ает в кресло; Кадио залезает под
стол;  оба  они долго  остаются  в  темноте,  не  шевелясь, прислушиваясь...
Ничего;  ничто не шелохнулось в  доме;  где-то далеко собака  лает на  луну.
Тогда, осторожно, медленно, Влади опять приоткрывает фонарь.
   А  в столовой, с  каким  видом он поворачивает ключ в буфете! Мальчуган
знает, что все это  -- игра, но дядя и сам  увлечен. Он  сопит носом, словно
вынюхивая,  где лучше  пахнет; берет бутылку токайского; наливает две рюмки,
чтобы  макать  бисквиты;  приложив  палец  к  губам,  приглашает  чокнуться;
хрусталь еле слышно звенит... Когда  ночное угощение окончено, Влади наводит
порядок,  идет с Кадио  в кухню всполоснуть рюмки, вытирает их, закупоривает
бутылку, закрывает коробку с бисквитами, тщательно смахивает крошки, смотрит
еще раз, все ли в буфете на месте... шито-крыто, концы в воду.
   Влади провожает  Кадио  до  его  комнаты  и расстается с  ним,  отвесив
глубокий  поклон.  Кадио снова  засыпает  и  на  утро  не  будет  знать,  не
приснилось ли ему все это.
   Странная игра для ребенка! Что бы сказал Жюлиюс?..
   Лафкадио, хоть глаза у него и закрыты, не спит; ему не удается уснуть.
   "Старичок,  которого  я  чувствую  напротив,  думает,  что я  сплю,  --
размышляет он.  -- Если я приоткрою глаза, я увижу,  что он на меня смотрит.
Протос считал, что  особенно  трудно  притворяться спящим и в  то  же  время
наблюдать;  он  утверждал, что всегда  распознает  напускной сон  по легкому
дрожанию век... с которым я вот сейчас борюсь. Протос и тот бы обманулся..."
   Солнце тем временем зашло; уже слабели последние отблески его славы, на
которые  взволнованно взирал Флериссуар.  Вдруг на  сводчатом потолке вагона
вспыхнуло  электричество;  слишком  грубый  свет   рядом   с  этими  нежными
сумерками;  и,  боясь  также,  что   этот  свет  может  обеспокоить  соседа,
Флериссуар повернул выключатель; это не дало полной тьмы,  а  отвело ток  от
потолочной  лампы к  лазоревому  ночнику.  Флериссуару казалось,  что и этот
синий колпачок  светит слишком ярко;  он еще  раз повернул  рукоятку; ночник
погас, но тотчас же  зажглись  два  стенных бра, еще более  неприятные,  чем
верхний свет; еще поворот, -- и опять ночник; на этом он остановился.
   "Скоро  ли  он  перестанет возиться со  светом?  --  нетерпеливо  думал
Лафкадио. -- Что он делает теперь? (Нет, не хочу подымать веки!) Он стоит...
Уж не привлекает ли его мой чемодан? Браво! Он удостоверился, что чемодан не
заперт.  Стоило,  чтобы сразу же  потерять ключ,  ставить  в Милане  сложный
затвор, который  в Болонье  пришлось отпирать отмычкой!  Висячий  замок, тот
хоть  можно  заменить другим... Что такое: он снимает пиджак? Нет,  все-таки
посмотрим".
   Не  обращая  внимания на чемодан  Лафкадио,  Флериссуар,  занятый своим
новым  воротничком, снял  пиджак,  чтобы удобнее  было его  пристегнуть;  но
накрахмаленный  мадаполам,   твердый,  как  картон,  не  поддавался  никаким
усилиям.
   "У  него несчастный вид, --  продолжал Лафкадио  про  себя. --  У него,
наверное, фистула  или какой-нибудь  тайный  недуг. Помочь ему?  Он  один не
справится..."
