сказать.
   -- Идем  спать, -- заметил я под конец, после  длительного молчания.  Я
поднялся и  положил руку ему на плечо. -- Завтра я скажу тебе, что я об этом
думаю.
   -- Скажите мне, по крайней мере, что вы на меня больше не сердитесь.
   -- Мне потребуется ночь для размышления.
   Когда я встретился с Жаком на следующий день, мне серьезно  показалось,
что  я увидел  его  в первый раз.  Я вдруг уяснил себе, что  мой сын  уже не
мальчик, а молодой человек; пока я считал его мальчиком, его любовь, которую
я  случайно  открыл, представлялась мне  чем-то  чудовищным. Я провел  целую
ночь,  убеждая себя,  что  все  это  было,  напротив,  вполне естественно  и
нормально. Чем же объяснить,  что недовольство  мое сделалось  от  этого еще
более острым? Все это объяснилось для меня значительно позже. А пока что мне
предстояло  переговорить  с  Жаком  и объявить  ему  мое  решение.  Какой-то
инстинкт,   не  менее  непогрешимый,   чем  совесть,  подсказывал  мне,  что
необходимо во что бы то ни стало помешать этому браку.
   Я увлек Жака в глубину сада. Там я его сразу спросил:
   -- Ты открылся Гертруде в своем чувстве?
   -- Нет,  -- ответил он. -- Возможно,  что она сама догадывается о  моей
любви; но я ей ничего не говорил.
   --  В  таком случае дай мне  слово,  что ты  не  будешь  с ней  об этом
заговаривать.
   -- Отец, я твердо  решил вас слушаться; но не могли бы вы мне объяснить
ваши мотивы?
   Я затруднялся ему их  назвать, не будучи уверен, что слова, приходившие
мне в голову, окажутся наиболее подходящими в эту минуту. Сказать по правде,
совесть гораздо больше, чем разум, подсказывала мне тогда мое поведение.
   -- Гертруда еще очень молода, -- сказал я наконец. -- Подумай,  что она
не  была еще  у  причастия. Тебе известно, что она не похожа на обыкновенных
девушек и  что  развитие  ее  было очень  поздним.  Она  несомненно окажется
излишне  чувствительной --  при  ее-то  доверчивости! -- к  первым же словам
любви, которые услышит. Именно поэтому не следует их ей говорить. Овладевать
тем,  кто  не  может  защищаться,  --  подло; я знаю, что ты  не  подлец. Ты
говоришь, что в  чувствах твоих нет ничего предосудительного; я же считаю их
преступными,  потому  что  они  преждевременны.  Гертруда  еще  не  обладает
благоразумием, а потому мы обязаны проявить его  вместо  нее. Это дело нашей
совести.
   У Жака  есть  одна  великолепная  черта: для  того, чтобы его удержать,
нудно  сказать ему: "я  обращаюсь  к  твоей совести";  мне часто приходилось
прибегать к этому средству  в его детские годы.  Между тем  я поглядывал  на
него и  думал,  что,  если  бы  Гертруда  могла его  видеть,  ей  несомненно
понравилась бы эта высокая, стройная  фигура, прямая и  вместе с тем гибкая,
красивый лоб без  морщин,  прямой взгляд,  его детское  лицо, на котором уже
проступала  несколько  неожиданная серьезность.  Он  был  без  шляпы,  и его
пепельные волосы, которые  в  то  время были у него довольно длинные, слегка
вились на висках, наполовину скрывая уши.
   -- Вот о чем я хочу еще тебя просить, -- начал я, вставая со скамьи, на
которой мы оба сидели, --  ты говорил о своем намерении выехать послезавтра,
я  прошу тебя  не откладывать  поездки. Ты  собирался провести в  отсутствии
целый  месяц;  прошу тебя ни на один день не  сокращать своего  путешествия.
Согласен?
   -- Да, отец; я подчиняюсь.
   Мне  показалось, что он  тогда сильно побледнел, так что  даже губы его
совсем потеряли краску. Но это быстрое согласие  я истолковал как знак того,
что  любовь  его  была  еще недостаточно  сильной;  мысль  эта  принесла мне
несказанное облегчение. А кроме того я был умилен его послушанием.
   -- Я снова  узнаю  своего  любимого мальчика,  -- тихо сказал я  ему и,
прижав его к себе, коснулся губами его лба. Я почувствовал, что он чуть-чуть
отстранился, но я не захотел на него обижаться.
