шку и, не поймав  ни одной, снова надевал; он едва  успевал их заметить:
они от него удирали, и даже когда ему удавалось их схватить, когда он считал
их  уже мертвыми, расплющенными пальцем,  они тотчас  же  раздувались снова,
выскакивали,  чуть только  он  их  отпускал,  и  прыгали  по-прежнему. Он  с
сожалением  вспоминал  клопов.  Он  был  сам  не  свой,  и треволнения  этой
бесплодной погони окончательно испортили ему сон.
   И весь следующий день у  него  чесались ночные прыщи, меж тем как новые
позуживания давали знать, что его  не  оставляют  в  покое. Вагон был битком
набит  рабочими,  которые  пили,  курили,  плевали, рыгали  и  ели  колбасу,
издававшую  такой  крепкий  запах,  что Флериссуара  несколько  раз чуть  не
стошнило.  Однако он только на границе решился переменить купе, боясь, чтобы
рабочие, видя, как он пересаживается, не  подумали, что  они его стесняют; в
купе, куда он перебрался, объемистая  кормилица перепеленывала младенца. Все
же он сделал попытку уснуть; но ему мешала шляпа. То была плоская соломенная
шляпа с  черной лентой, так называемый  "канотье". Когда Флериссуар оставлял
ее в  обычном  положении, то твердые поля  отстраняли голову от стенки; если
же, желая прислониться,  он надвигал шляпу на лоб, то  стенка  сталкивала ее
вниз; а когда, наоборот, он сдвигал ее на затылок, то  поля зажимались между
стеной и  затылком, и "канотье" приподымался у него над головой, как клапан.
В конце концов он снял шляпу совсем и закутал голову фуляром, который, чтобы
защититься  от  света,  он  спустил на глаза. Во всяком случае,  на ночь  он
принял меры: утром  он купил в Тулоне коробку персидского  порошка и  решил,
хотя  бы это  обошлось ему и дорого,  остановиться на этот  раз  в одном  из
лучших  отелей;  потому что если он и сегодня не будет спать, то в  каком же
телесном изнеможении прибудет он  в Рим? Первый же франк-масон сделает с ним
все, что хочет.
   В Генуе перед вокзалом ждали омнибусы главнейших  отелей; он направился
прямо к  одному из самых нарядных, не смущаясь чванным видом лакея, взявшего
у него  его жалкий  чемодан; но Амедей не желал с ним  расстаться; он не дал
поставить  его на  крышку экипажа  и потребовал, чтобы его поместили тут же,
рядом, на  мягком  сиденьи. В  вестибюле отеля,  увидав, что  портье говорит
по-французски, он  приободрился;  разойдясь  во-всю,  он не  только  спросил
"очень  хорошую  комнату",  но еще  осведомился  о  цене  тех,  которые  ему
предлагали, решив,  что меньше, чем за двенадцать франков,  ему  ни одна  не
подойдет.
   Комната  за семнадцать франков,  на которой  он остановился после того,
как  осмотрел  их  несколько,  была  просторная,  чистая,  в  меру  изящная;
изголовьем к стене стояла кровать, медная, опрятная, безусловно необитаемая,
для которой  порошок явился бы оскорблением. В чем-то вроде огромного  шкафа
помещался умывальник. Два больших окна выходили в сад; Амедей, склонившись в
темноту, долго  смотрел на  неясную  темную  листву, давая  теплому  воздуху
успокоить  его возбуждение и склонить его ко сну. Над кроватью с трех сторон
ниспадал вплотную, как туман, тюлевый полог; спереди,  красивым изгибом, его
поддерживали тонкие шнурки, похожие на парусные рифы. Флериссуар узнал в нем
так  называемую  "комариную  сетку",  которой  он  всегда  считал   излишним
пользоваться.
   Умывшись, он с наслаждением растянулся между прохладных простынь.  Окно
он оставил  открытым;  не  настежь, конечно, потому  что  боялся  простуды и
воспаления глаз,  но  прикрыв  одну створку  так, чтобы  на него  не  веяло;
подсчитал  расходы  и  помолился,   потом  погасил   свет.  (Освещение  было
электрическое, и, чтобы потушить, надо было опустить болтик выключателя.)
   Флериссуар готов был  уже уснуть, как вдруг тоненькое гудение напомнило
ему о  непринятой им  мере предосторожности  --  не  отворять окна,  пока не
погашен свет,  ибо свет  привлекает  комаров.  Он  вспомнил также, что читал
где-то благодарение господу богу,  наделившему это летучее насекомое особого
рода  музыкой, предупреждающей спящего о том, что  он сейчас  будет  укушен.