   Нет,  все-таки! Воротничок,  в  конце концов, пропустил  запонку. Тогда
Флериссуар взял с сидения свой галстук, лежавший рядом со шляпой, пиджаком и
манжетами,  и, подойдя к окну, пытался, как  Нарцисс над  водой, отличить  в
стекле свое отражение от пейзажа.
   "Ему плохо видно".
   Лафкадио прибавил света.  Поезд шел вдоль откоса, который был  виден за
окном, озаряемый светом,  падающим из  каждого купе;  получался ряд  светлых
квадратов, плясавших  вдоль  пути и поочередно  искажавшихся на  неровностях
почвы. Посередине  одного из них плясала смешная тень Флериссуара; остальные
были пусты.
   "Кто увидит?  -- думал Лафкадио.  -- Здесь,  совсем рядом,  у меня  под
рукой, этот двойной затвор, который мне ничего не стоит открыть;  это дверь,
которая вдруг подастся, и он рухнет вперед; достаточно будет легкого толчка,
-- он упадет в темноту, как сноп: даже крика  не будет слышно... А завтра --
в море, к островам!.. Кто узнает?..
   Галстук был надет,  готовый продолговатый  бант; теперь Флериссуар взял
манжету и прилаживал ее к правому рукаву; при этом  он  рассматривал над тем
местом,  где  раньше  сидел,  фотографический   снимок   (один  из  четырех,
украшавших купе) какого-то приморского дворца.
   "Ничем не вызванное преступление, -- продолжал Лафкадио: --  вот задача
для  полиции!  Впрочем,  на  этом проклятом  откосе всякий может  увидеть из
соседнего купе, как открывается дверь и кувыркается китайская  тень.  Хорошо
еще,  что  шторы в коридор задернуты... Меня не столько интересуют  события,
сколько  я  сам. Иной считает  себя способным  на что угодно, а  когда нужно
действовать,   отступает...   Одно   дело    --   воображение,   другое   --
действительность!..  И  отставить  уже  нельзя, как  в  шахматах.  Но,  если
предвидеть все,  игра теряет всякий  интерес!.. Между воображением и...  Что
это? Никак, откос кончился? Мы, кажется, на мосту: река..."
   На почерневшем стекле отражения  стали явственнее; Флериссуар нагнулся,
чтобы поправить галстук.
   "Здесь,  у меня в руке, этот  двойной затвор (а  он не видит и  смотрит
прямо перед собой) -- действует, ей богу, даже легче, чем можно было думать.
Если мне удастся  сосчитать  до двенадцати, не торопясь, прежде чем за окном
мелькнет какой-нибудь огонь,  -- тапир  спасен.  Я начинаю:  один? два? три?
четыре?  (медленно! медленно!)  пять? шесть? семь? восемь? девять... Десять,
огонь!.."
II
   Флериссуар даже  не  вскрикнул. Выталкиваемый  Лафкадио  и  видя  вдруг
разверзшуюся  перед ним  пропасть,  он,  чтобы  удержаться, широко  взмахнул
руками, уцепился  левой за гладкую дверную раму, а  правую, полуобернувшись,
откинул  далеко назад через  голову Лафкадио, отчего вторая манжета, которую
он как раз надевал, полетела под диван, в другой конец купе.
   Лафкадио  почувствовал, как  его  хватают  за  затылок  страшные когти,
нагнул голову и толкнул опять, еще нетерпеливее; ногти царапнули его по шее;
Флериссуар успел лишь поймать пуховую шляпу, безнадежно  ухватился за нее  и
упал вместе с ней.
   "Теперь -- хладнокровие! -- сказал Лафкадио. Не  будем хлопать дверцой:
рядом могут услышать".
   Он потянул дверцу к себе, против ветра, с усилием, затем тихо запер ее.
   "Он  мне  оставил свою  гнусную соломенную шляпу, которую я чуть был не
выпихнул  ногой ему вдогонку; но у него  осталась  моя  шляпа, и  этого  ему
хватит. Как хорошо я сделал, что снял с нее инициалы!.. Но на кожаном ободке
имеется марка  магазина, а  там не каждый  день заказывают пуховые  шляпы...
