничего  не
приносил, но он все-таки входил; он знал,  что Арман-Дюбуа его ждет, хотя бы
с пустыми руками; и я был бы рад утверждать, что, когда молчаливый мальчуган
склонялся рядом с ученым над каким-нибудь отвратительным опытом, этот ученый
не  испытывал  тщеславной  гордыни ложного  бога, чувствуя,  как  удивленный
взгляд  малыша  останавливается то,  полный  ужаса, на животном, то,  полный
восхищения, на нем самом.
   Прежде чем  взяться  за человека,  Антим  Арман-Дюбуа  хотел всего лишь
свести к  "тропизмам"  всю деятельность наблюдаемых  им  животных. Тропизмы!
Едва  этот термин  был изобретен, как все  другое  перестали понимать; целый
разряд психологов ничего не  желал знать, кроме "тропизмов". Тропизмы! Какой
неожиданный  свет  излучало это  слово!  Организм  явно  подчинялся  тем  же
воздействиям,  что  и гелиотроп,  когда  безвольное растение  обращает  свой
цветок  к солнцу  (что  легко сводится к  нескольким  простым  физическим  и
термохимическим законам).  Космос оказывался успокоительно  бесхитростным. В
самых  удивительных  жизненных  движениях можно  было  установить  полнейшую
зависимость от действующей силы.
   Для  достижения  своих  целей,  для  того,  чтобы  принудить покоренное
животное  сознаться  в  своей  простоте,  Антим Арман-Дюбуа  недавно изобрел
сложную систему ящиков с переходами, трапами,  лабиринтами, отделениями, где
находились либо пища, либо ничего или же какой-нибудь чихательный порошок, с
дверцами всевозможных цветов  и форм --  дьявольские инструменты, тотчас  же
прогремевшие на всю  Германию под именем "Vexierkasten" и позволившие  новой
психо-физиологической  школе  сделать  дальнейший  шаг к  неверию.  И, чтобы
воздействовать порознь  на то или  иное чувство животного,  на  ту  или иную
область  мозга,  он  одних ослеплял, других оглушал,  оскоплял  их, обдирал,
обезмозгливал,  лишал  их  того  или  иного  органа,  который  вы  бы  сочли
совершенно  необходимым и  без которого это  животное, для поучения  Антима,
обходилось.
   Его "Сообщение об условных  рефлексах" произвело переворот в Упсальском
университете; разгорелись ожесточенные споры,  и  в них  принял участие весь
цвет заграничной  науки.  Меж тем в уме Антима роились все новые вопросы; и,
оставляя коллег  препираться, он направлял свои исследования по новым путям,
намереваясь выбить бога из самых потаенных его окопов.
   Ему  мало   было  огульного  утверждения,   что   всякая   деятельность
сопровождается изнашиванием,  что, работая  мышцами  и  чувствами,  животное
нечто тратит. После каждой траты он  спрашивал: сколько? И, когда изнуренный
пациент  стремился  оправиться,  Антим,  вместо того,  чтобы его  накормить,
взвешивал  его.  Привнесение новых  элементов  слишком  усложнило  бы  опыт,
состоявший  в  следующем:  на  весы  ежедневно  клались  шесть   голодающих,
связанных  крыс;  две  слепых,  две  кривых  и  две  зрячих; этим  последним
маленькая  механическая  мельница  непрерывно утомляла зрение. Каково  будет
соотношение  потерь  после пяти дней  голодовки? Каждый  день,  в двенадцать
часов, Арман-Дюбуа заносил на особые таблички новые торжествующие цифры.
II
   Близился юбилей.  Арманы-Дюбуа ждали  Баральулей  со дня на день.  В то
утро, когда получена была телеграмма, сообщавшая, что они приезжают вечером,
Антим пошел купить себе галстук.
   Антим выходил  мало: он  старался делать это как можно реже, потому что
двигался с трудом; Вероника  сама покупала для  него все необходимое или  же
приглашала  мастеров на дом снять мерку. Антим не следил за модой; но,  хотя
галстук  ему  был нужен  самый  простой  (скромный черный шелковый бант), он
все-таки желал  его выбрать сам. Серый атласный пластрон,  который он  купил
для  дороги и носил, пока жил  в  гостинице, постоянно выскакивал  у него из
жилета,  как  всегда,  очень  открытого;  Маргарите  де  Баральуль  наверное
показался бы  слишком  затрапезным кремовый фуляр, которым он  его  заменил,
заколов булавкой с большой старинной камеей, не  представлявшей особой цены;
напрасно он бросил готовые черные бантики, которые он носил в Париже, и даже
не  захватил с собой хотя  бы  одного для образца. Какие  фасоны  ему теперь
предложат? Прежде чем  выбрать, он зайдет в  несколько бельевых магазинов на
Корсо и виа деи Кондотти. Широкие  банты для человека пятидесяти лет слишком
вольны;  требуется,  безусловно,   совершенно  прямой  галстук,   черный   и
матовый...
   Завтрак подавался в час. Антим  вернулся  со  своей покупкой к полудню,
чтобы успеть взвесить животных.
   Не то чтобы Антим был кокетлив, но, прежде чем приступить к работе, ему
захотелось  примерить галстук. В  комнате валялся осколок зеркала, служивший
ему когда-то  для вызывания тропизмов; он прислонил его к  клетке и нагнулся
над своим отражением.
   У Антима были  еще густые волосы, зачесанные ежиком, когда-то  рыжие, а
теперь неопределенного серовато-желтого цвета, как  у старого  позолоченного
серебра; щетинистые брови нависли над глазами серее и холоднее зимнего неба;
его  высоко и коротко подстриженные баки остались рыжими, как и хмурые  усы.
Он  провел  тылом  руки  по  своим  плоским  щекам,  под широким,  угловатым
подбородком:
   -- Да, да, -- пробормотал он, -- надо будет побриться.
   Он извлек из конверта галстук, положил его перед собой; вынул булавку с
камеей, снял  фуляр. Его мощная шея была охвачена  полувысоким  воротничком,
открытым  спереди и  с отогнутыми углами. Здесь, несмотря на все мое желание
излагать  одно  лишь  существенное,  я  не  могу  умолчать  о  шишке  Антима
Армана-Дюбуа.  Ибо,  пока я  не  науч