произнес
аббат смягченным голосом, беря протягиваемый  ему чек. -- Но здесь  замешаны
такие интересы!
   Затем, опуская чек во внутренний карман:
   -- Было бы нечестиво вас благодарить, не правда ли; даже именем того, в
чьих руках я лишь недостойное орудие.
   У  него вырвалось рыдание, которое  он  заглушил платком; но  сразу  же
овладев собой и упрямо топнув ногой, он быстро пробормотал какую-то фразу на
иностранном языке.
   -- Вы итальянец? -- спросила графиня.
   -- Испанец! Моя искренность меня выдает.
   --  Но  не ваш акцент.  Право  же,  вы говорите  по-французски так, что
нельзя...
   --  Вы  слишком  любезны.  Графиня, извините,  что я  вас  покидаю  так
поспешно. Благодаря нашей комбинации я  могу сегодня  же  вечером поспеть  в
Нарбонну, где архиепископ ждет меня с большим нетерпением. Прощайте!
   Он  взял графиню за  обе руки и пристально посмотрел ей в глаза, слегка
откинувшись назад:
   -- Прощайте, графиня де Сен-При.
   Затем, приложив палец к губам:
   -- И помните, что одно ваше слово может все погубить.
   Едва он вышел, графиня бросилась к звонку.
   -- Амели, велите Пьеру подать коляску сразу после завтрака, чтобы ухать
в  город.  Да, постойте...  Пусть  Жермен  сядет  на велосипед  и немедленно
отвезет мадам Флериссуар письмо, которое я вам дам сейчас.
   И, склонясь над  письменным столиком,  который оставался раскрытым, она
написала:
   "Моя дорогая!
   Я  сегодня  к вам заеду.  Ждите  меня около  двух. У  меня к  вам очень
серьезное дело. Устройте так, чтобы мы были одни".
   Она подписалась, запечатала конверт и вручила его Амели.
II
   Мадам  Амеде  Флериссуар,  рожденная  Петра,  младшая  сестра  Вероники
Арман-Дюбуа и Маргариты де Баральуль, носила странное имя -- Арника. Филибер
Петра,   ботаник,  довольно  известный  во  времена  второй  империи  своими
супружескими несчастьями, еще в юности своей  обещал детям,  которые у  него
могут  родиться,  имена цветов.  Имя  Вероники, которым  он окрестил первого
ребенка, показалось кое-кому из его  друзей несколько  причудливым; но когда
при имени Маргарита ему привелось слышать, будто он сдает, уступает обычаям,
впадает  в банальность, он  заупрямился и решил наградить  третий  свой плод
столь явно ботаническим именем, что оно заткнет рты всем злословцам.
   Вскоре   после  рождения   Арники  Филибер,  характер   которого  успел
испортиться,  расстался  с  женой, покинул столицу и  поселился  в  По.  Его
супруга проводила  зиму в Париже,  но с  началом  ясных  дней возвращалась в
Тарб,  свой  родной город, куда  к ней приезжали, в старый семейный дом,  ее
старшие дочери.
   Вероника  и  Маргарита  полгода  проводили  в Тарбе,  полгода в  По.  А
маленькая  Арника,  в  загоне у сестер и  у матери,  простоватая,  правда, и
скорее трогательная, чем хорошенькая, та зиму и лето жила с отцом.
   Самой большой  радостью  для  девочки  было  ходить за  город  собирать
растения; но нередко маньяк-отец, в припадке угрюмости, приказывал ей сидеть
дома,  отправлялся один на  огромную прогулку, возвращался, не чувствуя  под
собою ног, и сразу же  после ужина  заваливался спать, не подарив дочери  ни
улыбки, ни слова. Когда на него находило поэтическое настроение, он играл на
флейте, повторяя без конца одни и  те же  арии. Остальное время он тщательно
выводил портреты цветов.
   Старая служанка, прозванная Резедой и занимавшаяся кухней и хозяйством,
смотрела  за девочкой; она научила ее тому  немногому, что  знала сама.  При
таком порядке воспитания  Арника в десять  лет едва умела читать. Наконец, в
Филибере  заговорило  уважение к  человеку: Арнику отдали в  пансион к вдове
Семен, преподававшей начатки  знаний дюжине  девочек и нескольким  маленьким
мальчикам.