Нечего делать, дело  сделано...  Думать, что  это  несчастный случай... Нет,
ведь  дверцу  я  снова  запер... Остановить  поезд?..  Полно,  полно, Кадио!
Никаких поправок: все вышло так, как ты сам хотел.
   Доказательство, что  я вполне владею  собой:  я прежде  всего  спокойно
рассмотрю,  что  изображает  эта  фотография,   которую  созерцал  старик...
"Miramar! Ни малейшего желания побывать там... Здесь душно".
   Он открыл окно.
   "Эта скотина меня оцарапала.  До крови... Мне было  очень  больно. Надо
смочить водой; уборная в конце коридора, налево. Захватим еще платок".
   Он  достал с  сетки чемодан и раскрыл его на диване, там, где перед тем
сидел.
   "Если я кого-нибудь встречу в коридоре,  -- спокойствие... Нет,  сердце
больше  не бьется. Идем!.. Ах, его пиджак; я  могу пронести его под своим. В
кармане -- какие-то бумаги: будет, чем заняться остальную часть пути".
   Это  был жалкий,  потертый  пиджачок, лакричного цвета,  из  жиденького
жесткого, дешевого сукна, который ему было немного  противно  брать в  руки;
запершись  в тесной уборной, Лафкадио повесил его на крюк; затем, нагнувшись
над умывальникам, принялся разглядывать себя в зеркало.
   Его шея, в двух местах,  была довольно гадко  исцарапана; узкая красная
ниточка  шла,  прерываясь,  от затылка  влево и кончалась под ухом;  другая,
короче, откровенная ссадина, двумя сантиметрами выше, подымалась прямо к уху
и упиралась в слегка надорванную мочку. Шла кровь; но ее было меньше, чем он
ожидал;  зато боль, которой  он сначала не  ощущал,  усилилась. Он  обмакнул
платок в умывальный таз, остановил кровь, затем выстирал платок.
   "Даже воротничок не запачкается, -- подумал он, приводя себя в порядок.
-- Все отлично".
   Он  уже собирался итти, как вдруг раздался свиток паровоза; за  матовым
окном клозета прошла вереница огней. Это была Капуя. Сойти на  этой станции,
такой близкой от места происшествия, и побежать в темноте за своей шляпой...
Эта  мысль блеснула в нем ослепительно. Он очень  жалел свою  шляпу, мягкую,
легкую, шелковистую, теплую и  в то же время прохладную,  не мнущуюся, такую
скромно  изящную. Но он  никогда не повиновался слепо своим  желаниям  и  не
любил   уступать  даже   самому  себе.  Но   больше   всего   он   ненавидел
нерешительность  и уже  много лет  хранил, как  фетиш,  игральную  кость  от
трик-трака, подаренного ему Бальди; он всегда носил ее с собой; она была при
нем, в жилетном кармане:
   "Если выпадет шесть, -- сказал он. доставая кость, -- я схожу!"
   Выпало пять.
   "Я все-таки схожу. Живо! Пиджак утопленника!.. А теперь мой чемодан..."
   Он побежал к своему купе.
   Ах, сколь, перед странностью события, кажется ненужным восклицание! Чем
поразительнее самый  случай, тем проще  будет мой  рассказ. Поэтому я  скажу
прямо: когда  Лафкадио  вошел в  купе за  своим чемоданом,  чемодана  там не
оказалось.
   Он  подумал было, не ошибся ли он, вернулся в коридор... Да нет же! Это
то самое купе. Вот вид Мирамара... Тогда как же так?.. Он бросился к окну, и
ему показалось,  что  он грезит: на платформе, еще недалеко  от вагона,  его
чемодан  спокойно удалялся, в обществе  рослого  малого, который неторопливо
его уносил.
