della suprema virtu,*1
   И ниже, как эпиграф
   "Tanto quanto se ne taglia"
   Boccaccio.*2
   __________
   *1 Здесь начинается книга нового искуса и высшей доблести.
   *2 Столько, сколько можно отрезать. Боккачьо.
   __________
   Перед  выражением нравственных идей интерес Жюлиюса сразу оживился; это
было  по его части. Но следующая же страница  его  разочаровала: опять пошли
счета.  Однако  то  были счета  много  порядка.  Здесь  значилось,  уже  без
обозначения дат и мест:
   "За то, что обыграл Протоса в шахматы = 1 punta.
   За то, что я показал, что говорю по-итальянски = 3 punte.
   За то, что я ответил раньше Протоса = 1 punte.
   За то, что за мной осталось последнее слово = 1 punta.
   За то, что я плакал, узнав о смерти Фебе = 4 punte".
   Жюлиюс, читая наспех, решил, что  "punta"* --  какая-нибудь иностранная
монета, и  увидел  в этих записях всего лишь ребяческую и мелочную  расценку
заслуг и воздаяний.  Затем  счета  снова обрывались.  Жюлиюс  перевернул еще
страницу, прочел:
   "Сегодня, 4 апреля, разговор с Протосом.
   Понимаешь ли ты, что значит: итти дальше?
   __________
   * Укол
   __________
   На этом записи кончались.
   Жюлиюс повел плечами, поджал губы, покачал головой м положил тетрадь на
место. Он посмотрел на часы, встал, подошел к окну, взглянул на улицу; дождь
перестал.  Направляясь в  угол  комнаты,  чтобы взять  свой  зонт,  он вдруг
заметил, что в дверях стоит, прислонясь,  красивый белокурый молодой человек
и с улыбкой смотрит на него.
III
   Юноша  с фотографии мало  возмужал;  Жюст-Ажерон  говорил: девятнадцать
лет; на вид  ему нельзя было  дать  больше шестнадцати. Лафкадио,  очевидно,
только что вошел; кладя записную  книжку на место. Жюлиюс взглянул на дверь,
и там никого не  было: но как же он не слышал его шагов? И,  невольно  кинув
взгляд  на ноги молодого человека, Жюлиюс увидел, что у  того  вместо  сапог
надеты калоши.
   В  улыбке Лафкадио  не  было  ничего  враждебного: он  улыбался  скорее
весело, но иронически; на голове у него была дорожная каскетка, но, встретив
взгляд Жюлиюса, он ее снял и вежливо поклонился.
   -- Господин Влуики? -- спросил Жюлиюс.
   Молодой человек снова молча поклонился.
   -- Извините, что, поджидая вас, я расположился в вашей комнате. Правда,
сам бы я не решился войти, но меня пригласили.
   Жюлиюс говорил быстрее и громче, чем обыкновенно, желая доказать самому
себе, что он нисколько не смущен. Брови Лафкадио едва  уловимо  нахмурились;
он  направился  к зонту  Жюлиюса; не говоря  ни  слова, взял его и  поставил
обсыхать  в коридор;  потом, вернувшись  в комнату, знаком пригласил Жюлиюса
сесть.
   -- Вас, должно быть, удивляет мой визит?
   Лафкадио спокойно достал из серебряного портсигара папиросу и закурил.
   --  Я  сейчас  объясню вам  в нескольких словах причины моего  прихода,
которые вам сразу станут понятны...
   По  мере  того  как  он говорил,  он  чувствовал,  как  испаряется  его
самоуверенность.
   -- Дело вот в чем... Но прежде всего разрешите мне  назвать себя. -- И,
словно стесняясь произнести свое имя, он вынул из жилетного кармана визитную
карточку и протянул ее Лафкадио, который, не глядя, положил ее не стол.
   -- Я... только что закончил довольно важную работу; это небольшая вещь,
которую  мне некогда  перебелить самому.  Мне  сказали, что у  вас  отличный
почерк, и  я  подумал,  что, кроме того,  -- тут Жюлиюс красноречиво  окинул
взором  убогое  убранство комнаты,  -- я  подумал,  что  вы,  быть может, не
прочь...