   10 марта
   Наш  домик  так мал, что нам приходится  невольно  делать все на глазах
друг  у  друга, и  иногда  это довольно-таки  стесняет  мою работу,  хотя  я
закрепил  за собой в первом этаже маленькую  комнату, где я могу  оставаться
один  и принимать посетителей.  Особенно же это стесняет,  когда мне хочется
поговорить с кем-нибудь  из  домашних наедине,  не придавая,  однако, беседе
чересчур официального  характера,  как  это  несомненно бы вышло  у  меня  в
приемной,  про  которую  дети шутя  говорят: "святое место",  куда нам  вход
воспрещается. Но  сегодня утром Жак уезжал в Невшатель, где ему нужно купить
себе башмаки для экскурсии, а так как погода выдалась прекрасная, дети после
завтрака ушли из дому вместе с Гертрудой, которую они водят и которая заодно
водит и  их  самих. (Мне  приятно попутно отметить, что Шарлотта относится к
ней  с  исключительной  предупредительностью.)  Вполне  естественно,  что  я
остался  один с Амелией как  раз в  такое время, когда мы пили чай у  себя в
столовой.  Я  этого  именно и желал,  так  как мне  очень  нужно  было с нею
поговорить.
   Мне так редко случается оставаться с нею  с глазу на глаз, что я ощутил
в себе какую-то робость, и  серьезность вещей, о  которых  мне предстояло ей
говорить,  повергала меня в  смущение, как если бы дело шло  не о признаниях
Жака,  а  о  моих  собственных.  Я  почувствовал также,  прежде  чем  начать
говорить, до  какой  степени  два существа, живущие  как-никак  одной  общей
жизнью и даже любящие один другого, могут быть (или стать) непонятными и как
бы замурованными друг для друга; в подобных случаях слова -- те  ли, которые
мы  сами  обращаем  к другому, или те, которые обращает к  нам он, -- звучат
жалостно,  как   удары   зонда,   предупреждающего   нас   о   сопротивлении
разделительной  ткани, которая, если на  нее  не  обращать внимания,  грозит
уплотниться все больше...
   --  Вчера вечером и сегодня утром к меня был разговор с Жаком, -- начал
я в то время, как она  разливала чай; и мой голос  дрожал в такой же мере, в
какой  голос  Жака  вчера звучал  уверенно. --  Он  сказал  мне,  что  любит
Гертруду.
   -- Он отлично сделал, что с тобой поговорил,  заметила она, не глядя на
меня  и  продолжая  свои хозяйственные  занятия, как если  бы я рассказал ей
самую заурядную вещь и при этом не сообщил ничего нового.
   -- Он сказал, что хочет жениться на ней; его решение...
   --  Это можно было  предвидеть,  --  пробормотала она,  пожав  легонько
плечами.
   -- Значит, ты кое-что подозревала? -- спросил я с некоторой нервностью.
   -- Видно было, что это началось уже очень давно. Но таких вещей мужчины
обыкновенно не замечают.
   Так как оспаривать ее было бы бесполезно и так как слова ее содержали в
себе, пожалуй, известную долю правды, я просто ей возразил:
   -- В таком случае, тебе безусловно следовало меня предупредить.
   Она улыбнулась той слегка кривившей уголок рта  улыбкой, которая  часто
сопровождала и прикрывала ее умалчивания, и склонила голову набок:
   -- Что бы  это было, если бы я  стала тебя предупреждать обо всем, чего
ты не видишь!..
   Что  значил  этот  намек?  Я  этого не  знал  и,  не  желая  ни  о  чем
допытываться, пропустил ее слова мимо ушей.
   -- Одним словом, я хотел бы услышать твое мнение.
   Она вздохнула и сказала:
   --  Друг мой,  ты  знаешь, что я никогда  не одобряла  присутствия этой
девушки в нашем доме.
   Я с трудом удержался от вспышки при этом намеке не недавнее прошлое.
   --  Речь идет не о присутствии здесь Гертруды, -- ответил я;  но Амелия
уже продолжала:
   -- Я  всегда  находила, что из  этого  ничего,  кроме неприятностей, не
выйдет.
   Искренно желая избежать ссоры, я подхватил на лету ее фразу:
   -- Значит,  брак этот представляется тебе неприятным? Как раз это мне и
хотелось от тебя слышать; очень рад, что мы, наконец, сходимся в мнениях. --
Я прибавил еще, что Жак к  тому же, вероятно, подчинился доводам, которые  я
ему привел, так что ей больше не о чем волноваться; мы с ним условились, что
он завтра же отправится в свою поездку, которая продлится целый месяц.