   Лафкадио хотел  кинуться вдогонку;  когда он отворял дверь, к его ногам
упал лакричный пиджак.
   "Вот чорт! Еще немного,  и я  бы  попался!.. Но, во всяком случае, этот
шутник шел  бы  немного  скорее, если бы думал, что я могу за ним погнаться.
Или он видел?.."
   Пока он стоял, наклонившись  вперед, по щеке  у  него  скатилась  капля
крови.
   "Значит, обойдемся и  без чемодана!  Кость была права: мне  не  следует
здесь сходить".
   Он захлопнул дверь и сел.
   "В  чемодане нет никаких  бумаг, и белье не мечено; чем я рискую..  Все
равно: как можно скорее на пароход; быть может, это будет не так занятно; но
зато гораздо благоразумнее".
   Между тем поезд тронулся.
   "Мне не  столько  жаль  чемодана...  сколько шляпы,  которую мне ужасно
хотелось бы выловить. Забудем о ней".
   Он набил  трубку, закурил, затем, опустив  руку  во  внутренний  карман
другого пиджака, вынул оттуда зараз письмо Арники, книжечку агентства Кука и
плотный конверт, который он и открыл.
   "Три, четыре, пять, шесть тысячных билетов! Неинтересно для  порядочных
людей".
   Он снова положил билеты в конверт, а конверт обратно  в карман пиджака.
Но когда вслед затем Лафкадио раскрыл куковскую книжечку, у него потемнело в
глазах. На первом листке значилось имя: "Жюлиюс де Баральуль".
   "Иль я схожу с ума? -- подумал он. --  Причем тут Жюлиюс?..  Украденный
билет?.. Нет,  не  может быть. Очевидно, билет ссуженный.  Вот  так чорт! Я,
чего  доброго,  заварил  кашу; у  этих  стариков  связи  получше,  чем можно
думать..."
   Затем, дрожа от любопытства, он раскрыл письмо Арники. Все это казалось
слишком странным; ему было трудно сосредоточить внимание; он плохо разбирал,
в каком родстве или  в каких  отношениях Жюлиюс и этот  старик, но одно,  во
всяком случае, он понял:  Жюлиюс в  Риме. Он  сразу  же решился: его  обуяло
нетерпение повидать брата, неудержимое желание посмотреть, как отразится это
событие в его спокойном и логическом уме.
   "Решено!  Я  ночую в Неаполе;  получаю  обратно свой сундук и завтра  с
первым  же  поездом   возвращаюсь  в  Рим.  Разумеется,  это  будет  не  так
благоразумно, но, пожалуй, немного занятнее".
III
   В Неаполе Лафкадио остановился в одной из ближайших к вокзалу гостиниц;
сундук  он  взял  с собой,  потому  что на  путешественников, у которых  нет
багажа, смотрят косо,  а  он  старался не привлекать  к себе внимания; затем
сбегал  купить кое-какие необходимые туалетные принадлежности и шляпу взамен
отвратительного канотье  (к тому же  слишком  тесного), который  ему оставил
Флериссуар.  Он хотел  также  купить револьвер,  но должен был отложить  эту
покупку до следующего дня; магазины уже закрывались.
   Поезд, с которым он решил ехать утром, отходил рано; в Рим  прибывали к
завтраку... Он  хотел  явиться  к  Жюлиюсу  только  после  того, как  газеты
заговорят о "преступлении". Преступление! Это слово казалось ему каким-то
странным,  и  уж  совсем  неподходящим  по отношению  к  нему  самому  слово
преступник.  Ему  больше нравилось: "авантюрист", слово такое  же мягкое,
как его пуховая шляпа, и загибавшееся, как угодно.