   -- В  Париже  нет никого, -- перебил  его  Лафкадио,  -- кто мог бы вам
говорить  о моем почерке. -- Он остановил взгляд на ящике стола, где Жюлиюс,
сам того  не заметив,  сбил  крохотную печать из мягкого воска; потом, резко
повернув ключ в замке  и пряча его в карман: -- никого, кто  имел бы право о
нем  говорить,  --  продолжал он, смотря на краснеющего Жюлиюса. -- С другой
стороны, -- он говорил  очень медленно, как-то глупо, без всякого выражения,
-- мне все еще не вполне ясны  основания, по  которым мсье... -- он взглянул
на визитную карточку:  -- по которым граф Жюлиюс де  Баральуль  мог  бы мной
особо  интересоваться. Тем не  менее, -- и  вдруг его голос, как у  Жюлиюса,
сделался плавен и мягок, -- ваше предложение заслуживает внимания со стороны
человека, которому,  как  вы это  сами могли заметить,  нужны  деньги. -- Он
встал. -- Разрешите мне явится к вам с ответом завтра утром.
   Приглашение  удалиться  было  недвусмысленно. Жюлиюс  чувствовал себя в
слишком  невыигрышном  положении,  чтобы  противиться;  он взялся  за шляпу,
помедлил:
   -- Мне  бы  хотелось  поговорить с  вами  пообстоятельнее,  --  неловко
произнес он. -- Позвольте мне надеяться,  что завтра...  Я буду  вас  ждать,
начиная с десяти часов.
   Лафкадио поклонился.
   Как только Жюлиюс повернул за угол коридора, Лафкадио захлопнул дверь и
запер ее на задвижку. Он бросился к  столу, вынул  из ящика записную книжку,
раскрыл на последней, выдавшей  тайну  странице, и там,  где, много  месяцев
тому назад,  он остановился, вписал  карандашом,  крупным  стоячим почерком,
очень мало похожим на прежний:
   "За то, что дал Олибриюсу засунуть  в эту книжку свой противный нос = 1
punta".
   Он  вынул  из  кармана перочинный  нож,  с  сильно  сточенным  лезвием,
превратившимся  в нечто вроде короткого  шила,  опалил его на спичке, потом,
сквозь  брючный  карман разом вонзил его  себе  в  бедро. Он невольно вделал
гримасу.  Но  этого  ему  было  мало.  Под  написанной  фразой,  не  садясь,
нагнувшись над столом, он прибавил:
   "И за то, что я ему показал, что знаю это = 2 punte".
   На этот раз он  решился  не сразу:  он  расстегнул брюки и  отогнул  их
сбоку. Взглянул на свое бедро, где  из свежей  ранки шла кровь; посмотрел на
расположенные  вокруг старые  шрамы,  напоминавшие следы от прививок.  Снова
опалил  лезвие, потом очень быстро,  раз  за разом, дважды вонзил его себе в
тело.
   "В  прежнее время я не принимал таких мер  предосторожности" -- подумал
он, направляясь к склянке с мятным спиртом, которым и смочил свои порезы.
   Его  гнев немного утих,  но,  ставя склянку  на место, он  заметил, что
фотография, где  он  был  снят  рядом с матерью, стоит не  совсем  так,  как
раньше. Тогда он ее схватил, с каким-то  отчаянием посмотрел на нее еще раз,
потом, с  вспыхнувшим лицом, яростно  разорвал ее. Обрывки он пытался сжечь;
но они не загорались; тогда он освободил камин от заполнявших его мешочков и
поставил  туда,   в  виде  тагана,  свои  единственные  две  книги,  порвал,
искромсал, скомкал  записную  книжку, положил  сверху свое изображение и все
это поджег.
   Склонив  лицо  над  огнем,   он  уверял  себя,  что  вид  этих  горящих
воспоминаний  доставляет  ему несказанное  удовольствие;  но,  когда от  них
остался один пепел и он выпрямился, у него слегка  кружилась голова. Комната
была полна дыма. Он подошел к умывальнику и смочил себе лоб.
   Теперь он более светлым взглядом взирал на визитную карточку.
   --  Граф  Жюлиюс де Баральуль, --  повторял он.  -- Dapprima importa
sapere chi e.*
   ___________
   * Прежде всего необходимо знать, кто это такой.
   ___________
   Он  снял фуляр,  заменявший  ему  и  галстук, и  воротничок,  распахнул
рубашку и,  стоя у  открытого окна, освежил себе грудь прохладным  воздухом.
Затем,  вдруг  заторопившись,  обутый, в галстуке, в  серой фетровой  шляпе,
умиротворенный и цивилизованный, насколько возможно, Лафкадио запер за собой
дверь и  отправился на площадь Сен-Сюльпис. Там, против  мэрии, в библиотеке
Кардиналь, он наверное мог получить нужные ему сведения.
IV
   Когда он  проходил  галереей Одеона, ему бросился в  глаза выставленный
среди книг роман Жюлиюса; это был том в желтой обложке, один вид которого, в
любой другой день, вызвал бы у  Лафкадио зевоту. Он ощупал жилетный карман и
бросил на прилавок пятифранковую монету.