Затем  он опустил  вокруг себя непроницаемый муслин. Затем он опустил вокруг
себя непроницаемый  муслин.  "Насколько это  все-таки  лучше,  --  думал он,
погружаясь  в  дремоту, --  чем  эти  пирамидки их сухих трав, которые,  под
именем "фидибусов",  продает  папаша Блафафас; их зажигают  на металлическом
блюдце; они горят, распространяя великое множество наркотического  дыма; но,
прежде чем очумеют комары,  от них  успевает наполовину задохнуться  спящий.
Фидибусы! Какое смешное название! Фидибусы"... Он уже  засыпал, как вдруг --
острый  укус в левую ноздрю. Он поднял  руку; и  пока  он тихонько  ощупывал
болезненно  напухающее  место, укус  в  руку. А у  самого уха -- насмешливое
жужжание... Какой ужас!  Он запер врага в крепостных стенах! Он  потянулся к
болтику и включил ток.
   Да! Комар сидел тут, высоко на сетке. Будучи скорее дальнозорок, Амедей
видел его очень хорошо, тонкого до нелепости,  раскорячившего четыре лапы, а
заднюю лапу.  длинную  и  словно  завитую,  откинувшего назад; нахал! Амедей
встал  на  кровати  во весь  рост.  Но  как  раздавить  насекомое о  зыбкую,
воздушную ткань? Все равно!  Он  хлопнул ладонью, так сильно и стремительно,
что ему  показалось, будто он  разодрал сетку. Комар,  наверное, попался: он
стал  искать  глазами труп; ничего не  нашел;  но  почувствовал новый укус в
икру.
   Тогда, чтобы хоть укрыть насколько возможно свою особу, он снова лег; и
пролежал с  четверть часа,  оторопев, не  решаясь погасить  свет. Затем,  не
слыша и  не  видя больше врага,  успокоился и погасил.  И  тотчас же  музыка
возобновилась.
   Тогда он  высунул  руку, держа  ладонь возле  лица, и время от времени,
когда чувствовал,  что комар уселся, как следует,  ему  на лоб или на  щеку,
задавал себе звонкую оплеуху. Но  немедленно вслед затем снова  слышал песню
насекомого.
   После чего решил закутать голову  фуляром,  что весьма стеснило свободу
его дыхания и не помешало ему быть укушенным в подбородок.
   Затем  комар, должно быть,  пресытясь,  утих; по крайней  мере  Амедей,
покоренный дремотой, перестал его слышать; он  снял фуляр и  уснул тревожным
сном;  во сне он почесывался. На утро его нос, от природы орлиный, напоминал
нос  пьяницы; прыщ на  икре вздулся, как чирей,  а прыщ на подбородке принял
вулканический  облик, на что он и  попросил  парикмахера обратить  внимание,
когда, перед отъездом  их  Генуи,  пошел  побриться, дабы  в  приличном виде
явиться в Рим.
II
   В Риме, торча перед  вокзалом, с чемоданом в руке, такой усталый, такой
растерянный и  недоуменный, что  он  не знал, на что решиться, и  мог только
отклонять  предложения  отельных портье,  Флериссуар, по  счастью,  напал на
носильщика, который говорил по-французки.  Батистен был юный марселец, почти
безусый, с живыми глазами;  признав во  Флериссуаре земляка,  он взялся  его
проводить и снести чемодан.
   В дороге Флериссуар усердно изучал свой Бедекер. Нечто вроде инстинкта,
вроде  предчувствия  или  внутреннего  голоса, почти сразу  же отвратило его
благочестивые заботы от Ватикана и сосредоточило их на замке Святого Ангела,
некогда Мавзолея Адриана, на этой знаменитой  тюрьме, когда-то  укрывавшей в
своих  тайниках  немало прославленных узников  и  соединенной,  как говорят,
подземным ходом с Ватиканом.
   Он рассматривал план.  -- "Вот  где  надо бы поселиться"  --  решил он,
тыкая пальцем в набережную Тординона, напротив  замка Святого Ангела.  И, по
знаменательному  стечению обстоятельств,  как  раз  туда  его  и намеревался
увлечь Батистен; правда, не на самую набережную, которая, собственно говоря,
обыкновенная береговая дорога, но тут же поблизости, на виа деи Веккьерелли,
то  есть   "улицу  старичков",  третью  улицу,   считая  от  понте  Умберто,
упирающеюся в насыпь; там он  знал спокойный дом  (из окон четвертого этажа,
если  высунуться немного, можно  видеть Мавзолей),  где очень  любезные дамы
говорят на всевозможных языках, и одна из них по-французски.