   -- Так как  я подобно тебе нисколько не заинтересован в том,  чтобы  ко
времени возвращения Жака Гертруда находилась у  нас, -- вставил я под конец,
-- я подумал, что самое лучшее будет устроить  ее у мадемуазель де  ла М., у
которой я  по-прежнему смогу  с ней видеться; мне  не к чему скрывать, что я
связан  самыми  серьезными  обязательствами  по  отношению к  этой  девочке.
Недавно я заходил  предупредить ее новую хозяйку, которая охотно соглашается
оказать нам услугу. Тем самым ты тоже освободишься от  присутствия человека,
который  тебе в  тягость. Луиза  де ла  М. будет смотреть за Гертрудой; она,
видимо,  в восторге от этого  предложения; она заранее  радуется,  что будет
давать ей уроки гармонии.
   Амелия, видимо, дала  себе слово хранить  глубокое молчание, а потому я
снова заговорил:
   --  Так как Жаку не следует  позволять  видеться с  Гертрудой  вне стен
нашего дома, я полагаю, что недурно было бы предупредить  мадемуазель  де ла
М. относительно создавшегося положения. Как ты думаешь?
   Я пытался своими вопросами добиться хоть слова от Амелии; но она плотно
сжимала губы, словно поклявшись, что ничего не ответит. А я все продолжал, и
не потому, что хотел еще  что-нибудь  добавить,  а потому  что  молчание  ее
сделалось для меня невыносимым.
   -- Впрочем, возможно, что Жак вернется из поездки излечившимся от своей
любви. Разве в его годы люди отдают себе отчет в своих чувствах?
   -- О, иногда  и в гораздо  более  зрелые годы они не отдают  себе в них
отчета, -- как-то странно заметила она наконец.
   Ее загадочный и наставительный тон раздражал меня, тем более  что  я по
натуре   человек   ума  трезвого  и  не  легко  мирюсь   со   всякого   рода
таинственностью. Повернувшись к ней, я попросил ее объяснить, что она хотела
сказать своими словами.
   --  Ничего, друг мой, -- грустно проронила  она. -- Я только подумала о
только что выраженном тобой желании, чтобы тебя предупреждали в тех случаях,
когда ты сам чего-нибудь не замечаешь.
   -- Ну, и что же?
   -- Ну, и вывела заключение, что предупредить человека не так-то легко.
   Я говорил  уже,  что терпеть не могу таинственности и  из  принципа  не
допускаю никаких недомолвок.
   -- Если ты хочешь, чтобы я тебя понимал, постарайся выражать свои мысли
яснее,  -- проговорил я, несомненно несколько грубым тоном, в чем тотчас  же
раскаялся, так  как заметил, что  губы  Амелии на мгновение  задрожали.  Она
отвернулась,  встала  с   места  и  сделала   несколько  неуверенных,  почти
шатающихся движений по комнате.
   --  Скажи  мне,  Амелия,  --  проговорил  я,  --  стоит  ли  все  время
расстраиваться и теперь, когда все поправлено?
   Я чувствовал, что мой  взгляд ее  стесняет, и  поэтому следующую  фразу
произнес,  повернувшись спиной, положив локоть на  стол и опустив голову  на
руку:
   -- Я говорил с тобой сейчас очень резко. Прости.
   И вдруг  я услышал,  что она подходит  ко мне:  я  почувствовал, как ее
пальцы легко легли  мне  на лоб, и  в  то  же  время  она нежно  проговорила
голосом, полным слез:
   -- Мой бедный друг!
   И затем сию же минуту вышла из комнаты.
   Фразы  Амелии, казавшиеся  мне в то время  загадочными, вскоре для меня
разъяснились; я воспроизвел их в том виде, в каком их воспринял  впервые;  в
тот день я понял только одно: Гертруде настало время уехать.
   12 марта
   Я  вменил  себе  в  обязанность  каждый  день  уделять  немного времени
Гертруде; в  зависимости  от загруженности моего  дня  иногда это составляло
несколько часов, иногда несколько минут. На следующий день после моей беседы
с  Амелией я был  довольно  свободен, погода выдалась прекрасная, и я  увлек
Гертруду  в лес к  тому отрогу Юры,  где  сквозь завесу ветвей,  за огромной
отлогой равниной, взгляду  в ясную погоду открывается поверх легкого  тумана
чудесное  зрелище белоснежных  Альп. Солнце уже клонилось к  западу влево от
нас, когда мы добрались до места, где обычно любили сидеть. Луг с короткой и
густой травой спускался к нашим ногам; невдалеке паслись коровы; у каждой из
них, как это принято в горах, на шее висел колокольчик.
