знать, кто
такой Протос?
   -- Некоторое знакомство с  вашими друзьями могло бы мне помочь узнать и
вас.
   -- Это итальянец,  по имени...  право, не помню, да это и не важно. Его
товарищи,  и  даже  учителя, звали его  только по  прозвищу, после того  как
однажды он вдруг лучше всех написал греческое сочинение.
   -- Я  не  помню, чтобы  сам когда-либо  бывал первым, -- сказал Жюлиюс,
чтобы  способствовать откровенности, -- но  я тоже  всегда любил  дружить  с
первыми учениками. Итак, Протос...
   -- О,  это  было  на пари. Раньше  он  был одним из  последних  в нашем
классе, хоть и  принадлежал к  числу великовозрастных,  тогда  как я был  из
самых младших, но учился от этого, признаюсь, не лучше. Протос питал великое
презрение ко всему тому, чему нас учили; однако, когда один и наших мастеров
по  части  сочинений,  которого он терпеть не мог, сказал ему  как-то: очень
удобно относиться свысока к  тому, на что сам  неспособен (или что-то в этом
роде), Протос озлился,  засел на целых две  недели и на  следующем сочинении
обогнал его --  оказался первым, к великому изумлению всех.  Правильнее было
бы  сказать:  их  всех. Что касается  меня, то  я  настолько  высоко  ставил
Протоса, что не был  особенно удивлен. Он мне  сказал: "Я им покажу, что это
совсем не так уж трудно!" Я ему поверил.
   -- Насколько я могу понять, Протос имел на вас влияние.
   -- Может  быть. Он мне импонировал. По  правде говоря, у меня был с ним
всего один только откровенный разговор;  но разговор этот оказался  для меня
таким убедительным,  что  на  следующий  день  я  убежал  из  пансиона,  где
выцветал, как салат под горшком, и пришел пешком  в Баден, где моя мать жила
в то время вместе с  моим дядей, маркизом де Жевром... Но мы начали с конца.
Я чувствую, что вы бы меня расспрашивали очень неудачно. Дайте, я  вам лучше
расскажу мою жизнь. Так  вы  узнаете гораздо  больше,  чем  путем  вопросов,
пожалуй, даже больше, чем хотели бы  узнать... Нет, благодарю, я предпочитаю
свои, сказал он, доставая портсигар и бросая папиросу, которую ему предложил
было Жюлиюс и которая, пока он говорил, потухла.
VII
   -- Я родился в Бухаресте, в 1874 году, -- медленно начал  он, -- и, как
вам, кажется, известно, лишился отца, когда мне  было всего только несколько
месяцев от роду. Первым, кого я помню возле моей матери, был немец, мой дядя
барон Хельденбрук. Но так как я его потерял  на тринадцатом году жизни, то у
меня  осталось  о  нем  довольно  смутное  воспоминание.  Это  был, говорят,
замечательный  финансист.  Он  выучил  меня говорить  по-немецки, а  считать
научил при помощи таких искусных приемов, что  я сразу же необычайно увлекся
этим  делом.  Он сделал  меня, как он шутя  говорил, своим кассиром; другими
словами, он снабжал меня  кучей мелких денег, и всюду, где я с ним бывал, на
мне лежала  обязанность  расплачиваться. Что бы он ни покупал  (а покупал он
много), он требовал, чтобы я  успевал произвести подсчет, пока достаю деньги
из  кармана.  Иной раз  он  обременял меня  иностранными  деньгами, и  тогда
возникали  вопросы  курса;  далее шли  учет,  проценты, ссуда; наконец, даже
спекуляция. Благодаря такого рода занятиям я скоро научился довольно недурно
помножать  и даже  делить  в  уме многозначные числа...  Не  бойтесь, --  он
увидел,  что  Жюлиюс хмурит брови, -- ни к  деньгам,  ни к вычислениям  я не
пристрастился. Так, если это вам интересно знать, я никогда не  веду счетов.
В  сущности, эти  первые  уроки  были  чисто  практические  и  деловые и  не
затронули  во мне никаких внутренних  пружин... Затем  Хельденбрук был очень
опытен по части детской гигиены; он убедил мою мать выпускать меня без шапки
и босиком  во всякую погоду и как можно больше держать на свежем воздухе; он
сам купал  меня  в  холодной воде  как  летом,  так и  зимой; мне это  очень
нравилось... Но к чему вам все эти подробности?
   -- Нет, нет!
   --  Потом ему пришлось уехать  по  делам в Америку.  Больше я с ним  не
встречался.
