дал мне встретиться с вами.
   Он проводил Флериссуара до порога и, прощаясь с ним, говорил:
   -- Ну вот,  сударь мой,  что  вы скажете о кардинале? Разве  не  больно
видеть, до чего довели преследования столь благородный ум!
   Затем, вернувшись к самозванцу:
   --  Болван!  Нечего сказать, придумал тоже!  Поручить чек простофиле, у
которого даже паспорта нет и с которого мне придется не спускать глаз!
   Но Бардолотти, совсем уже засыпая, уронил голову на стол, бормоча:
   -- Надо же чем-нибудь занимать старичков.
   Протос прошел в одну из комнат виллы снять парик и крестьянское платье;
вскоре  он вернулся, помолодев на  тридцать  лет, в  образе  приказчика  или
банковского  служащего, из  самых мелких.  Ему  мало  оставалось  времени до
поезда, с которым должен был ехать также и  Флериссуар, а потому он ушел, не
прощаясь с уснувшим Бардолотти.
VII
   В тот же вечер Флериссуар возвратился в Рим на виа деи Веккьерелли.  Он
был крайне утомлен и упросил Каролу дать ему спать.
   На утро, когда он проснулся, его прыщ  наощупь  показался  ему каким-то
странным;  он  осмотрел  его  в зеркало и убедился,  что  ссадина  покрылась
желтоватым струпом; все  это имело подозрительный вид.  Услыхав на  площадке
шаги  Каролы,  он  позвал ее  и попросил  взглянуть на болячку. Она  подвела
Флериссуара к свету и сразу же заявила:
   -- Это не то, что ты думаешь.
   По правде говоря, Амедей и не думал вовсе,  чтобы это могло  быто "то",
но  старания Каролы  его успокоить только  встревожили  его.  Ведь  раз  она
утверждает, что это  не "то", так, значит, это могла бы быть и "то". В конце
концов,  уверена ли она, что это не так? А что это может быть так,  казалось
ему вполне естественным; ведь  он  же согрешил; он заслужил, чтобы это как и
было. Так оно, должно быть, и есть. Мороз пробежал у него по коже.
   -- Как это у тебя случилось? -- спросила она.
   Ах, что значила случайная причина -- порез бритвой или слюна  аптекаря?
Основную причину, ту, которая привела его к этой каре, как он ей откроет? Да
и поймет ли она? Ей, наверное, покажется смешно... Она повторила вопрос.
   -- Это парикмахер, -- ответил он.
   -- Тебе бы следовало что-нибудь приложить.
   Такая ее  заботливость разогнала у него последние сомнения; то, что она
сказала сперва, было сказано только для  того,  чтобы его успокоить: ему уже
казалось, что его лицо и тело изъедены гнойниками, внушая ужас Арнике; глаза
его наполнились слезами.
   -- Так по-твоему...
   -- Да нет же, цыпочка; нельзя же так пугаться;: у  тебя  вид похоронной
процессии. Во-первых,  если бы это было "то", так об этом все равно еще рано
было бы судить.
   --  Нет, это  так  и  есть!.. О,  это мне поделом! Поделом! -- начал он
снова.
   Ей стало жаль его.
   -- И потом, так это  никогда не  начинается; хочешь,  я позову хозяйку,
она тебе скажет?.. Нет?  Ну,  тогда  пройдись немного, чтобы  рассеяться,  и
выпей марсалы.
   Она помолчала. Затем, не в силах больше ждать:
   -- Послушай,  -- начала она. -- Мне надо с тобой поговорить о серьезных
вещах: ты вчера не встречал одного такого священника с седыми волосами?
   Откуда она это знает? Флериссуар изумленно спросил:
   -- А почему?
   --  Так вот...  -- Она опять умолкла; посмотрела  на него и увидала его
таким бледным, что договорила единым духом: -- Так вот: ты его  остерегайся.
Поверь мне, цыпочка моя, он тебя общиплет. Мне бы не следовало говорить  это
тебе, но ... ты его остерегайся.
   Амедей собрался итти, совершенно потрясенный ее последними словами;  он
был уже на лестнице, но она его позвала обратно.
   -- А главное,  если  ты его увидишь, не говори ему, что я тебе сказала.
Это было бы все равно, как если бы ты меня убил.