   --  Они  как бы  рисуют  пейзаж,  --  сказала Гертруда, прислушиваясь к
позвякиванию бубенцов.
   Она попросила меня,  как на всякой прогулке, описать ей местность,  где
мы проходили.
   -- Но ведь ты и без того знаешь: это опушка, откуда виднеются Альпы.
   -- А их хорошо видно сегодня?
   -- Они видны сейчас в полном великолепии.
   -- Вы мне говорили, что они каждый день бывают разные.
   --  С чем  нужно  было  бы  их  сегодня  сравнить?  С  жаждой,  которую
испытываешь в летний день. Еще до вечера они окончательно истают в воздухе.
   -- Скажите, пожалуйста, а что на лугу перед ними есть лилии?
   -- Нет, Гертруда;  лилии не растут на таких высотах; разве какие-нибудь
чрезвычайно редкие их виды.
   -- Но не те, которые называются лилии полей?
   -- Лилий на полях не бывает.
   -- Даже на полях в окрестностях Невшателя?
   -- Лилий на полях не бывает.
   -- А почему же тогда господь сказал: "Взгляните на лилии полей"?
   -- Очевидно, в его времена  они там были, поскольку  он так говорил; но
от посевов человека все они вымерли.
   -- Помнится, вы часто мне говорили, что здесь, на земле мы больше всего
нуждаемся в любви и  в вере. Как вам кажется,  если  бы у людей  было больше
веры, не могли бы они  снова видеть лилии?  Вот я, когда я  слышу эти слова,
уверяю вас, я вижу эти  цветы. Хотите, я их вам сейчас  опишу? Они похожи на
колокольчики  из пламени,  большие  лазоревые  колокольчики, полные ароматов
любви, качаемые  вечерним ветром.  Почему вы говорите, что их нет? Здесь, на
лугу перед нами? Я их обоняю. Я вижу, что они покрывают весь луг.
   -- Они не прекраснее тех цветов, которые ты видишь.
   --  "Истинно говорю вам,  что  даже Соломон  во  всей  славе  своей  не
одевался так, как каждая из  них", -- привела она слова Христа, и, слушая ее
мелодический голос, я поддался  впечатлению, будто слышу их в первый раз. --
"Во всей  славе своей", -- задумчиво повторила она и  некоторое время сидела
молча.
   Я начал:
   --  Я уже тебе  говорил,  Гертруда: люди, обладающие глазами,  не умеют
смотреть. -- И я  услышал,  как из глубины моей  души поднялась во мне такая
молитва: "Благодарю тебя, господи, за то,  что ты явил нищим духом  то, чего
не открываешь премудрым!"
   -- Если  б  вы  знали,  --  вскричала  она  тогда в  каком-то  шутливом
возбуждении, --  о, если б вы только знали, с какой легкостью я все это себе
представляю!  Вот  что;  хотите  я опишу  вам  пейзаж?.. Сзади нас, вверху и
вокруг  стоят  высокие,  пахнущие  смолою,  сосны,  с  красными  стволами, с
длинными  темными горизонтальными ветками, которые  стонут, когда их сгибает
ветер. У наших ног, как раскрытая книга, наклонно  лежащая на пюпитре  горы,
большой зеленый и  пестрый луг, то синий от тени, то золотистый от солнца, а
словами этой книги являются  цветы:  горечавка,  ветреница, лютики  и пышные
лилии Соломона, -- которые коровы разбирают по складам своими колокольцами и
которые  слетаются  читать ангелы, поскольку  глаза людей,  как вы  сказали,
закрыты. А  под  книгой я  вижу  молочную реку, туманную,  мглистую,  таящую
таинственную пучину,  огромную  реку; и  нет  у  нее  других  берегов, кроме
прекрасных сияющих  Альп, там далеко-далеко  прямо  перед нами...  Туда-то и
отправится Жак... Скажите, он действительно уезжает завтра?
   -- Да, он должен уехать завтра. Он тебе это сказал?
   --  Он мне  ничего  не  говорил, но я  догадалась. Он долго пробудет  в
отсутствии?
   --  Месяц...  Гертруда, мне хотелось спросить тебя... Почему ты  мне не
рассказала, что он приходил к тебе в церковь?
   -- Он приходил туда дважды. О, я не хочу ничего  от вас  скрывать; но я
боялась вас огорчить.
   -- Ты огорчишь меня только в том случае, если будешь молчать.
   Ее рука потянулась к моей.
   -- Ему было грустно уезжать.