   "В Бухаресте гостиные моей матери были открыты для самого блестящего и,
насколько  я могу судить по  воспоминаниям,  самого смешанного  общества; но
запросто  у  нее  чаще всего  бывали мой дядя князь  Владимир  Белковский  и
Арденго  Бальди,  которого  я почему-то никогда не  называл дядей.  Интересы
России (я чуть не сказал -- Польши) и Италии задержали их в Бухаресте на три
или  четыре  года.  Каждый  из  них  научил  меня   своему  языку,  то  есть
итальянскому и польскому,  потому что если по-русски я и читаю и понимаю без
особого  труда,  то говорить никогда  свободно  не мог.  Благодаря обществу,
которое бывало у моей матери и где меня баловали, не проходило дня, чтобы я,
таким  образом, не  имел случая упражняться в четырех или пяти языках, и уже
тринадцати лет я говорил на них без всякого акцента, почти одинаково хорошо;
но охотнее всего -- по-французски, потому что это был язык моего отца и мать
желала, чтобы я прежде всего выучился ему.
   "Белковский   очень  много  занимался  мной,  как   и  все,  кто  хотел
понравиться моей матери; можно  было подумать, что ухаживают не за ней, а за
мной, но он мне кажется,  поступал так вполне бескорыстно, потому что всегда
следовал  только  своим  влечения,  порывистым  м  многосторонним.  Мной  он
занимался даже больше, чем о том знала  моя мать, и мне чрезвычайно льстило,
что  он выказывает мне такое особое внимание. Этот странный человек сразу же
превратил  нашу скорее тихую  жизнь в какой-то безумный праздник. Нет,  мало
сказать, что он следовал своим влечениям; он отдавался им неудержимо, очертя
голову; в свои удовольствия он вносил что-то исступленное.
   "Три лета кряду  он  увозил  нас на  виллу,  или,  вернее, в  замок  на
венгерском склоне Карпат, около Эперьеша, куда мы часто ездили в коляске. Но
еще чаще  мы  катались верхом;  и  моей  матери ничто  так не нравилось, как
мчаться  наугад по окрестным  лугам  и  лесам, замечательно красивым.  Пони,
которого мне подарил Владимир, я год с лишним любил больше всего на свете.
   "На второе лето к нам приехал Арденго Бальди; тогда-то он меня и научил
играть  в шахматы. Приученный Хельденбруком к вычислениям в  уме, я довольно
скоро начал играть, не глядя на доску.
   "Бальди  отлично  ладил  с Белковским. По  вечерам, в  одинокой  башне,
окруженные  тишиной  парка и  лесов,  мы  вчетвером подолгу засиживались  за
картами; потому что, хоть я  и был еще ребенок, -- мне  было тринадцать лет,
-- Бальди,  чтобы  не играть  "с  болваном",  научил  меня играть  в  вист и
плутовать.
   "Жонглер, фокусник, престидижитатор, акробат; когда он к  нам  приехал,
мое воображение только еще начинало отвыкать от того долгого  поста, который
на него  наложил Хельденбрук; я изголодался по чудесному, я  был  доверчив и
нежно любопытен.  Впоследствии  Бальди  объяснил мне свои  штуки; которое  я
испытал в первый же  вечер, когда он преспокойно закурил о мизинец папиросу,
а потом, проиграв в карты, извлек у меня  из уха и из носу сколько надо было
рублей, что повергло меня прямо-таки в трепет, но очень забавляло  зрителей,
потому что он повторял все тем  же невозмутимым  голосом: "Хорошо,  что этот
мальчуган -- неисчерпаемый рудник!"
   "Когда  ему  случалось оставаться  вечером втроем с  моей матерью и  со
мной,  он  всякий  раз  придумывал  какую-нибудь  новую  игру,  какую-нибудь
неожиданность или  шутку; он передразнивал всех знакомых, гримасничал, терял
всякое  сходство  с  самим  собой,  подражал  всевозможным  голосам,  крикам
животных,  шуму разных орудий, издавал удивительные звуки, пел, аккомпанируя
себе на гузле, танцевал, прыгал, ходил на руках, скакал через столы и стулья
или, разувшись, жонглировал ступнями  по-японски, вертя на пальцах ног ширму
или столик; еще лучше жонглировал он  руками;  из  смятой и рваной бумаги он
делал множество белых бабочек, которых я гонял, дуя на них, а он поддерживал
в воздухе, помахивая  снизу веером.Таким образом, в его присутствии предметы
утрачивали вес и реальность, а то и вовсе исчезали, или же приобретали новый
смысл, неожиданный, странный, чуждый всякой полезности.
