способности, но...
   -- Перестаньте издеваться, -- перебил его Лафкадио, не  в силах  больше
сдерживать злость.  --  К чему вы  клоните?  Я поступил,  как  мальчишка; вы
думаете, я сам этого  не понимаю?  Да,  у вас против  меня есть оружие; я не
стану  касаться того,  благоразумно ли было с вашей стороны им пользоваться.
Вы  желаете,  чтобы  я  у  вас  выкупил  этот  лоскуток.  Ну,  говорите  же!
Перестаньте смеяться и не смотрите на меня так. Вы хотите денег. Сколько?
   Тон  был настолько  решителен, что  Протос  отступил немного назад;  но
тотчас же оправился.
   --  Не  волнуйтесь! Не волнуйтесь!  -- сказал он. -- Что  я  вам сказал
неприятного?  Мы рассуждаем спокойно, по-дружески. Горячиться не из-за чего.
Честное слово, вы молодеете, Кадио!
   Он тихонько погладил его по руке, но Лафкадио нервно ее отдернул.
   -- Сядем, -- продолжал Протос, -- удобнее будет разговаривать.
   Он сел в угол, возле двери в коридор, и положил ноги на диван напротив.
   Лафкадио  решил, что Протос хочет  загородить выход. Протос,  вероятно,
был вооружен. У него же как раз не было  при  себе оружия. Он понимал, что в
случае рукопашной его ждет неминуемое поражение. Кроме  того, если бы даже у
него  и было  желание бежать, то  любопытство  уже брало  верх,  неудержимое
любопытство, которого в нем ничто  никогда не могло пересилить, даже чувство
самосохранения. Он сел.
   --  Денег?  Фи! -- сказал  Протос.  Он  достал  сигару, предложил также
Лафкадио, но тот отказался. -- Дым вам не беспокоит?.. Ну, так слушайте.
   Он несколько раз затянулся, затем, совершенно спокойно:
   --  Нет,  нет,  Лафкадио,  друг  мой,  я от  вас жду  не  денег; я  жду
послушания. По-видимому, дорогой мой (извините меня за откровенность), вы не
вполне  отдаете себе отчет в вашем положении. Вам необходимо смело взглянуть
ему в глаза; позвольте мне вам в этом помочь.
   "Итак,  из социальных  перегородок,  которые нас окружают, некий  юноша
задумал выскочить; юноша симпатичный, и даже совсем в моем  вкусе: наивный и
очаровательно  порывистый;  ибо он действовал,  насколько мне  кажется,  без
особого расчета... Я помню, Кадио, каким вы в прежнее время были мастером по
части  вычислений,, но  собственных  расходов  вы ни за  что  не соглашались
подсчитывать...  Словом,  режим  ракообразных вам  опротивел; не  мне  этому
удивляться... Но что меня удивляет, так это то, что при вашем уме, Кадио, вы
сочли, что можно так просто выскочить из одного общества и не очутиться, тем
самыми, в другом; или что какое бы  то ни было общество может обходиться без
законов.
   "Lawless,*1 -- помните? Мы где-то с вами читали: "Two hawks in the air,
two fishes swimming in the sea not more lawless than we..."*2 Какая чудесная
вещь -- литература! Лафкадио, друг мой, научитесь закону тончайших.
   ___________
   *1 Беззаконный.
   *2 Два ястреба в  воздухе, две  рыбы,  плавающие в море, не  были более
беззаконны, чем мы.
   ___________
   -- Вы бы, может быть, продолжали?
   -- К чему торопиться? Время у нас есть. Я еду до самого Рима. Лафкадио,
друг  мой,  бывает, что преступление ускользает от жандармов; я вам объясню,
почему мы хитрее, чем они: потому что мы рискует жизнью. То,  что не удается
полиции, нам иной раз удается.  Что  ж, вы сами этого хотели, Лафкадио; дело
сделано, и  вам не уйти.  Я бы предпочел, чтобы вы  меня послушались, потому
что, знаете  ли, я  был  бы искренно огорчен, если  бы  мне пришлось  выдать
полиции такого старого друга, как  вы; но что поделаешь? Отныне вы  зависите
или от нее, или от нас.
   -- Выдать меня, это значит выдать и себя...