   Жизнь,  положительно, становилась  слишком сложной для Амедея. Вдобавок
ноги у него  зябли, голова горела, и мысли пришли в полное расстройство. Как
теперь узнать, не шутник ли и самый этот аббат Каве?.. Но в  таком случае  и
кардинал тоже,  чего доброго?.. Ну,  а как  же чек в таком случае? Он достал
бумажку из кармана, пощупал, утвердил  ее действительность. Нет, нет, это не
может быть! Карола  ошибается. и потом, откуда ей знать о  тех  таинственных
причинах,  которые  заставляют этого бедного Каве вести двойную игру?  Здесь
скорее всего просто мелочная месть со стороны Батистена, против которого его
как  раз и  предостерегал добрый аббат... Все равно! Он  еще  шире  раскроет
глаза; отныне он будет остерегаться Каве, как уже остерегается Батистена; и,
почем знать, быть может даже и Каролы...
   "Вот,  рассуждал  он  про  себя,  --  последствие  и  в  то  же   время
доказательство первоначально зла,  шатания святейшего престола: вместе с ним
колеблется и все  остальное. На кого полагаться, как  не  на  папу? И, когда
дрогнул этот  краеугольный камень, на котором зиждется церковь, тогда уже ни
в чем не может быть правды".
   Амедей торопливо семенил ногами, направляясь к почте; он  надеялся, что
его ждут письма из дому,  хорошие,  которые укрепят  в  нем усталую веру. От
легкого  утреннего  тумана  и   обильного  света,  в  котором  испарялись  и
развеществлялись предметы, у него  еще  больше кружилась голова; он шел, как
во сне,  сомневаясь в прочности почвы,  стен, в действительном существовании
встречных; и прежде всего сомневаясь в том,  что он в Риме... Тогда он щипал
себя, чтобы очнуться от дурного сна, чтобы очутиться  снова в По, в кровати,
близ  Арники, которая уже встала и, как всегда, наклоняется над  ним,  чтобы
спросить: "Хорошо ли вы спали, мой друг?"
   Почтовый чиновник его узнал и сразу же вручил ему новое письмо от жены.
   "...Я сейчас узнала от Валентины де Сен-При, -- сообщала Арника, -- что
Жюлиюс тоже в Риме, куда он приехал на  съезд.  Как мне радостно думать, что
ты можешь с ним увидеться! К сожалению,  Валентина не могла мне  сказать его
адреса. Она думает, что он  остановился в Гранд-Отеле, но не уверена в этом.
Она знает  только,  что в четверг  утром  ему назначен прием  в Ватикане; он
заранее списался с кардиналом Пацци, прося об  аудиенции. Он  был в Милане и
виделся там с Антимом, который очень несчастен, потому что все  еще не может
получить того,  что  ему обещала  церковь после  его процесса; и вот  Жюлиюс
хочет обратиться к нашему святому отцу  и  просить его о правосудии;  потому
что, конечно, папа ничего еще не знает. Он тебе расскажет о своем посещении,
а ты сможешь его осведомить.
   Я надеюсь, что ты как следует бережешься вредного воздуха и  не слишком
устаешь. Гастон навещает меня каждый день; нам  очень  недостает тебя. Как я
буду рада, когда ты известишь о своем возвращении..." И т.д.
   А на четвертой странице, наискось,  нацарапанные карандашом,  несколько
слов от Блафафаса:
   "Если будешь в Неаполе, узнай, как  они делают дырку  в макаронах. Я на
пути к новому изобретению".
   Звонкая радость  наполнила сердце Амедея,  хоть и смешанная с некоторым
смущением: сегодня как раз  и был  четверг, день аудиенции.  Он  не  решался
отдавать  белье  в стирку, и оно  подходило к  концу.  Во всяком случае,  он
боялся,  что его  может  нехватить. Поэтому в это утро  он  надел  вчерашний
воротничок,  который сразу же  показался ему недостаточно чистым, как только
он  узнал, что может встретиться  с Жюлиюсом.  Удовольствие от  предстоящего
свидания было этим отравлено. Заходить на виа деи Веккьерелли нечего  было и
думать, если он хотел застать  свояка при выходе с аудиенции, а это казалось
ему  легче,  чем  явиться в  Гранд-Отель. Он  все-таки перевернул манжеты; а
воротничок  прикрыл  фуляром,  которым  к  тому  же  до  известной   степени
маскировался его прыщ.
   Но  что  значили  все  эти пустяки! Суть  была  в  том,  что Флериссуар
чувствовал  себя  несказанно  ободренным   этим  письмом  и   что   мысль  о
соприкосновении  с  близким  человеком,  с  прежней жизнью, сразу  оттеснила
чудовищные образы, порожденные воображением  путешественника.  Карола, аббат
КАве, кардинал,  -- все это реяло перед ним, словно сон, внезапно прерванный
пением петуха. И с  чего это он покинул По? Что за нелепая басня потревожила
его счастье?  Вот  тоже!  Папа --  есть; и вот сейчас  Жюлиюс скажет: "Я его
видел!"  Папа есть,  --  и  больше  ничего не требуется.  Не  мог же господь
допустить такой чудовищной  подмены, которой он,  Флериссуар, разумеется, не
поверил бы, если бы не нелепое желание играть в этом деле какую-то роль.