   "Очень мало найдется вещей, которыми  не было  бы забавно жонглировать"
-- говорил он, и так уморительно, что я помирал со смеху, а мать восклицала:
"Перестаньте, Бальди!  Кадио ни  за что не уснет".  И, действительно, у меня
были крепкие нервы, раз они выдерживали такое возбуждение.
   "Я много извлек из этих уроков; через короткое время я кое в чем мог бы
самому Бальди дать несколько очков вперед и даже...
   --  Я  вижу,  дитя мое,  вы  получили очень тщательное  воспитание,  --
перебил его Жюлиюс.
   Лафкадио рассмеялся, крайне потешаясь изумленным видом романиста.
   -- О,  все это было совершенно поверхностно; не бойтесь!  Но пора было,
не правда ли,  чтобы появился дядя Феби. Он и приехал  к моей  матери, когда
Белковский и Бальди получили новые назначения.
   -- Феби? Это его  почерк  я  видел на  первой  странице  вашей записной
книжки?
   -- Да. Фебиэн Тейлор, лорд Гревенсдель. Он нас увез,  мою  мать и меня,
на виллу, которую снял около Дуино, на Адриатике, и там я очень окреп. Берег
в  этом месте выступал скалистым полуостровом, который наша усадьба занимала
целиком. Там,  под  соснами,  среди скал, в глубине заливов  или в  открытом
море, плавая  и гребя на байдарке,  я целые дни  проводил как дикарь. К этой
поре и относится та фотография, которую вы видели, которую я тоже сжег.
   -- Мне бы казалось, --  заметил Жюлиюс, -- что для  такого случая вы бы
могли принять более пристойный вид.
   -- В том-то и  дело,  что я  не мог, -- смеясь,  продолжал Лафкадио: --
желая,  чтобы  я  загорел,  Феби  держал  под ключом  все  мои костюмы, даже
белье...
   -- А ваша матушка что на это говорила?
   --  Это  ее очень забавляло; она  говорила, что  если наших гостей  это
смущает, они вольны уехать, но ни одному из них это не мешало оставаться.
   -- А ваше образование, тем временем, бедное мое дитя!..
   --  Да я  учился так легко, что  моя  мать до тех  пор не слишком о нем
заботилась:  мне  было  уже  почти  шестнадцать лет;  мать  как будто  вдруг
заметила это, и после чудесного путешествия в Алжирию, которое  я совершил с
дядей Феби (мне кажется, это было лучшее время моей жизни), меня отправили в
Париж и поручили  некоему непромокаемому тюремщику,  который и  занялся моим
обучением.
   -- После такой  чрезмерной свободы, понятно, это подневольное состояние
могло, действительно, показаться вам немного тяжелым.
   --  Я бы никогда  его не вынес, если бы  не  Протос. Он  жил  в том  же
пансионе,  что и я, и, якобы, учился французскому языку; но по-французски он
говорил превосходно, и я не мог понять, что он тут делает, как  не понимал и
того, что сам я тут делаю. Я  изнывал;  не то чтобы  я дружил с Протосом, но
меня  тянуло  к  нему,  как  если  бы  через  него должно  было  прийти  мое
избавление. Значительно старше меня, он казался еще старше своих лет, и ни в
манерах, ни во вкусах у него  уже не оставалось ничего  детского. Лицо  его,
если он того хотел,  бывало необыкновенно подвижно и могло выражать все, что
угодно; но в минуту  покоя он принимал совершенно  тупой вид. Когда я как-то
пошутил над этим, он мне ответил, что в жизни важно никогда не казаться тем,
что ты есть.
   "Ему было мало казаться  скромным;  он хотел казаться дураком. Он любил
говорить, что людей губит  то, что  учению они предпочитают парад и не умеют
скрывать своих дарований; но это он говорил мне одному. Он  жил в стороне от
всех; и  даже от меня, единственного  человека  в пансионе,  которого он  не
презирал. Когда  мне  удавалось его  разговорить,  он  становился необычайно
красноречив;  но по большей части  он бывал молчалив и,  казалось, вынашивал
какие-то мрачные замыслы, в которые мне  всегда хотелось проникнуть. Когда я
его спрашивал: "Что вы здесь делаете?" (никто из нас  не был с ним на ты) --
он отвечал:  "Собираюсь с силами". Он утверждал,  что в жизни можно выйти из
самых трудных положений, если уметь сказать себе, когда надо: пустяки! Что я
себе и сказал, когда решил бежать.