   -- Если  вы устали,  можно взять  извозчика; это далеко... Да,  сегодня
посвежело;  шел  дождь;  с дороги полезно пройтись... Нет, чемодан  не очень
тяжелый; я донесу... Первый раз в Риме! Вы, может быть, из Тулузы?.. Нет; из
По. Я должен бы догадаться по выговору.
   Так  они  шли, беседуя. Они  направились  по виа Виминале; потом по виа
Агостино Депретис, ведущей от Виминале к Пинчо; потом по виа Национале дошли
до Корсо и пересекли его;  далее углубились в лабиринт безыменных переулков.
Чемодан был  настолько не тяжелый,  что носильщик шагал огромными шагами,  и
Флериссуар  с большим трудом  поспевал за ним. Он  семенил позади Батистена,
изнывая от усталости и тая от жары.
   -- Вот мы и  пришли, -- сказал, наконец, Батистен, когда тот  уже готов
был взмолиться о пощаде.

   Улица  или, вернее, переулок деи Веккьерелли  был такой узкий и темный,
что Флериссуар боялся в него вступить. Между тем Батистен свернул во  второй
дом направо, до двери которого от угла набережной было  всего лишь несколько
метров;  в ту  же  минуту Флериссуар  увидел, что из нее выходит  берсальер;
изящный мундир,  на который уже  обратил внимание на границе, успокоил  его;
ибо  армии  он  доверял.  Он  подошел  ближе.  На  пороге  показалась  дама,
по-видимому хозяйка  гостиницы, и  приветливо улыбнулась.  Она была в черном
атласном переднике,  в  браслетах, с голубой тафтяной лентой  вокруг  шеи;ее
черные, как смоль, волосы, взбитые в  высокую прическу, поддерживал огромный
черепаховый гребень.
   -- Твой чемодан снесли в четвертый этаж, -- сказала она Амедею, который
в  этом  обращении  на  ты  увидел итальянский  обычай  или же плохое знание
французского языка.
   -- Grazia! --  ответил,  он, тоже улыбаясь. --  Grazia! -- это значило:
"мерси",  единственное  слово  по-итальянски,  которое он  знал  и  которое,
выражая благодарность даме, он хотел, ради вежливости,  употребить в женском
роде.*
   ___________

   * Принято говорить: grazie (мн.ч.)
   ___________
   Он  начал  взбираться  наверх,  переводя  дух и  набираясь храбрости на
каждой  площадке,  потому  что  он был совсем  разбит,  а  грязная  лестница
окончательно приводила его в уныние. Площадки следовали друг за другом через
каждые  десять  ступеней;  лестница нерешительно,  коленами,  в  три  приема
подымалась от этажа к этажу. К потолку первой площадки, прямо  против входа,
была  подвешена  клетка с  чижиком, которую  можно  было видеть с улицы.  На
вторую площадку шелудивая кошка затащила рыбью шелуху и собиралась ее  есть.
На третью площадку выходило отхожее место,  и  через открытую  настежь дверь
можно было видеть, рядом с сидением, высокий глиняный  горшок с торчащей  из
него щеткой; на этой площадке Амедей не стал задерживаться.
   Во втором этаже, где коптела керосиновая лампа, была большая стеклянная
дверь с полустертой надписью "Salone"; но в самой комнате было темно: сквозь
стекло Амедей  мог  только  различить,  на противоположной стене, зеркало  в
золоченой раме.
   Он был на пути к седьмой площадке, как вдруг еще один военный,  на этот
раз  артиллерист,  вышел  из  комнаты  третьего  этажа  и стал  стремительно
спускаться  по  лестнице,  причем  задел  его  и,  весело  бормоча  какое-то
извинение по-итальянски,  пошел  дальше,  предварительно  восстановив  его в
равновесии; ибо Флериссуар был похож на пьяного и от усталости едва держался
на ногах. Успокоенный первым мундиром, он был скорее встревожен вторым.
   "С этими военными будет, пожалуй, шумно, -- подумал  он. -- Хорошо, что
моя комната в четвертом этаже; пусть уж лучше будут внизу".
   Не  успел он миновать  третий этаж, как какая-то женщина в  распахнутом
пеньюаре, с распущеными волосами, выбежала из коридора, окликая его.
   "Она приняла  меня за кого-то другого" --  решил  он и поспешил наверх,
стараясь не глядеть на нее, чтобы не смущать ее тем, что застал ее не совсем
одетой.