   "Будет чем топить вечером!" -- подумал он, унося книгу и сдачу.
   В библиотеке "Словарь современников" излагал в  кратких словах аморфную
карьеру Жюлиюса, приводил заглавия его  сочинений, хвалил их в  общепринятых
выражениях способных отбить всякую охоту.
   -- Фу! -- произнес Лафкадио.
   Он  уже готов  был  захлопнуть  словарь,  как вдруг в  предшествовавшей
статье заметил  несколько слов,  от которых  вздрогнул. Несколькими строками
выше  абзаца:  "Жюлиюс де Баральуль (Виконт)", в биографии Жюста-Аженора,
Лафкадио  прочел: "Посланник  в Бухаресте  в  1873 году". Почему от  этих
простых слов у него так забилось сердце?
   Лафкадио,  которого его мать снабдила  пятью  дядями,  никогда не  знал
своего отца; он соглашался считать его умершим и вопросов о нем  не задавал.
Что же  касается дядей (все они  были  разных национальностей, и трое из них
служили по дипломатической части), то он скоро понял, что они состояли с ним
только в том родстве, которое им приписывала сама прекрасная Ванда. Лафкадио
недавно  исполнилось девятнадцать  лет. Он родился в Бухаресте в 1874  году,
другими словами, на  исходе  второго  года  службы в этом  городе  графа  де
Баральуля.
   После загадочного визита Жюлиюса как  мог он  не увидеть в  этом  нечто
большее,  нежели  простое совпадение? Он  сделал над  собой  немалое усилие,
чтобы  дочитать  до  конца статью "Жюст-Аженор", но строчки  прыгали у  него
перед глазами;  во всяком случае, он уразумел, что граф де  Баральуль,  отец
Жюлиюса, человек выдающийся.
   Дерзкая радость вспыхнула у него в сердце и подняла там такой шум, что,
как ему казалось, должно было быть слышно рядом. Но нет, эта телесная одежда
была,  положительно,  прочна,  непроницаема.  Он  взглянул украдкой на своих
соседей, завсегдатаев читального зала, поглощенных своей дурацкой работой...
Он высчитывал:  если  граф  родился в 1821 году, то ему теперь семьдесят два
года. Ma chi sa se vive ancora?* Он поставил словарь на место и вышел.
   ___________
   * Но как знать, жив ли он еще?
   ___________
   Синева  очищалась от легких  облаков,  гонимых довольно свежим  ветром.
"Importa  di domesticare questo  nuovo proposito"* -- сказал себе  Лафкадио,
превыше всего  ценивший  свободное  распоряжение  самим собой;  и,  чувствуя
невозможность укротить эту бурную  мысль,  он  решил временно  изгнать ее из
головы.  Он   достал  из  кармана  роман  Жюлиюса  и  усиленно  старался  им
заинтересоваться;   но  в  этой  книге  не   было  ничего  скрытого,  ничего
загадочного, и она меньше всего могла ему помочь забыться.
   ___________
   * Надо приручить эту новую мысль.
   ___________
   "И к этому-то  автору я завтра явлюсь играть в секретари!" --  невольно
твердил он про себя.
   Он  купил  в киоске  газету и вошел в  Люксембургский сад.  Скамьи были
мокры; он  раскрыл  книгу,  сел  на  нее и,  развернув  газету,  стал читать
хронику. Сразу  же,  как если  бы  он знал,  что  найдет их  тут,  его глаза
остановились на следующих строчках:
   "Здоровье графа  Жюст-Аженора де Баральуля, внушавшее, как известно, за
последние дни серьезные опасения, подает надежду на улучшение; тем не менее,
оно еще  настолько  слабо, что позволяет ему  принимать лишь  самых  близких
лиц".
   Лафкадио  вскочил со скамьи; во  мгновение  ока в нем  созрело решение.
Забыв  про  книгу, он бросился  на улицу Медичи, к  писчебумажному магазину,
где, как он  помнил, в  витрине сулилось "немедленное изготовление визитных
карточек, 100 штук 3 франка". На ходу он улыбался; смелость его внезапного
замысла забавляла его, потому что на него напала жажда приключений.
   --  Как скоро вы мне  можете напечатать сотню  карточек? --  спросил он
продавца.
   -- Вы их получите сегодня же вечером.
   -- Я заплачу вдвойне, если вы мне их приготовите к двум часам.
   Продавец сделал вид, будто справляется по книге заказов.
   -- Чтобы оказать вам одолжение... хорошо, вы можете зайти за ними в два
часа. На чье имя?