   Амедей торопливо  семенил ногами; ему хотелось бежать. Он снова обретал
уверенность,  и  все  вокруг  вновь  обретало  успокоительный   вес,  объем,
естественное положение и правдоподобную подлинность.  Свою  соломенную шляпу
он  держал  в руку;  подойдя  к  собору, он был  охвачен  столь  возвышенным
восторгом, что сначала решил обойти кругом правый фонтан; и, проходя  сквозь
брызги водомета, увлажнявшие ему лоб, он улыбался радуге.
   Вдруг он  остановился.  Там, поблизости, на подножии  четвертого столпа
колоннады,  -- Жюлиюс  ли это? Он был  не вполне уверен,  -- настолько,  при
благоприятной внешности, у  того  был малопристойный вид; граф де  Баральуль
повесил  свой  черный соломенный плоский  цилиндр рядом  с собой,  на крючок
палки, воткнутой между двух плит, и, забыв  о величии места, закинув  правую
ногу на  левое колено, словно пророк Сикстинской капеллы,  положил на правое
колено тетрадь;  время от времени,  быстро  опуская  на нее высоко  поднятый
карандаш, он принимался писать, столь безраздельно отдавшись внушениям столь
повелительного  вдохновения, что если бы  Амедей прошелся перед ним кубарем,
он бы не заметил.
   Амедей приблизился, скромно  обходя колонну. И,  когда он уже собирался
тронуть его за плечо:
   --  А в таком  случае, не все ли нам равно! -- воскликнул Жюлиюс, занес
эти слова в свою тетрадь, внизу  страницы,  затем сунул карандаш в карман и,
быстро поднявшись с места, столкнулся носом к носу с Амедеем.
   -- Святые угодники, вы как сюда попали?
   Амедей  дрожа  от волнения, заикался  и  ничего  не мог выговорить;  он
судорожно  сжимал  обеими  руками  руку  Жюлиюса.  Тем  временем Жюлиюс  его
разглядывал:
   -- Ну, и вид же у вас, мой бедный друг!
   Провидение не  баловало Жюлиюса; из двух оставшихся у него свояков один
превратился в пустосвята,  другой был заморыш. За два с лишним года,  что он
не  видал Амедея, тот успел состариться на двенадцать с  лишним лет; щеки  у
него  ввалились, кадык  торчал; амарантовый  фуляр делал его еще бледнее; он
патетически  вращал  своими  разноцветными  глазами  и  был при этом  только
смешон; от вчерашней поездки у него осталась загадочная хрипота, и его голос
долетал словно издалека. Поглощенный своею мыслью:
   -- Так вы его видели? -- спросил он.
   И, поглощенный своею:
   -- Кого это? -- отвечал Жюлиюс.
   Это  "кого  это?"  --  отдалось  в Амедее,  как  похоронный  звон,  как
кощунство. Он скромно пояснил:
   -- Мне казалось, вы сейчас были в Ватикане.
   -- Да, действительно. Извините, я  об этом и забыл... Если бы вы знали,
что со мной делается!
   его глаза сверкали; казалось, он сейчас выскочит из самого себя.
   -- О,  я вас прошу, -- взмолился Амедей, -- мы поговорим об этом после;
расскажите мне сначала о вашей аудиенции. Мне так терпится узнать...
   -- Вас это интересует?
   -- Скоро вы поймете  --  до какой  степени.  Говорите, говорите, я  вас
прошу!
   -- Ну, так вот! -- начал Жюлиюс, беря Флериссуара под руку и  уводя его
прочь от Святого Петра.  -- Вам, вероятно,  известно, к какой нищете привело
Антима его обращение; он напрасно все еще ждет того, что ему обещала церковь
в возмещение убытков, причиненных  ему  франк-масонами. Антима  надули;  это
приходится признать... Мой  дорогой  друг,  вы  можете  относиться  ко всему
этому,  как  вам   угодно;   я  же  смотрю  на  это,  как  на  первоклассное
жульничество; но, если бы не оно, я, быть может, не разбирался бы так ясно в
том, что нас сейчас интересует и о чем мне хочется  с вами  поговорить. Вот:
непоследовательная натура! Это звучит,  как  преувеличение... разумеется,
под  этой кажущейся  непоследовательностью  кроется  некая  более  тонкая  и
скрытая последовательность; но суть в  том, чтобы к  действию  такую  натуру
побуждали не просто  соображения выгоды или, как  обычно говорят,  чтобы она
действовала не по корыстным мотивам.