   -- Я думал, мы говорим серьезно. Поймите же, Лафкадио: полиция сажает в
кутузку  строптивых;  а  с  тончайшими  итальянская  полиция  охотно  ладит.
"Ладит",  да, мне кажется,  это  подходящее  слово.  Я  сам  немножко  вроде
полиции, дорогой мой. Я смотрю. Слежу за порядком. Сам я не действую: у меня
действуют другие.
   "Ну,  полно же, перестаньте ломаться, Кадио!  В моем  законе нет ничего
страшного. Вы  все  это себе преувеличиваете; такой наивный и такой горячий!
Или, по-вашему, вы не  из послушания,  не потому, что я этого хотел, взяли с
тарелки, за обедом, запонку мадмуазель Венитекуа? Ах, неосмотрительный жест!
Идиллический  жест!  Бедный  мой Лафкадио!  И  злились же вы на себя за этот
маленький жест,  скажите?  Погано  то,  что  не  я  один  его видел.  Э,  не
удивляйтесь; лакей, вдова  и  девочка,  -- все  это одна компания.  Милейшие
люди. Дело за  вами, чтобы с ними  подружиться. Лафкадио,  друг  мой, будьте
рассудительны; вы подчиняетесь?
   Быть может  от  чрезмерного  смущения,  но  Лафкадио  решил  ничего  не
говорить. Он сидел вытянувшись, сжав губы, устремив глаза прямо перед собой.
Протос продолжал, пожав плечами:
   --  Странная фигура!  А  ведь  такая  гибкая!.. Но вы, быть  может, уже
согласились бы,если бы я вам  сразу сказал, чего мы  от  вас ждем. Лафкадио,
друг мой, положите  конец моим сомнениям:  чтобы вы, которого я помню  таким
бедным, не подняли шести тысячных билетов, брошенных судьбою к  вашим ногам,
разве  это, по-вашему,  естественно?... Мсье  де Баральуль,  отец,  как  мне
говорила  мадмуазель  Венитекуа, умер на следующий день после того, как граф
Жюлиюс, его достойный  сын, явился к вам с визитом; и в этот же день вечером
вы мадмуазель Венитекуа  выставили.  Затем ваши отношения  с графом Жюлиюсом
приняли, ей богу, весьма интимный характер; не объясните ли вы мне почему?..
Лафкадио, друг мой, в былые времена у вас было множество дядей; по-видимому,
с тех пор  в  вашей  родословной  прибавились кое-какие графики!..  Нет,  не
сердитесь, я шучу.  Но что  же,  по-вашему,  остается  предположить?..  если
только,   конечно,   вы   не   обязаны  вашим   теперешним   благосостоянием
непосредственно  мсье  Жюлиюсу;  что, при  вашей обольстительной  внешности,
разрешите мне вам это сказать, казалось бы мне куда  более скандальным.  Так
или иначе, и что бы мы там ни предполагали, Лафкадио, друг мой, дело ясно, и
ваш долг  предуказан: вы  шантажируете Жюлиюса. Да вы  не фыркайте, бросьте!
шантаж -- установление благое, необходимое для  поддержания нравов. Что  это
вы? Вы меня покидаете?
   Лафкадио встал.
   --  Да  пустите же  меня,  наконец!  -- воскликнул он, шагая через тело
Протоса;  лежа  поперек  купе,  на двух диванах,  тот  и рукой не шевельнул.
Лафкадио,  удивленный тем, что  его  отпускают, открыл дверь  в  коридор  и,
отойдя:
   -- Я не убегаю, не бойтесь. Вы можете не терять меня  из виду, все, что
угодно, но слушать вас дольше я не согласен... Вы меня извините, если вашему
обществу я предпочитаю полицию. Можете дать ей знать; я ее жду.
VI
   В этот  самый день вечерний поезд привез из Милана Антимов; так как они
путешествовали в  третьем  классе, то только  по приезде увидели  графиню де
Баральуль и ее старшую дочь, прибывших с тем же поездом, в спальном вагоне.