   Тогда  на поданном  ему листке, без  дрожи, не  краснея, но  со  слегка
замирающим сердцем, он написал:
   "Лафкадио де Баральуль".
   "Этот негодяй мне  не верит, -- сказал он про себя, уходя, оскорбленный
тем, что продавец не проводил его более низким поклоном".
   Затем, проходя мимо зеркальной витрины:
   "Надо сознаться, что  я действительно не похож на Баральуля! Ничего, мы
постарается достигнуть большего сходства".
   Был двенадцатый час. Лафкадио, охваченный необычайным возбуждением, еще
не ощущал голода.
   "Сперва немного пройдемся,  --  думал  он, -- иначе  я  улечу. И  будем
держаться середины улицы; если я подойду к этим прохожим, они заметят, что я
непомерно  возвышаюсь  над  ними.  Вот опять  превосходство,  которое  нужно
скрывать. Вечно приходится учиться".
   Он зашел на почту.
   "Площадь  Мальзерб... это  потом!  --  сказал  он  себе,  отыскав  в
справочнике адрес графа  Жюста-Аженора. -- Но кто мне мешает  произвести тем
временем разведку в направлении улицы Вернейль?" (Это был адрес, значившийся
на карточке Жюлиюса.)
   Лафкадио  знал  эти места и любил их; оставив слишком людные улицы,  он
решил пойти  в  обход по  тихой  улице  Вано, где  легче  дышалось его  юной
радости.  Сворачивая  с  Вавилонской улицы, он  увидел бегущих людей;  возле
тупика Удино  собралась  толпа перед трехэтажным  домом, из  которого  валил
довольно скверный дым. Он заставил себя не ускорять  шага, хоть и был весьма
подвижен.
   Лафкадио, мой  друг, вы  увлеклись уличным происшествием, и мое  перо с
вами расстается. Не  ждите,  чтобы  я стал передавать несвязные  речи толпы,
крики...
   Скользя, продвигаясь в этом  сборище, как  угорь,  Лафкадио очутился  в
первом ряду. Там, стоя на коленях, рыдала какая-то несчастная.
   -- Мои дети! Мои малютки! -- говорила она.
   Ее  поддерживала  молодая  девушка,  изящно  и  просто одетая, очевидно
посторонняя; она была очень бледна  и так красива, что Лафкадио, едва увидев
ее, заговорил в нею.
   -- Нет, я ее  не знаю. Все, что я могла понять, это, что двое  ее детей
остались в  той вот комнате  в  третьем  этаже, куда скоро проникнет  огонь;
лестница  уже  горит;  вызвали  пожарных,  но,  пока  они  приедут,  малютки
задохнутся  от дыма... Скажите, неужели же  нельзя взобраться на  балкон  по
каменной  ограде  и потом, видите, по  этой  тонкой водосточной трубе? Таким
путем уже однажды, говорят, взбирались воры; но что другие сделали для того,
чтобы украсть, никто их этих людей не решается сделать, чтобы спасти  детей.
Я обещала этот кошелек, но безуспешно. Ах, отчего я не мужчина!..
   Лафкадио не стал дольше слушать. Положив трость  и шляпу у  ног молодой
девушки,  он бросился вперед.  Без  чьей-либо  помощи он  ухватился  за край
ограды; притянулся на руках,  и  вот, поднявшись во  весь  рост, двинулся по
этому гребню, пробираясь среди торчащих черепков.
   Но толпа еще больше оторопела, когда, ухватившись за водосточную трубу,
он стал подниматься на  руках,  едва опираясь время  от  времени  носками  о
поперечные скобы. Вот он  достиг балкона  и берется  одной рукой  за перила;
толпа восхищена  и уже не трепещет, потому что, в  самом  деле, его ловкость
изумительна. Он  плечом выбивает стекла и проникает внутрь... Миг ожидания и
невыразимого волнения... Затем он появляется снова, держа на руках плачущего
малыша. Из разорванной пополам простыни, связав полотнища узлом, он соорудил
нечто  вроде  веревки;  он  обвязывает  ею  ребенка,  опускает его  на  руки
обезумевшей матери. Второго так же...
   Когда, наконец, спустился сам Лафкадио,  толпа приветствовала  его  как
героя.
   "Меня принимают за клоуна" --  подумал он, чувствуя с раздражением, что
краснеет, и  грубо  отклоняя овации. Но, когда молодая девушка, к которой он
снова подошел, смущенно протянула ему, вместе с тростью и шляпой,  обещанный
ею  кошелек, он  взял его, улыбаясь,  и, вынув  находившиеся  там шестьдесят
франков, передал деньги бедной матери, душившей поцелуями своих сыновей.