   Арника Петра, доверчивая и беззащитная, никогда до того не подозревала,
что  ее  имя может  быть смешным.*  В день поступления в пансион  она  вдруг
поняла  его  комичность; поток насмешек согнул  ее, как тихую водоросль; она
покраснела, побледнела, расплакалась;  а мадам Семен, наказав весь  класс за
неприличное  поведение, добилась  лишь того, что  незлобивый по началу взрыв
веселья тотчас же окрасился недоброжелательством.
   __________
   * Фамилия Peterat однозвучна, с  малоизящной глагольной  формой. (Прим.
перев.)
   __________

   Долговязая, вялая,  анемичная, растерянная, Арника стояла, свесив руки,
посреди маленького класса, и когда мадам Семен указала:
   -- На  третьей скамье слева,  мадмуазель Петра, -- класс разразился еще
пуще, невзирая ни на какие увещания.
   Бедная Арника!  Жизнь  казалась  ей теперь унылой  дорогой,  обсаженной
прибаутками и обидами. К счастью, мадам Семен приняла к  сердцу ее невзгоды,
и вскоре девочка нашла приют под вдовьим крылом.
   Арника охотно оставалась в пансионе после уроков, потому что отца могло
и  не оказаться дома; у мадам  Семен была дочь, на  семь лет старше  Арники,
немного горбатая, но приветливая; в надежде  подцепить ей мужа,  мадам Семен
принимала вечером по воскресеньям и даже устаивала  два раза в год маленькие
воскресные  matinees, с декламацией  и танцами;  у  нее  бывали, из  чувства
признательности,  некоторые  прежние   ее  воспитанницы,   в   сопровождении
родителей, и,  от нечего делать, несколько юношей, без  средств  и будущего.
Арника  присутствовала на  всех этих собраниях; неяркий  цветок, скромный до
безличия, но которому все же не пришлось остаться незамеченным.
   Когда, четырнадцати лет, Арника лишилась отца, мадам Семен взяла сироту
к себе; ее сестры, которые были  значительно старше,  чем она,  навещали  ее
редко.  Но  именно  в  одну  из  этих  коротких  побывок  Маргарита  впервые
встретилась с тем, кто два года спустя должен был стать ее мужем: с Жюлиюсом
де  Баральулем,  которому  в  ту  пору  было  двадцать восемь лет  и который
проводил лето  у своего деда, Робера де Баральуля, поселившегося, как мы уже
говорили, в  окрестностях По вскоре после присоединения герцогства Пармского
к Франции.
   Блестящее замужество Маргариты (впрочем, эти барышни Петра  были не без
средств) делало для ослепленных  взоров Арники ее сестру  еще более далекой;
она знала, что никогда  никакой граф, никакой  Жюлиюс  не склонится над ней,
вдыхая ее аромат. И еще она  завидовала сестре в том,  что та  отделалась от
этого противного имени Петра. "Маргарита" -- прелестное имя. Как оно  хорошо
звучит рядом  с  "де  Баральуль"!  Увы, с каким мужним  именем не  останется
смешным имя Арники!
   Сторонясь  действительности, ее нераспустившаяся и больно  задетая душа
тянулась  к  поэзии.  В  шестнадцать лет  она носила  падающие  локоны,  так
называемые  "repentirs",  окаймлявшие  ее  бледное  лицо, и ее  мечтательные
голубые глаза удивлялись рядом с черными волосами. Ее незвонкий голос не был
сух;  она  читала стихи и  сама  упражнялась  в  стихотворстве.  Она считала
поэтическим все то, что уводило ее от жизни.
   На  вечерах  у мадам  Семен  бывало двое молодых людей, которых  нежная
дружба  как  бы  объединяла  с детства; один  сутулый, хоть и невысокий,  не
столько  тощий,  сколько  поджарый,  с  волосами  скорее выцветшими,  нежели
светлыми,  с  гордым  носом, с робким взглядом;  это  был Амедей Флериссуар.
Другой, полный и приземистый,  с жесткими, низко растущими черными волосами,
держал, в силу странной привычки, голову  вечно склоненной к  левому  плечу,
рот  открытым и  правую руку  протянутой вперед: я описал Гастона Блафафаса.
Отец  Амедея был  мраморных дел мастер,  изготовлял  надгробные памятники  и
торговал похоронными венками; Гастон был сын видного аптекаря.
   (Это может показаться странным, но имя Blafaphas очень распространено в
деревнях по отрогам  Пиринеев, хоть оно и  пишется по-разному. Так, в  одном
только местечке Ста..., где ему пришлось присутствовать на экзамене, пишущий
эти  строки встретил  нотариуса  Blaphaphas, парикмахера  Blafafaz,  мясника
Blfphaface, которые, будучи  спрошены, отрицали какую бы то ни было общность
своего происхождения, причем каждый из них относился с известным  презрением
к  именам  остальных   двух  и  к   их  неизящному  начертанию.  --  Но  эти
филологические замечания могут интересовать лишь довольно ограниченный  круг
читателей.)