   -- Скажи, Гертруда... он говорил, что любит тебя?
   --  Он мне не говорил,  но  я сама отлично это почувствовала без всяких
слов. Он любит меня не так сильно, как вы.
   -- А ты сама, Гертруда, страдаешь от того, что он уезжает?
   --  Я  думаю,  что  ему  лучше уехать.  Я  не  могла  бы  ответить  ему
взаимностью.
   -- Ответь же: ты страдаешь от того, что он уезжает?
   -- Вы отлично знаете, что я люблю вас, пастор... Ах, зачем вы отдернули
вашу руку? Я  не  стала бы так говорить, если бы вы  не  были женаты. Слепых
ведь не берут замуж. Почему бы нам, в таком случае, не  полюбить друг друга?
Скажите, пастор, неужели вы видите в этом что-нибудь дурное?
   -- В любви никогда не бывает дурного.
   -- Я  ощущаю в своем сердце  столько  добра.  Я  не хотела,  чтобы  Жак
страдал из-за меня. Я никому не хотела бы причинять страданья... Я хотела бы
дарить одно лишь счастье.
   -- Жак имел в виду просить твоей руки.
   --  Вы  позволите мне  поговорить  с  ним перед отъездом? Я  хотела  бы
объяснить ему, что ему нужно отказаться от любви ко мне. Пастор, вы наверное
сами понимаете, что я ни за кого не должна  выходить замуж. Вы позволите мне
с ним поговорить? Не правда ли?
   -- Сегодня же вечером.
   -- Нет, завтра, перед самым отъездом...
   Солнце садилось в ликующем великолепии.  Вечер был теплый. Мы встали и,
не прекращая беседы, двинулись по затененной дороге обратно.
ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ
   25 апреля
   Мне пришлось на некоторое время запустить свою тетрадь.
   Снег наконец стаял, и, как только дороги сделались снова проезжими, мне
пришлось  заняться   исполнением  многочисленных  обязанностей,   которые  я
вынужден  был  откладывать в  течение всего  времени, пока деревня наша была
отрезана.  Только  вчера  в  моем  распоряжении  оказалось  несколько  минут
свободного времени.
   Вчера ночью я перечел все, что здесь написал...
   Теперь,  когда я  смело  могу назвать  по имени  свое, в течение  столь
долгого времени не опознанное чувство, я с  трудом понимаю, как я до сих пор
мог еще заблуждаться, каким образом сообщенные мною выше слова  Амелии могли
мне  казаться загадочными; как после  всех наивных признаний Гертруды я  мог
сомневаться,  что  люблю ее.  Дело  в том,  что я тогда никак  не соглашался
признать существование  любви вне  брака,  но в  то же время  не  соглашался
признать  хотя бы  крупицу чего-то запретного в чувстве,  с такою  пылкостью
увлекавшем меня к Гертруде.
   Наивность  ее  признаний,  самое  их простодушие  успокаивало  меня.  Я
говорил  себе:  она ребенок.  Настоящая любовь была бы неразрывно связана  с
конфузливостью, с краской в  лице.  И, со своей стороны, я  тоже убеждал ее,
что люблю  ее так, как  любят  увечного  ребенка.  Я смотрел за ней, как  за
больной, а самую ее тренировку превратил в моральный долг, в обязанность. И,
конечно, в тот самый вечер, когда она  говорила мне приведенные выше  слова,
когда  я ощущал  в душе такую легкость и радость, -- я все  еще заблуждался,
как заблуждался и в  момент записи ее слов.  И потому именно, что  я осуждал
любовь  и считал, что  все предосудительное калечит душу, отсутствие тяжести
на душе отстраняло самую мысль о любви.
   Я привел все наши беседы не только в том виде, как они состоялись, но я
и записал их  в  том самом настроении, которое у меня было тогда; сказать по
правде  -- только сегодня ночью, перечитывая  все мной написанное, я наконец
правильно понял...
   Сейчас  же после отъезда  Жака,  -- которому я разрешил  объясниться  с
Гертрудой и который по возвращении провел здесь последние дни каникул, делая
вид,  что избегает Гертруду и говорит с ней  только при  мне, -- жизнь  наша
вошла  в  обычную спокойную  колею. Гертруда, как было решено, поселилась  у
Луизы,  где  я  навещал ее каждый  день. И  все-таки я,  страшась, очевидно,
любви, старался  не  говорить с  нею  о  вещах,  способных ее  растрогать. Я
разговаривал с нею, как пастор, и  чаще всего в присутствии Луизы, занимаясь
прежде