   За  сколько  часов  до печальной  телеграммы графиня  получила от  мужа
письмо,  в  котором  граф  красноречиво  говорил  о  живейшем  удовольствии,
доставленном ему неожиданной встречей с Лафкадио; разумеется, здесь не  было
ни  слова  о  том  полуродстве, которое придавало, в  глазах Жюлиюса,  такую
коварную привлекательность этому молодому человеку (выполняя отцовскую волю,
Жюлиюс  не имел по этому  поводу открытого объяснения ни с женой, ни с самим
Лафкадио),  но  кое-какие намеки, кое-какие недомолвки  достаточно  говорили
графине;   я   даже  уверен,  не  забавляло  ли  Жюлиюса,  у  которого  было
довольно-таки  мало развлечений  в его буржуазном житье-бытье, ходить вокруг
скандала  и  обжигать о него кончики  пальцев. Точно  так же я не уверен, не
оказало ли  присутствие в  Риме  Лафкадио,  надежда его увидеть,  известного
влияния,   даже  существенного  влияния,  на  принятое   Женевьевой  решение
отправиться туда вместе с матерью.
   Жюлиюс встретил их на вокзале. Он поспешно увез их  в Гран-Отель, почти
тотчас  же  расставшись с  Антимами,  с  которыми  должен  был  увидеться на
следующий день, на похоронах. А те отправились на  виа ди Бакка ди  Леоне, в
ту гостиницу, где останавливались в первый свой приезд.
   Маргарита привезла романисту хорошие вести; его избрание должно пройти,
как по маслу;  третьего дня кардинал Андре официозно  сообщил  ей  об  этом;
кандидату  не придется даже возобновлять  своих визитов; Академия  сама идет
ему на встречу с разверзтыми дверями; его ждут.
   -- Вот видишь! Что  я тебе говорила в Париже? Все устраивается. В жизни
надо только уметь ждать.
   -- И не меняться, -- сокрушенно  отвечал  Жюлиюс, поднося к  губам руку
супруги  и  не  замечая,  как  взгляд  его  дочери,  направленный  на  него,
отягчается  презрением.  --  Я  верен  вам,  своим мыслям,  своим принципам.
Постоянство -- необходимейшая из добродетелей.
   Уже от него  отдалялись  и память  об его  недавнем  шатании,  и всякий
неправоверный помысел,  и  всякое неблагопристойное  намерение.  Он удивился
тому, с какой тончайшей последовательностью его разум  на миг  отклонился от
прямого пути. Это не он переменился: переменился папа.
   "До чего, наоборот, постоянна моя мысль, -- говорил он себе, -- до чего
логична!  Самое  трудное,  это  -- знать,  чего  держаться.  Этот несчастный
Флериссуар умер оттого, что  проник за  кулисы.  Если сам ты прост, то проще
всего -- держаться того, что знаешь.  Эта  отвратительная тайна  его  убила.
Познание  дает силу лишь  сильным... Все равно! Я  рад,  что Карола сообщила
полиции; это дает мне возможность свободнее обдумать положение... А все-таки
если бы  Арман-Дюбуа  знал,  что  своими  бедствиями, что своим изгнанием он
обязан не настоящему папе, какое  это было бы для  него утешение! как это
окрылило  бы  его  веру!  как  ободрило бы!..  Завтра,  после  похорон,  мне
следовало бы с ним поговорить".
   Народа  на  этих похоронах было  немного. За  катафалком следовали  три
кареты. Шел дождь. В первой карете Блафафас дружески сопровождал Арнику (как
только  кончится траур, он, несомненно, на ней женится);  они  выехали из По
третьего дня (о том, чтобы оставить вдову наедине со  своим горем, отпустить
ее одну в этот дальний путь,  Блафафас не допускал и мысли; а если бы даже и
допускал!  Хоть и  не  будучи членом  семьи,  он все же  надел траур;  какой
родственник сравнится с таким  другом?),  но  прибыли в Рим  всего  лишь  за
несколько часов, потому что ошиблись поездом.
   В  последней  карете  поместились  мадам Арман-Дюбуа с  графиней  и  ее
дочерью; во второй -- граф с Антимом Арманом-Дюбуа.
   На  могиле Флериссуара об его злополучной судьбе  не говорилось ничего.
Но на обратном пути с кладбища Жюлиюс  де Баральуль, оставшись вновь наедине
с Антимом, начал:
   -- Я вам обещал ходатайствовать за вас перед святым отцом.
   -- Бог свидетель, что я вас об этом не просил.
   --  Это верно: возмущенный тем, в какой нищете вас покинула  церковь, я
слушался только своего сердца.