   Чем  были  бы Флериссуар  и  Блафафас друг  без друга? Это  трудно себе
представить.  В  лицее, на переменах, их  всегда  можно было видеть  вместе;
вечно изводимые,  они  утешали  друг  друга, внушали  друг  другу  терпение,
стойкость. Их  называли "Блафафуарами". Их дружба  казалась  им единственным
ковчегом,  оазисом  в  безжалостной пустыне  жизни.  Стоило  одному  из  них
испытать какую-либо радость, как он немедленно стремился ею поделиться; или,
вернее, для каждого из них только то было радостью, что он переживал  вместе
с другим.
   Учась посредственно, несмотря на свое обезоруживающее усердие, и упорно
не  поддаваясь какой  бы то  ни было  культуре,  Блафафуары  вечно  были  бы
последними  в  классе, если бы  не содействие  Эдокса  Левишона,  который за
небольшие  одолжения  исправлял  их работы и  даже сам  писал  за них.  Этот
Левишон был  младший сын одного из крупнейших  в городе  ювелиров. (Двадцать
лет  тому назад, вскоре после женитьбы на единственной дочери ювелира Коэна,
--  когда  в  виду  цветущего  положения  дел он покинул  нижний  квартал  и
обосновался  недалеко от  казино,  --  ювелир Альбер  Леви  счел желательным
соединить  и слить оба имени, Levy-Cohen  -- Levichon,  подобно тому, как он
соединял обе фирмы.)
   Блафафас   был  вынослив,  но  Флериссуар  --   сложения   хрупкого.  С
приближением возмужалости облик  Гастона затенился, и казалось, растительная
сила  все его тело покроет волосами; между тем как более чувствительная кожа
Амедея  сопротивлялась,  воспалялась,  прыщевела, словно волос  прорастал  с
трудом. Блафафас-отец посоветовал очищать кровь, и каждый понедельник Гастон
приносил  с собой  в  портфеле  склянку противоцынготного  сиропа  и  тайком
передавал ее приятелю. Они прибегали также и к мазям.
   В это самое время Амедей схватил первую простуду, -- простуду, которая,
несмотря на  благодатный климат  По, продержалась всю зиму  и оставила после
себя неприятную  чувствительность бронхов. Для  Гастона это  явилось поводом
для  новых  забот;  он  пичкал  своего  друга  лакрицей,  грудными  ягодами,
исландским  мохом и эвкалиптовыми  леденцами от кашля, которые Блафафас-отец
изготовлял сам  по рецепту одного старого кюре.  Легко подверженный катарам,
Амедей должен был постоянно носить на воздухе фуляр.
   Амедей  ни  о чем ином не помышлял, как  о том,  чтобы пойти по  стопам
отца, Гастон же, хоть  на вид и беспечный, не  был лишен  инициативы;  еще в
лицее он занимался  разными мелкими изобретениями,  правда, скорее забавного
свойства: мухоловка, весы для шариков, секретный замок для парты, в которой,
впрочем, хранилось  не больше тайн, чем в  его сердце. Сколь ни были невинны
его  первые технические  опыты,  они  все же привели  его к  более серьезным
изысканиям,  которыми он занялся  впоследствии и первым результатом  которых
явилось изобретение "гигиенической бездымной трубки для слабогрудых и прочих
курильщиков", долгое время украшавшей витрину аптеки.
   Амедей Флериссуар  и Гастон Блафафас оба влюбились  в Арнику; так  было
предопределено.  И  что  удивительно,  так  это  то,  что эта  зарождающаяся
страсть, в  которой  они  тотчас же  признались друг  другу, не только их не
разлучила,  но  лишь теснее сблизила.  Конечно, Арника,  на  первых порах не
подавала  ни тому, ни другому особых поводов к ревности. Да ни один из них и
не делал  ей признания;  и Арника ни за что бы не догадалась  об их чувстве,
несмотря на то, что голос  их дрожал, когда на воскресных вечеринках у мадам
Семен,  где они были привычные гости, она их  угощала  сиропом, вервеной или
ромашкой.  И оба,  на  пути  домой,  превозносили  ее скромность  и  грацию,
тревожились ее бледностью, смелели...