   В  утренних газетах  еще  ничего  не  говорилось про  "авантюру".  Он с
нетерпением ждал вечерних, потому что ему  очень хотелось  поскорее  увидать
Жюлиюса и знать, что партия начата; пока же,  как ребенок, который играет  в
прятки и  которому, конечно, не  хочется, чтобы его искали, он  скучал.  Это
было  неопределенное  состояние,   совершенно  для   него  новое;  и   люди,
попадавшиеся   ему  на  улице,  казались  ему   какими-то  особенно  серыми,
неприятными и некрасивыми.
   Когда настал  вечер,  он  купил у газетчика на Корсо  номер "Corriere";
затем вошел в ресторан, но из своего рода удальства и словно чтобы обострить
желание,  заставил себя сперва пообедать, положив сложенную газету  рядом  с
собой  на  стол;  затем  снова  вышел  на  Корсо, остановился  у  освещенной
витрины,развернул газету и на второй странице увидел, в отделе происшествий,
такой заголовок:
ПРЕСТУПЛЕНИЕ, САМОУБИЙСТВО...
ИЛИ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ
   Затем прочел следующие строки, которые я привожу в переводе:
   "На  станции  Неаполь, в поезде,  прибывшем  из  Рима,  железнодорожные
служащие нашли в багажной сетке купе первого класса пиджак темного цвета. Во
внутреннем  кармане  этого  пиджака  оказался  незаклеенный желтый конверт с
шестью тысячефранковыми билетами; никаких документов, по  которым можно было
бы  установить личность владельца,  не  обнаружено. Если  здесь имело  место
преступление,  то трудно  объяснить,  как  могла столь  крупная  сумма  быть
оставлена  в  одежде  убитого; во  всяком  случае  это указывает на  то, что
преступление совершено не с целью грабежа.
   Следов  какой-либо борьбы в купе не обнаружено; но под  диваном найдена
манжета с двойной  запонкой,  изображающей две кошачьих головы,  соединенные
серебряной позолоченной цепочкой и вырезанных из полупрозрачного кварца, так
называемого  облачного  агата с отливом,  из той породы, которая  известна в
ювелирном деле под именем лунного камня.
   Вдоль пути ведутся усиленные поиски.
   Лафкадио смял газету.
   "Как!  Теперь  еще  и  запонки  Каролы!  Это  не  старик,  а   какой-то
перекресток".
   Он повернул страницу и увидал среди "Последних известий":
RECENTISSIME
ТРУП У ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ПОЛОТНА
   Лафкадио не стал читать и бросился к Гранд-Отелю.
   Он положил в конверт свою карточку, приписав на ней:
"ЛАФКАДИО ВЛУИКИ
   зашел узнать, не требуется ли графу Жюлиюсу де Баральулю секретарь".
   Затем велел отнести.
   Наконец, в холл, где  он дожидался,  за ним пришел  лакей, повел его по
коридорам, открыл перед ним дверь.
   Лафкадио  сразу же  заметил брошенный в  угол  комнаты номер  "Corriere
della Sera". На  столе, посреди комнаты, стоял раскупоренным большой  флакон
одеколона, распространяя сильный запах.
   Жюлиюс раскрыл объятия:
   -- Лафкадио! Мой друг... Как я рад вас видеть!
   Его взъерошенные волосы развевались и  шевелились вокруг лба; он словно
вырос; в руке он держал платок с черными горошинами и обмахивался им.
   -- Вот уж кого я меньше всего  ждал  на свете; и с кем мне  больше всех
хотелось побеседовать сегодня...
   -- Это мадам Карола вам сказала, что я здесь?
   -- Какой странный вопрос!
   --  Но  почему? Я как  раз  с  ней встретился... Впрочем, я не  уверен,
узнала ли она меня.
   -- Карола! Так она в Риме?
   -- А вы не знали?
   Я только что из Сицилии, и вы первый, кого я здесь вижу. Ее я и не хочу
видеть.
   -- Я нашел ее очень красивой.
   -- Вы нетребовательны.
   -- Я хочу сказать: гораздо красивее, чем в Париже.
   -- Это экзотизм; но если вам охота...