   -- Я не совсем вас понимаю. -- заметил Амедей.
   -- Да. правда.  Простите меня: я отклоняюсь от аудиенции. Итак, я решил
взять дело Антима  в  свои руки...  Ах,  мой друг,  если бы  вы  видели  его
миланскую квартиру!  --  "Вам нельзя  здесь оставаться"  --  я ему сразу так
сказал.  И  когда  я  подумаю  об  этой  несчастной  Веронике!  А  он   стал
совершеннейшим  аскетом, капуцином;  он не  позволяет, чтобы  его жалели;  а
главное, не позволяет обвинять духовенство! "Мой друг, -- сказал я ему, -- я
допускаю, что  высшее духовенство  не виновато, но в таком случае оно ничего
не знает. Позвольте мне его осведомить.".
   -- Мне казалось, что кардинал Пацци... -- вставил Флериссуар.
   -- Да.  Ничего не вышло. Вы понимаете, все эти важные сановники  боятся
ответственности. Чтобы взяться за это дело, нужен был человек со стороны; я,
например. Потому что  как удивительно делаются открытия! Я говорю о наиболее
крупных:  казалось  бы  --  внезапное озарение,  а на самом деле человек все
время об этом думал.  Так, меня  уже давно  беспокоила чрезмерная логичность
моих действующих лиц и их в то же время недостаточная обусловленность.
   -- Я боюсь, -- мягко заметил Амедей, -- что вы опять отклоняетесь.
   -- Нисколько, -- возразил Жюлиюс, -- это вы не следите  за моей мыслью.
Словом, я решил обратиться с  ходатайством непосредственно к  нашему святому
отцу и сегодня утром я ему его понес.
   -- Так скажите скорее: вы его видели?
   -- Мой милый Амедей, если вы  все время будете перебивать... Знаете, вы
не можете себе представить, до чего трудно его увидеть.
   -- Я думаю! -- сказал Амедей.
   -- То есть как?
   -- Я вам потом скажу.
   --  Во-первых,  мне  пришлось  оставить всякую надежду  вручить ему мое
ходатайство.  Я держал его в руке; это был благопристойнейший свиток бумаги:
но уже во второй  передней (или в третьей, я уж не помню) высокий верзила, в
черном и красном, вежливо отобрал его у меня.
   Амедей  начал тихонько посмеиваться, как человек знающий, в чем дело  и
что тут есть забавного.
   --  В  следующей передней у меня взяли шляпу и положили ее  на  стол. В
пятой или шестой по счету, где я долго дожидался в обществе двух дам  и трех
прелатов,  какой-то, должно быть, камергер явился  за  мной  и ввел  меня  в
соседнюю залу, где, как  только  я очутился перед  святым  отцом (он  сидел,
насколько  я  мог заметить, на чем-то  вроде трона, осененного  чем-то вроде
балдахина), он пригласил меня простереться  ниц, что я и сделал;  так что  я
ничего уже не видел.
   -- Но ведь не так  же долго вы оставались склоненным и не так же  низко
держали голову, чтобы не...
   -- Мой  дорогой Амедей, вам легко говорить;  или  вы не знаете, до чего
нас ослепляет благоговение? Но, не говоря  уже о том, что я  не смел поднять
головы, некий мажордом, всякий раз как я заговаривал об Антиме, чем-то вроде
линейки как бы постукивал меня по затылку, так что я снова склонялся.
   -- Но он-то с вами говорил?
   -- Да, о моей книге, причем сознался, что не читал ее.
   --  Мой  дорогой Жюлиюс, -- начал Амедей  после некоторого молчания, --
то, что вы мне сейчас  рассказали, чрезвычайно важно. Так, значит, вы его не
видели;  и из всего, что вы говорили, мне ясно,  что увидеть его  необычайно
трудно.  Ах,  все это  подтверждает, увы, самые  страшные  опасения! Жюлиюс,
теперь я должен вам открыть... но свернемте сюда: на этой людной улице...
   Он затащил Жюлиюса в пустынный переулок:  тому было скорее весело, и он
не противился.
   --  То, что  я  должен  вам  поведать,  настолько важно...  Главное, не
показывайте  виду.  Пусть  кажется,  будто   мы   беседуем  о  пустяках,   и
приготовьтесь услышать нечто ужасное: Жюлиюс, мой друг, тот, кого вы сегодня
видели...
   -- Вернее, кого я не видел.