   -- Бог свидетель, что я не жаловался.
   -- Знаю! .. Знаю!.. И злили же вы меня  вашей покорностью! И раз  уж вы
сами об этом заговорили, я  вам признаюсь, дорогой Антим, что я видел в этом
не столько святость, сколько гордыню, и, когда я  был у вас последний  раз в
Милане, эта чрезмерная покорность показалась мне гораздо ближе к возмущению,
чем к  истинному благочестию,  и  явилась  для моей веры  тяжким испытанием.
Господь так много от  вас не требовал,  чорт  возьми!  Будем откровенны: ваш
образ действий меня шокировал.
   -- А ваш, могу вам также сознаться,  меня  огорчал, дорогой брат. Не вы
ли сами подстрекали меня к возмущению и...
   Жюлиюс, горячась, перебил его:
   --  Я  достаточно  убедился  на  собственном опыте  и  учил  других  на
протяжении всей моей  деятельности, что можно быть примерным  христианином и
не гнушаться законными преимуществами,  связанными с тем положением, которое
господь счел нужным нам предоставить. Что я осуждал в вашем образе действий,
так это именно  то,  что своей  деланностью  он  как  бы  кичился перед моим
образом действий.
   -- Бог свидетель, что...
   -- Да бросьте  вы  ваши заверения! --  снова перебил его Жюлиюс. -- Бог
здесь не при чем. Я именно и стараюсь вам объяснить, что когда я говорю, что
ваш  образ  действий  был близок  к возмущению...  то  я  разумею:  к  моему
возмущению; и именно это я ставлю вам в вину: мирясь с несправедливостью, вы
предоставляете другому возмущаться вместо  вас. Вы сейчас увидите, насколько
я был прав, когда возмущался.
   У Жюлиюса выступил пот на лбу, он снял цилиндр и положил его на колени.
   -- Хотите, я  открою  окно? --  и Антим предупредительно опустил стекло
рядом с собой.
   -- Как только я прибыл в Рим, -- продолжал Жюлиюс,  -- я ходатайствовал
об  аудиенции.  Меня  приняли.  Моим   стараниям  суждено  было   увенчаться
своеобразным успехом...
   -- Вот как? -- равнодушно произнес Антим.
   -- Да, мой  друг. Потому что если я и не добился того, о чем просил, то
зато из этого  посещения я вынес уверенность...  ограждающую  нашего святого
отца от всех тех оскорбительных подозрений, которые у нас были на его счет.
   --  Бог  свидетель, что  у  меня никогда не было никаких оскорбительных
мыслей о нашем святом отце.
   -- А у меня были, за вас. Я видел, что вас обижают; я возмущался.
   -- Не отвлекайтесь, Жюлиюс: вы видели папу?
   --  В  том-то  и  дело, что нет! Папу я не  видел, разразился, наконец,
Жюлиюс,  --  но  я узнал одну тайну; тайну вначале сомнительную, но  которая
затем,  благодаря  смерти  нашего  дорогого  Амедея,   получила  неожиданное
подтверждение; тайну  ужасную, невероятную, но в которой  наша вера, дорогой
Антим, сумеет найти опору. Ибо знайте: в этом неправосудии, жертвой которого
вы стали, папа неповинен...
   -- Да я в этом никогда и не сомневался.
   -- Антим, слушайте  меня внимательно:  я  не видел папу, потому что его
никто не может видеть; тот, кто сейчас восседает на святейшем престоле, тот,
кому  повинуется церковь и  кто повелевает; тот, кто со мной  говорил,  этот
папа,  которого  можно  видеть  в  Ватикане,  папа, которого видел  и я,  --
ненастоящий.
   При этих словах Антим весь затрясся от громкого смеха.
   -- Смейтесь! Смейтесь!  -- обиженно продолжал Жюлиюс. -- Сначала я тоже
смеялся. Если бы  я меньше смеялся, Флериссуар  не был бы убит.  Ах,  святой
друг! Кроткая жертва!..
   Его голос заглушали рыдания.
   --   Послушайте:  это  вы  серьезно  говорите?..  Но  позвольте!..   Но
позвольте!.. Но позвольте!.. -- заговорил Арман-Дюбуа, обеспокоенный пафосом
Жюлиюса. -- Ведь как-никак следовало бы знать...