   -- Лафкадио, такие речи между нами неуместны.
   Жюлиюс  хотел принять строгий вид,  но  у  него получилась  всего  лишь
гримаса; он продолжал:
   --  Вы меня застаете в большом  волнении.  Моя жизнь -- на  повороте. У
меня горит голова, и во всем теле я ощущаю  какое-то неистовство,  словно  я
вот-вот  улетучусь.  За  три  дня,  что  я   в  Риме,  куда  я   приехал  на
социологический съезд, я перехожу от удивления к удивлению. Ваш  приход меня
окончательно сразил... Я больше ничего не понимаю.
   Он расхаживал большими шагами; подошел к  столу, взял флакон,  вылил на
платок пахучую струю, приложил компресс ко лбу и так его и оставил.
   --  Мой  молодой друг...  вы  мне позволите  называть  вас  так?..  Мне
кажется, я нашел  свою новую  книгу!  То, как вы отзывались  в Париже, пусть
даже слишком резко, о  "Воздухе  Вершин", позволяет мне  думать,  что к этой
книге вы уже не отнесетесь равнодушно.
   Его ноги исполнили нечто вроде  антраша; платок  упал  на пол; Лафкадио
поспешил  его  поднять  и, нагнувшись,  почувствовал, что рука Жюлиюса  тихо
легла   ему   на  плечо,  совершенно  так  же,  как  когда-то  рука  старого
Жюста-Аженора. Выпрямляясь, Лафкадио улыбался.
   -- Я  еще так  мало вас знаю, -- сказал Жюлиюс, -- но сегодня я не могу
не говорить с вами, как с...
   Он запнулся.
   -- Я  вас слушаю,  как брата, мсье де  Баральуль, --  ответил Лафкадио,
осмелев, -- раз вы меня к этому приглашаете.
   -- Видите ли, Лафкадио,  в  той среде, в которой я живу в Париже, среди
всех  тех,  с кем  я  встречаюсь: светских  людей,  духовенства,  писателей,
академиков,  мне  положительно  не  с  кем  поговорить,  то  есть  не с  кем
поделиться теми новыми мыслями, которые меня волнуют. Потому что, должен вам
сознаться, что, со времени нашей первой встречи, моя точка  зрения  коренным
образом переменилась.
   -- Тем лучше, -- дерзко заметил Лафкадио.
   --  Вы  не  можете  себе  представить,  вы,  человек посторонний нашему
ремеслу, насколько  ошибочная этика мешает  свободному развитию  творческого
дара.  И этот  роман,  который я теперь задумал, меньше  всего похож  на мои
прежние  романы.  Той логичности, той последовательности, которой я требовал
от своих героев, я  для большей верности  требовал  прежде  всего от  самого
себя: и  это неестественно. Мы готовы уродовать самих себя, лишь бы походить
на тот портрет,  который сами себе придумали;  это  нелепо; поступая так, мы
рискует исказить лучшее, что в нас есть.
   Лафкадио  продолжал улыбаться, предвкушая и узнавая отдаленное действие
своих собственных, когда-то им сказанных, слов.
   --  Сказать ли вам, Лафкадио? В первый раз  я вижу перед собой открытое
поле... Понимаете ли вы, что это значит: открытое поле? Я говорю  себе,  что
оно таким было и  раньше; я твержу себе, что таково оно всегда и что  до сих
пор меня  связывали только нечистые карьерные соображения, счеты с публикой,
с  неблагодарными  судьями, от которых поэт напрасно ждет награды. Отныне  я
ничего  ни от кого не жду, как только от себя. Отныне я жду всего от себя, я
жду всего от  искреннего человека; и требую чего угодно; потому что теперь я
предчувствую  в себе  самые  удивительные возможности. И так  как это  будет
всего лишь на бумаге, я могу дать им волю. А там посмотрим!
   Он  тяжело дышал,  откидывая назад плечо, приподымал лопатку уже  почти
как кры