   Они решили, что  оба они сделают ей  признание в один и тот же вечер, а
затем  положатся  на  ее  выбор. Арника,  впервые  встретившись  с  любовью,
возблагодарила  небо  в  изумлении  и  простоте своего сердца. Она попросила
обоих воздыхателей дать ей время подумать.
   По  правде говоря, она ни  к  тому, ни к другому  не чувствовала особой
склонности и только потому  интересовалась ими,  что  они интересовались ею,
тогда как сама она уже отказалась от надежды кого-либо заинтересовать. Целых
шесть  недель,  все более и  более затрудняясь в выборе,  она тихо упивалась
поклонением своих параллельных искателей. И в то время, как  на своих ночных
прогулках  взаимно расценивая свои успехи, Блафафуары подробно  рассказывали
друг  другу, со  всей откровенностью,  о  малейшем слове, взгляде и  улыбке,
которыми "она" их  наградила, Арника, уединяясь  в своей комнате, исписывала
листочки  бумаги,  которые  вслед затем  старательно  сжигала  на  свечке  и
неустанно  повторяла про себя:  "Арника Блафафас?.. Арника Флериссуар?.." --
не в силах решить, какое из этих имен менее ужасно.
   И  вдруг  однажды,  во  время  танцев, она выбрала  Флериссуара; Амедей
назвал ее "Арника", сделав ударение  на  предпоследнем слоге, так что ее имя
прозвучало   для  нее  на  итальянский   лад  (сделал   он   это,   впрочем,
бессознательно, вероятно  увлеченный роялем мадмуазель Семен, как  раз в эту
минуту  мерно оглашавшим воздух); и это  "Арника", ее собственное имя, вдруг
показалось ей  обогащенным неожиданной  музыкой,  показалось тоже  способным
выражать поэзию,  любовь... Они сидели  вдвоем  в маленькой  комнате рядом с
гостиной,  и так  близко  друг  от  друга,  что Арника, изнемогая,  склонила
голову,  тяжелую  от благодарности;  ее  лоб  коснулся плеча  Амедея, и тот,
торжественно, взял ее руку и поцеловал ей кончики пальцев.
   Когда, возвращаясь домой, Амедей поведал другу о своем счастье, Гастон,
вопреки своему обыкновению,  ничего  не ответил, и, когда они проходили мимо
фонаря, Флериссуару показалось, что он плачет. Как  ни был Амедей наивен, не
мог же он,  действительно,  предположить,  что  его  друг  до  такой крайней
степени разделяет  его  счастье. Растерянный, смущенный, он обнял  Блафафаса
(улица была  пустынна) и поклялся ему, что,  сколь ни велика его любовь, еще
более велика его дружба, что он не хочет, чтобы его женитьба хоть чем-нибудь
ее умалила, и что, не желая подавать Блафафасу повода для ревности, он готов
ему обещать честным словом никогда не осуществлять своих супружеских прав.
   Ни   Блафафас,   ни   Флериссуар  не   обладали  сколько-нибудь  пылким
темпераментом; все  же Гастон,  которого  его возмужалость  смущала  немного
больше, промолчал и не возражал против обещания Амедея.
   Вскоре  после женитьбы Амедея  Гастон,  погрузившийся, утешения ради, в
работу, изобрел "пластический картон". Изобретение  это, казавшееся поначалу
пустячным,  возымело  первым  своим  следствием  укрепление ослабевшей  было
дружбы Левишона с Блафафуарами, Эдокс Левишон тотчас же учел выгоды, которые
религиозная скульптура может  извлечь из этого  нового вещества, каковое он,
первым делом, с  замечательным  предощущением возможностей, назвал  "римским
картоном".* Фирма Блафафас, Флериссуар и Левишон была основана.
   __________
   *  "Пластический  римский  картон,  --  гласил  прейскурант, -- недавно
изобретенный и изготовляемый по особому способу, составляющему  секрет фирмы
Блафафас, Флериссуар  и  Левишон,  обладает  большими  преимуществами  перед
каменным  картоном,  стюковым  картоном  и  другими аналогичными  составами,
применение которых ярко доказало всю их непригодность".  (Следовало описание
различных образцов.)