   -- Вы мне позволите сохранить кошелек на память о вас?
   Это был маленький вышитый кошелек; он его поцеловал. Они взглянули друг
на друга. Молодая девушка была  взволнована, бледнее прежнего,  и, казалось,
хотела что-то сказать.  Но  Лафкадио  вдруг  убежал, прокладывая себе дорогу
палкой, с таким хмурым видом, что его почти сразу перестали приветствовать и
провожать.
   Он   вернулся  к  Люксембургскому   саду,  затем,  наскоро   закусив  в
"Гамбринусе",  неподалеку  от  Одеона,  торопливо  вернулся  к  себе.   Свои
сбережения он хранил под половицей; из тайника  вышли на свет три монеты  по
двадцать франков и одна в десять. Он подсчитал:
   Визитные карточки: шесть франков.
   Пара перчаток: пять франков.
   Галстук:  пять  франков  (хотя  что я могу найти  приличного  за  такую
цену?).
   Пара ботинок: тридцать пять франков (я от них не стану требовать долгой
носки).
   Остается девятнадцать франков на непредвиденные расходы.
   (Из отвращения к долгу Лафкадио всегда платил наличными.)
   Он  подошел  к  шкафу  и  достал  мягкий  шевиотовый  костюм,   темный,
безукоризненно сшитый, совершенно свежий.
   "Беда  в том, что я из него  уже вырос..." --  подумал он, вспоминая ту
блестящую эпоху,  еще недавнюю,  когда маркиз  де Жевр, его последний  дядя,
брал его с собой, ликующего, к своим поставщикам.
   Плохое  платье было для Лафкадио так же нестерпимо, как для кальвиниста
-- ложь.
   "Прежде  всего самое неотложное. Мой дядя де  Жевр говорил, что человек
узнается по обуви".
   Из  внимания к  ботинкам, которые  ему  предстояло примерять, он первым
делом переменил носки.
V
   Граф  Жюст-Аженор  де  Баральуль  уже  пять  лет  не  выходил из  своей
роскошной  квартиры на  площади  Мальзерб.  Здесь  он  готовился  к  смерти,
задумчиво  бродя  по  загроможденным  коллекциями  залам, а  чаще  всего  --
запершись  у  себя в  спальне и отдавая  больные плечи  и руки благотворному
действию горячих полотенец и болеутоляющих компрессов. Огромный Фуляр  цвета
мадеры  облекал его  великолепную  голову,  как тюрбан,  ниспадая  свободным
концом на кружевной воротник  и на плотный  вязанный  жилет светлокоричневой
шерсти, по которому серебряным  водопадом расстилалась его борода. Его ноги,
обтянутые белыми кожаными  туфлями, покоились на подушке с горячей водой. Он
погружал то одну, то другую  бескровную руку в  ванну с  раскаленным песком,
подогреваемую спиртовой лампой. Серый плед покрывал его колени. Конечно,  он
был похож на Жюлиюса; но еще больше на тициановский портрет,  и Жюлиюс давал
лишь приторный список с его черт, так же как  в "Воздухе Вершин" он дал лишь
подслащенную картину его жизни и свел ее к ничтожеству.
   Жюст-Аженор де Баральуль пил  из чашки лекарство внимая назиданиям отца
Авриля,  своего  духовника, к которому  он  за последнее  время  стал  часто
обращаться; в эту минуту в дверь постучали, и верный Эктор, уже двадцать лет
исполнявший при  нем обязанности лакея, сиделки,  а при случае -- советника,
подал на лаковом подносе небольшой запечатанный конверт.
   -- Этот господин надеется, что господин граф изволит его принять.
   Жюст-Аженор отставил чашку, вскрыл  конверт и  вынул  визитную карточку
Лафкадио. Он нервно смял ее в руке:
   -- Скажите, что... -- затем, овладевая  собой: -- Господин?  ты  хочешь
сказать молодой человек? А на что он похож?
   -- Господин граф вполне может его принять.
   -- Дорогой аббат, -- сказал граф, обращаясь к отцу Аврилю, -- извините,
что мне приходится просить вас прервать нашу беседу; но непременно приходите
завтра; у меня, вероятно,  будет, что вам сказать,  и я думаю, вы останетесь
довольны.
   Пока  отец Авриль  выходил  в  гостиную, он сидел, подперши  лоб рукой;
затем поднял голову:
   -- Попросите.
   Лафкадио вошел в комнату с поднятым челом, с мужественной уверенностью;
подойдя  к старику,  он  молча склонился.  Так  как  он  дал себе  слово  не
говорить, пока не не сосчитает до двенадцати, граф начал первый:
   --  Во-первых, знайте