   "Отправившись  в путь  с  восемнадцатью франками, я добрался до  Бадена
небольшими переходами,  питаясь чем попало,  ночуя где придется... Я  пришел
немного потрепанным; но, в общем, был доволен собой,  потому что в кармане у
меня  еще   оставалось  три  франка;  правда,  по  дороге  я  нажил  франков
пять-шесть. Я  застал  там  мою мать и моего дядю де  Жевра,  которого очень
позабавил мой побег  и  который решил  еще раз свезти меня в  Париж;  по его
словам,   он  не  мог  перенести,  что  у  меня  осталось  о  Париже  дурное
воспоминание. Во всяком случае,  когда  я туда вернулся вместе с ним,  Париж
предстал мне в несколько лучшем свете.
   "Маркиз  де Жевр  до  безумия  любил тратить  деньги; это  была у  него
постоянная, ненасытная потребность;  он как будто  был мне благодарен, что я
ему помогаю ее  утолять и  своим аппетитом поддерживаю его аппетит. В полную
противоположность Феби, он привил мне вкус к одежде; мне кажется, я довольно
недурно научился ее носить; с ним я прошел хорошую школу: его изящество было
вполне естественное, это была как бы своего рода искренность. Мы с ним очень
сошлись, Мы проводили с ним  утра у бельевщиков, сапожников, портных; особое
внимание он обращал на обувь, говоря, что по ней можно так же безошибочно, и
притом  незаметно, узнать человека, как  по платью  и  по чертам лица...  Он
научил меня тратить деньги, не ведя им счета и не беспокоясь заранее  о том,
хватит  ли у меня, на  что удовлетворить свою прихоть, желание или голод. Он
провозглашал, как правило,  что голод надо всегда утолять последним, ибо ( я
запомнил его  слова) желание и прихоть -- побуждения мимолетные, а  голод не
уйдет, и  чем он дольше ждет, тем он повелительнее. Наконец,  он научил меня
не дорожить  наслаждением  потому только,  что  оно  обошлось  дорого, и  не
пренебрегать им, если оно случайно ничего не стоит.
   "В это самое время умерла моя мать. Меня внезапно вызвали телеграммой в
Бухарест; я уже не застал ее в живых; тут я узнал, что после отъезда маркиза
она  наделала  много  долгов,  на  уплату  которых  только-только хватит  ее
имущества, так  что  мне не придется  получить  ни копейки, ни пфеннига,  ни
грошена. Тотчас же после похорон я вернулся в  Париж, где думал застать дядю
де Жевра; но он неожиданно уехал в Россию, не оставив адреса.
   "Я не стану вам рассказывать всего того, что я передумал. Разумеется, у
меня было в котомке многое такое, при помощи чего всегда  можно  выпутаться;
но чем необходимее это  могло  оказаться, тем противнее  мне было бы к этому
прибегнуть.   К  счастью,  слоняясь  как-то  ночью  по  улицам,  в  довольно
беспомощном  положении,  я  встретил  Каролу Венитекуа,  которую  вы видели,
ex-возлюбленную  Протоса,  и она  меня приютила.  Несколько  дней  спустя  я
получил  извещение,  что  каждое  первое число  мне  будет  выплачиваться  у
нотариуса, довольно  таинственным образом, небольшая  пенсия;  я  терпеть не
могу что бы то ни было  выяснять и стал брать деньги, ни о чем не спрашивая.
Затем явились вы... Теперь  вы знаете более или менее все, что я имел в виду
вам сообщить.
   --  Это  счастье,  --  торжественно  произнес  Жюлиюс, --  это счастье,
Лафкадио,  что  теперь  у  вас  будет  немного  денег:  без  профессии,  без
образования, вынужденный жить чем придется... таким, как я вас теперь узнал,
вы были готовы ко всему.
   --  Напротив, ни к чему не готов, -- возразил Лафкадио, серьезно  глядя
на Жюлиюса. -- Несмотря на все то, что я вам рассказал, я вижу, вы меня  еще
плохо знаете. Ничто меня так не стесняет, как  потребности;  я  всегда искал
только того, что для меня бесполезно.
   -- Например, парадоксы. И вы находите, что это питательно?
   --  Это  зависит от желудка. Вы называете парадоксами все то, чего сами
не  перевариваете...  Я так  с  голоду бы умер перед  этим  рагу из  логики,
которым вы кормите ваших героев.