   __________

   Дело  было пущено в  ход с  объявленным  капиталом в  шестьдесят  тысяч
франков, из коих Блафафуары скромно подписали вдвоем десять тысяч. Остальные
пятьдесят великодушно вносил Левишон, не желая допускать,  чтобы его  друзья
обременяли  себя  долгом.  Правда,  из этих  пятидесяти тысяч  сорок  тысяч,
почерпнутые из приданого Арники, были даны взаймы Флериссуаром, с погашением
в течение десяти лет и из 4  1/2 процентов, -- что  превышает все то, на что
Арника могла когда-либо рассчитывать, и оберегало небольшое состояние Амедея
от крупного  риска, неизбежно связанного с  этим предприятием.  Взамен того,
Блафафуары оказывали делу поддержку  своими связями и связями Баральулей, то
есть,    когда    "римский    картон"   себя   зарекомендовал,    заручились
покровительством ряда  влиятельных представителей духовенства; те (не говоря
уже  о  нескольких  крупных  заказах)  убедили  множество   мелких  приходов
обратиться  к фирме  Ф.Б.Л.,  дабы  удовлетворить все  растущие  религиозные
потребности верующих, ибо повышающийся уровень  художественного  образования
требовал   более   изящных  произведений,   нежели   те,   которыми   доселе
довольствовалась смиренная вера отцов. В связи с  этим несколько художников,
заслуживших  признание  церкви  и  привлеченных  к делу  "римского картона",
дождались, наконец, того, что их произведения были приняты жюри на  выставку
Салона. Оставив Блафафуаров в По, Левишон основался в Париже, где, благодаря
его талантам, предприятие в скором времени весьма расширилось.
   Разве  не  было  вполне естественно, что графиня Валентина  де  Сен-При
задумала привлечь,  через посредство  Арники, фирму Блафафас и  Ко к тайному
делу освобождения папы и  что, надеясь возместить часть  своих расходов, она
полагалась  на  великое благочестие  Флериссуаров?  К несчастью,  внеся  при
основании  фирмы  лишь  незначительную  сумму,  Блафафуары  получали  весьма
немного: две двенадцатых из заявленных прибылей и ровно ничего из остальных.
А этого графиня не знала, ибо  Арника, как и Амедей,  были весьма стыдливы в
отношении кошелька.
III
   --Дорогая моя! Что случилось? Вы меня так напугали вашим письмом.
   Графиня упала в кресло, которое ей пододвинула арника.
   -- Ах,  мадам Флериссуар... знаете, позвольте мне вас называть: дорогой
друг...  Это горе,  которое  и вас касается, сближает нас.  Ах,  если  бы вы
знали!..
   -- Говорите, говорите! Не томите меня дольше.
   -- Но только то, что я узнала сегодня и что я вам сейчас  скажу, должно
остаться между нами в полной тайне.
   -- Я никогда  не обманула ничьего доверия,  -- скорбно  сказала Арника,
которой еще никто ни разу не доверил ни одной тайны.
   -- Вы не поверите.
   -- Поверю, поверю, -- стонала Арника.
   --  Ах!  --  стонала  графиня.  -- Знаете,  не  будете ли вы  так добры
приготовить мне чашку чего-нибудь... я чувствую, что не могу больше.
   -- Хотите вервены? липового цвета? ромашки?
   -- Все равно чего... Пожалуй, чаю... Я сначала сама не верила.
   -- В кухне есть кипяток. Сию минуту будет готово.
   И,  пока  Арника  хлопотала,  небескорыстный  взор  графини  обследовал
гостиную. В ней царила обескураживающая скромность.  Стулья  зеленого репса,
гранатовое  бархатное кресло, затем простое штофное кресло, в котором сидела
сама  графиня; стол  и консоль  красного дерева;  перед камином  -- ковер из
шерстяной синели; на камине -- алебастровые  часы  под  стеклянным колпаком,
между  двух  больших  ажурных алебастровых ваз.  тоже  накрытых  стеклянными
колпаками;  на  столе  -- альбом  с  семейными фотографиями; на  консоле  --
изображение  Лурдской богоматери  в гроте, из  римского картона, уменьшенная
модель,  -- все это расхолаживало графиню,  которая  чувствовала, что теряет
мужество.
   Но, может быть, это просто напускная бедность, скупость...
   Вернулась Арника, неся на подносе чайник, сахарницу и чашку.
   -- Я вам причинила столько хлопот!
   -- Ах, что вы!.. Я просто хотела  приготовить сразу, потому что потом я
буду не в силах.
   -- Так вот, -- начала Валентина, когда Арника уселась. -- Папа...
   -- Нет!  Не  говорите мне!  Не говорите! -- тотчас же воскликнула мадам
Флериссуар, пристирая перед собой руку, и со слабым стоном откинулась