   До  четвертого  этажа он добрался чуть  дыша  и здесь увидел Батистена;
этот разговаривал по-итальянски с женщиной неопределенного возраста, которая
Амедею удивительно  напоминала,  хоть  была  и  не  такой  толстой,  кухарку
Блафафасов.
   --  Ваш  чемодан в  шестнадцатом  номере,  третья дверь. Не споткнитесь
только о ведро в коридоре.
   --  Я  выставила  его,  потому  что  оно  течет,  --  пояснила  женщина
по-французски.
   Дверь шестнадцатого номера  была открыта; на столе горела свеча, озаряя
комнату и бросая слабый  отсвет в коридор,  где,  около двери  шестнадцатого
номера, вокруг  жестяного ведра, на  полу  поблескивала лужа  через  которую
Флериссуар и перешагнул. От нее исходил едкий запах. Чемодан  возвышался  на
виду, на стуле. Очутившись в душной комнате, Амедей почувствовал, что у него
кружится голова и, бросив на кровать зонт, плед и шляпу, опустился в кресло.
Он обливался потом; он боялся, что ему станет дурно.
   -- Вот мадам Карола, та самая, которая говорит по-французски, -- сказал
Батистен.
   Оба они вошли в комнату.
   -- Откройте окно, -- вздохнул Флериссуар, не в силах встать.
   --  Боже мой,  как ему жарко!  --  говорила мадам  Карола,  отирая  его
бледное и потное лицо надушенным платочком, который она вынула из корсажа.
   -- Мы его пододвинем к окну.
   И,  приподняв  вдвоем  кресло,  в  котором  покорно  покачивался  почти
лишенный чувств Амедей, они дали ему возможность вдыхать, вместо коридорного
смрада, разнообразное зловоние улицы. Все же прохлада его оживила. Пошарив в
жилетном кармане,  он извлек  скрученную бумажку  в пять лир, приготовленную
для Батистена:
   -- Я вам очень благодарен. Теперь оставьте меня.
   Носильщик вышел.
   -- Ты напрасно дал ему так много, -- сказала Карола.
   Амедей  не сомневался больше, что  это  обращение на  ты -- итальянский
обычай; он мечтал только о  том, чтобы лечь; но  Карола как будто вовсе и не
собиралась уходить, тогда вежливость взяла верх, и он вступил в беседу.
   -- Вы говорите по-французски, как француженка.
   -- Это неудивительно; я из Парижа. А вы?
   -- Я с юга.
   --  Я так и думала. Увидев вас, я решила: это, вероятно, провинциал. Вы
в первый раз в Италии?
   -- В первый раз.
   -- Вы приехали по делам?.
   -- Да.
   _ Красивый город, Рим. Есть, что посмотреть.
   -- Да... Но сегодня я немного устал, -- сказал он, набравшись смелости;
и, словно извиняясь: -- Я уже три дня в дороге.
   -- Сюда долго ехать.
   -- И я три ночи не спал.
   При этих словах мадам Карола, с внезапной итальянской фамильярностью, к
которой Флериссуар все еще не мог привыкнуть, ущипнула его за подбородок:
   -- Шалун! -- сказала она.
   Этот жест окрасил легким румянцем лицо Амедея, который,  желая сразу же
устранить обидные подозрения, начал пространно рассказывать о блохах, клопах
и комарах.
   -- Здесь ничего такого не будет. Ты видишь, как здесь чисто.
   -- Да; я надеюсь, что буду спать хорошо.
   Но она все  не  уходила.  Он с  трудом поднялся с кресла, поднес руку к
нижним пуговицам жилета и нерешительно заявил:
   -- Мне кажется, что я лягу.
   Мадам Карола поняла смущение Флериссуара:
   -- Я вижу, ты хочешь, чтобы я немного вышла, -- сказала она с тактом.
   Как только она ушла, Флериссуар запер дверь на ключ, достал из чемодана
ночную рубашку и  лег. Но, очевидно, язык у  замка не забирал, потому что не
успел Амедей задуть свечу, как голова Каролы появилась в полуоткрытой двери,
позади кровати, рядом с кроватью, улыбаясь...
   Час спустя,  когда он опомнился, Карола лежала, прильнув к нему,  в его
объятиях, обнаженная.
   Он высвободил из-под нее затекшую левую руку, отодвинулся.  Она  спала.
Слабый свет, доходивший из переулка, наполнял комнату, и слышно было  только
ровное дыхание этой женщины. Тогда Амедей Флериссуар, который ощущал во всем
теле  и в  душе какую-то  необычайную  истому, выпростал из-под одеяла  свои
тощие ноги и, сев на край постели, заплакал.