   -- Позвольте...
   -- Во всяком случае, героя последней  вашей книги. Правда, что в ней вы
изобразили вашего отца? Желание всегда и  всюду  представить его согласным с
вами  и с  самим собой, верным своему долгу, своим  принципам, то есть вашим
теориям... судите сами, что  могу я, именно я,  сказать об  этом!.. Мсье  де
Баральуль,  примиритесь   с   тем,  что  есть  на  самом  деле:  я   человек
непоследовательный. Вы сами видите, чего только  я  ни наговорил! Я, который
не  далее, как вчера, считал себя самым  молчаливым, самым замкнутым,  самым
нелюдимым из людей.
   Но это хорошо, что  мы так быстро познакомились и что к этому можно уже
не возвращаться. Завтра, сегодня вечером, я опять замкнусь в себя.
   Романист, которого эти речи выбивали из седла, попытался снова  поймать
стремена.
   --  Прежде  всего  знайте,  что  непоследовательности не  существует  в
психологии, как и в  физике, -- начал  он. -- Ваша личность еще не сложилась
и...
   Его  прервал  стук в дверь.  Но,  так как  никто не показывался, Жюлиюс
вышел сам. В  открытую дверь  до Лафкадио доносились  неясные  голоса. Затем
наступила  глубокая тишина.  Прождав десять  минут,  Лафкадио собирался  уже
уходить, но тут к нему вошел ливрейный лакей
   --  Граф  просит  передать  господину секретарю, что он  его  больше не
задерживает. Граф сейчас получил тревожные вести о своем отце и  извиняется,
что не может попрощаться.
   По  голосу, которым это было сказано, Лафкадио догадался,  что получено
известие о смерти старого графа. Он поборол свое волнение.
   " Да, -- говорил он себе, возвращаясь в тупик Клод-Бернар,  час настал.
It is time to launch the ship.* Откуда бы ни подул ветер, он будет попутным.
Раз я не могу быть возле старика, удалимся от него, насколько можно".
   __________
   * Пора спускать корабль.
   __________
   Входя в отель, он вручил швейцару коробочку, которую носил  при себе со
вчерашнего дня.
   -- Вы передадите этот пакет мадмуазель Венитекуа сегодня вечером, когда
она вернется. И приготовьте, пожалуйста, счет.
   Час спустя, уложив вещи, он послал  за извозчиком. Он уехал, не оставив
адреса. Адреса его нотариуса было достаточно.
КНИГА ТРЕТЬЯ
АМЕДЕЙ ФЛЕРИССУАР
I
   Графиня Ги де Сен-При, младшая сестра Жюлиюса, спешно вызванная в Париж
в  виду  кончины  графа  Жюста-Аженора, едва успела вернуться в  приветливый
замок Пзак, в четырех  километрах от  По, где после смерти мужа, особенно же
после женитьбы своих детей, она жила почти безвыездно,  -- как к ней  явился
странный посетитель.
   Она возвращалась  со своей  обычной утренней прогулки в легком догкаре,
которым  сама привила;  ей сказали, что  в  гостиной ее  уже около часа ждет
какой-то капуцин. Незнакомец ссылался на кардинала Андре, что удостоверялось
поданной графине, в  запечатанном  конверте,  карточкой; на ней,  ниже имени
кардинала, его тонкой, почти женской рукой было приписано:
   "Рекомендует совершенно  особому  вниманию графини  де  Сен-При  аббата
Ж.--П. Салюса, вирмонтальского каноника".
   И только; и этого было достаточно; графиня  всегда бывала рада духовным
лицам;  к тому же,  кардинал Андре имел над графининой  душой неограниченную
власть. Она бросилась в гостиную,  прося  гостя  извинить ее за  то, что она
заставила его ждать.
   Вирмонтальский  каноник  был  красивый  мужчина; его  благородное  лицо
дышало мужественной энергией, с  которой плохо мирилась  (если так позволено
выразиться) осторожная сдержанность  его движений и голоса, подобно тому как
странными казались его почти седые волосы при юном и свежем цвете лица.
   Несмотря на  приветливость хозяйки, разговор не клеился и не выходил из
общих фраз о понесенной графиней утрате, о здоровьи кардинала Андре, о новой
неудаче Жюлиюса на академических  выборах. Между тем голос аббата становился
все  более  медленным и глухим, а лицо  его все более скорбным. Наконец,  он
встал, но вместо т