   -- Вот именно... не настоящий.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Я  хочу  сказать, что  вы  не могли  видеть папу по  той  чудовищной
причине, что... мне это известно из  тайного и  верного источника: настоящий
папа похищен.
   Это  поразительное  сообщение  произвело  на  Жюлиюса самое неожиданное
действие;  он  выпустил  руку  Амедея  и,  убегая от  него  прочь,  вкось по
переулку, кричал:
   -- Ну, нет! Ну, это уж, знаете, нет! Нет! нет! нет!
   Затем, вернувшись к Амедею:
   --  Как!  Мне, наконец, удается, и с  таким трудом, выкинуть все это их
головы; я убеждаюсь, что здесь ждать нечего, не на  что надеяться, не на что
полагаться; что Антима  надули, что  всех  нас надули, что все это  попросту
лавочка! И что остается только посмеяться... И что же: я выхожу на свободу и
не успел  я еще  обрадоваться, как  вы мне  вдруг заявляете: Стоп! Тут вышла
ошибка. Начинай сначала! -- Ну, нет!  Что нет,  так нет. С меня хватит. Если
это не настоящий, то тем хуже!
   Флериссуар был ошеломлен.
   -- Но  церковь, -- говорил он и сокрушался, что хрипота мешает ему быть
красноречивым: -- Но если сама церковь обманута?
   Жюлиюс  стал  перед  ним  боком,  наполовину  преграждая  ему  путь,  и
несвойственным ему насмешливым и резким тоном:
   -- А вам ка-ко-е де-ло?
   Тогда у Флериссуара явилось сомнение  новое,  неясное,ужасное сомнение,
смутно растекавшееся в  недрах  его скорби:  Жюлиюс,  сам  Жюлиюс, Жюлиюс, с
которым  он  говорит, Жюлиюс, к  которому так стремились его ожидания и  его
обманутая вера, этот Жюлиюс -- тоже не настоящий Жюлиюс.
   -- Как! Это вы так  говорите!  Вы, на кого я надеялся! Вы, Жюлиюс! Граф
де Баральуль, чьи произведения...
   -- Не  говорите мне о моих произведениях,  прошу  вас. С  меня довольно
того,  что  мне  о них сказал сегодня  ваш папа, настоящий он или фальшивый,
безразлично!  И  я  надеюсь, что  благодаря  моему открытию  следующие будут
лучше.  И  мне  не  терпится  поговорить   с  вами  о  серьезных  вещах.  Мы
позавтракаем вместе, не правда ли?
   -- С удовольствием;  но долго  я  не могу быть  с вами. Сегодня вечером
меня ждут в Неаполе...  да, по делам, о которых я  вам расскажу. Надеюсь, вы
меня ведете не в Гранд-Отель?
   -- Нет, мы пойдем в кафе Колонна.
   Жюлиюсу тоже не очень-то хотелось показываться в Гранд-Отеле в обществе
такого огрызка, как  Флериссуар; а  тот, чувствуя себя бледным и невзрачным,
страдал уже от  одного яркого  света, когда свояк  усадил его за ресторанный
стол против  себя,  под  своим испытующим взглядом. Добро бы еще этот взгляд
искал  только его взгляда; так нет, он  чувствовал его направленным  на край
амарантового фуляра,  на  то  ужасное  место,  где  его  подбородок  процвел
подозрительным прыщом  и которое он ощущал  открытым.  И пока лакей  подавал
закуски:
   -- Вам бы следовало брать серные ванны, -- сказал Баральуль.
   -- Это не то, что вы думаете, -- оправдывался Флериссуар.
   --  Тем лучше,  --  отвечал  Баральуль, который, впрочем, ничего  и  не
думал. -- Я это вам так, между прочим, посоветовал.
   Затем, усевшись глубже, он начал профессорским тоном:
   --  Так вот,  дорогой Амедей:  я  нахожу, что после Ларошфуко, вслед за
ним, все мы заехали не туда; что человек  не всегда руководствуется выгодой;
что бывают поступки бескорыстные...
   -- Я надеюсь, -- чистосердечно перебил его Флериссуар.
   -- Не соглашайтесь со мной так быстро, прошу вас. Под  "бескорыстным" я
разумею:  бесцельный.  И я говорю,  что зло, -- то, что называют злом, может
быть таким же бесцельным, как и добро.
   -- Но, в таком случае, зачем оно?
   --  В том-то и дело! Это -- роскошь, мотовство, игра. Ибо я считаю, что
самые бескорыстные  души не  суть  непременно  самые лучшие --  в  церковном
смысле слова; напротив,  с церковной точки зрения, совершеннее всех та д