   Как недавно --  пот, так  теперь слезы орошали его лицо и смешивались с
вагонной  пылью;  они  текли  беззвучно,  безостановочно,  тихой  струей, из
глубины,  словно из потаенного источника. Он  думал  об Арнике, о Блафафасе,
увы!  О,  если бы они видели!  Теперь он ни за  что  не решится  вернуться к
ним... Он думал также о своем высоком посланничестве, отныне опороченном; он
стонал вполголоса:
   -- Кончено! Я недостоин больше... Да, кончено! Все кончено!
   Странный звук его  вздохов  разбудил  меж тем  Каролу.  Теперь, стоя на
коленях  около кровати, он бил себя кулаками в тщедушную грудь, и изумленная
Карола слушала, как он стучит зубами и, сквозь рыдания, твердит:
   -- Спасайся, кто может! Церковь рушится...
   Наконец, не выдержав:
   -- Да что это с тобой, старичок? Или ты рехнулся?
   Он обернулся к ней:
   -- Я вас прошу, мадам  Карола, оставьте меня... Мне необходимо остаться
одному . Мы увидимся завтра утром.
   Затем,  так  как,  в конце  концов, он  винил только  самого  себя,  он
тихонько поцеловал ее в плечо:
   --  Ах, вы не знаете, как ужасно  то, что  мы сделали.  Нет, нет! Вы не
знаете. Вам этого никогда не узнать.
III
   Под  пышным  титулом   "Крестовый  поход  во  имя  освобождения  папы",
мошенническое  предприятие покрыло своими  темными разветвлениями  целый ряд
департаментов  Франции;   Протос,   вирмонтальский   лже-каноник,   был   не
единственным его агентом, равно как и графиня де Сен-При не единственной его
жертвой. И не все жертвы оказывались в одинаковой степени податливы, хотя бы
даже агенты и проявляли  одинаковое искусство. Сам  Протос, школьный товарищ
Лафкадио,  должен  был, после  работы,  держать ухо востро; он жил  в вечном
страхе, как бы  духовенство,  настоящее,  не узнало об этом  деле, и  на то,
чтобы  обеспечить  свой тыл, он  тратил  не меньше изобретательности, чем на
продвижение вперед; но он  был разнообразен и, к тому же, имел  великолепных
сотрудников; во всей поголовно шайке  (она называлась "Тысяченожкой") царили
изумительное единодушие и дисциплина.
   Извещенный в тот же вечер Батистеном  о прибытии иностранца  и  изрядно
обеспокоенный тем, что тот оказался приезжим  из По,  Протос на утро, в семь
часов, явился к Кароле. Та еще спала.
   Сведения, которые он от нее получил,  ее сбивчивый рассказ о сокрушении
"паломника"  (так  она прозвала  Амедея),  об  его  уверениях  и  слезах, не
оставляли в нем сомнений. Было очевидно, что проповедь  в По принесла плоды;
но не совсем такие, как  того мог  бы  желать Протос; надо было не  спускать
глаз с этого простоватого крестоносца, который  своей неловкостью мог выдать
то, чего не следует...
   -- Ну, пропусти меня, -- вдруг заявил он Кароле.
   Эта фраза  могла  бы показаться  странной, потому что  Карола  лежала в
постели; но странностями  Протос  не смущался. Он  поставил  одно  колено на
кровать; другим  коленом  перешагнул  через лежащую и  сделал  такой  ловкий
пируэт,  что, слегка оттолкнув  кровать, очутился вдруг между ней  и стеной.
Для  Каролы  такой  прием  не был,  по-видимому,  новостью, потому  что  она
спросила только:
   -- Что ты намерен делать?
   -- Одеться священником, -- так же просто отвечал Протос.
   -- Ты выйдешь отсюда?
   Протос подумал, потом:
   -- Да, пожалуй, так будет естественнее.
   С этими  словами он  нагнулся и нажал кнопку  потайной двери, скрытой в
стенной обшивке и такой  низкой. что кровать заслоняла  ее совершенно. Когда
он пролез в дверь, Карола схватила его за плечо:
   -- Послушай, -- сказала она ему серьезным голосом, -- этого  ты не смей
обижать.
   -- Да я же тебе говорю, что оденусь священником!
   Как только он исчез, Карола встала и начала одеваться.
   Я  не  знаю,  как,  собственно  смотреть на  Каролу Венитекуа.  Это  ее
восклицание заставляет меня думать, что сердце у  нее еще не слишком глубоко
испорчено. Так  иногда, на  самом  дне падения,  вдруг открывается  странная
нежнос