   -- Он потому и умер, что хотел знать.
   -- Потому что, согласитесь сами,  если я не  пожалел  своего имущества,
своего  положения,  своей  науки,  если  я  согласился  на  то,  чтобы  меня
обобрали... -- продолжал Антим, который тоже начинал горячиться.
   -- Я  же вам говорю: во  всем этом настоящий неповинен; тот, кто вас
обобрал, это -- ставленник Квиринала...
   -- Я должен верить тому, что вы говорите?
   -- Если вы не верите мне, верьте этому бедному мученику.
   Некоторое время они молчали. Дождь  перестал; сквозь тучу пробился луч.
Карета, медленно покачиваясь, въезжала в Рим.
   -- В таком  случае я знаю, что мне  делать,  --  вдруг  заговорил Антим
самым решительным голосом. -- Я разглашу.
   Жюлиюс вздрогнул.
   -- Мой друг, вы меня пугаете. Вас же, несомненно, отлучат.
   -- Кто? Если лже-папа, так мне наплевать.
   -- А  я-то думал, что помогу вам найти в этой тайне утешающую  силу, --
уныло продолжал Жюлиюс.
   -- Вы шутите?.. А кто мне поручится, что Флериссуар, явившись в рай, не
убедится совершенно так же, что его господь бог тоже не настоящий?
   -- Послушайте, дорогой  Антим! Вы  заговариваетесь. Как будто их  может
быть два! Как будто может быть другой!
   --  Вам,  конечно легко говорить, вам,  который  ничем  для него  не
пожертвовал;  вам, которому и настоящий,  и ненастоящий -- все впрок... Нет,
знаете, мне необходимо освежиться...
   Высунувшись в окно, он  тронул  палкой плечо кучера и велел остановить.
Жюлиюс хотел выйти следом за ним.
   --  Нет, оставьте меня! Я услышал достаточно,  чтобы  знать,  как  себя
вести. Остальное приберегите для романа. Что касается меня, то я  сегодня же
пишу  гроссмейстеру  Ордена  и  завтра  же  сажусь  за  начатую  статью  для
"Телеграфа". Мы еще посмеемся.
   --  Что это? Вы хромаете? --  воскликнул Жюлиюс, с удивлением видя, что
тот снова припадает на ногу.
   -- Да, вот уже несколько дней, как у меня возобновились боли.
   -- Ах, так вот оно что! -- сказал Жюлиюс и, не глядя на него, откинулся
в угол кареты.
VII
   Собирался ли Протос донести  на Лафкадио полиции, как он  грозил?  Я не
знаю: дальнейшее доказало,  впрочем,  что среди этих господ он насчитывал не
одних  только  друзей.  Они же,  осведомленные накануне  Каролой, утроили на
виколо деи Веккьерелли засаду; они  давно уже  были знакомы с  этим  домом и
знали,  что  из верхнего этажа легко перебраться в  соседний дом, выходы  из
которого они заняли также.
   Альгвазилов Протос не боялся; его не страшили ни обвинение, ни судебная
машина; он знал, что изловить его  трудно, потому что, в сущности, за ним не
числилось    никаких   преступлений,   а   всего   лишь   настолько   мелкие
правонарушения,  что  придраться  к ним  нельзя было.  Потому он  не слишком
испугался, когда понял, что он окружен, а понял он это сразу же, ибо на этих
господ, в каком бы они ни явились наряде, у него был особый нюх.
   Разве что немного озадаченный,  он заперся  в комнате Каролы, дожидаясь
ее возвращения; со  времени  убийства  Флериссуара он  ее  не видел  и хотел
посоветоваться  с  ней  и дать ей кое-какие указания  на тот  случай, вполне
вероятный, если его засадят.
   Карола,  между  тем,  считаясь  с  желанием  Жюлиюса,  на  кладбище  не
появлялась;  никто  не знал, что скрытая надгробным  памятником  и  дождевым
зонтиком,  она  издали  присутствовала при печальном обряде. Она  подождала,
терпеливо и смиренно, пока  станет пусто  вокруг свежей могилы;  она видела,
как шествие тронулось  в обратный  путь, как Жюлиюс сел  рядом с  Антимом  и
кареты удалились, под мелким дождем. Тогда подошла к могиле  и  она, достала
из-под косынки  большой  букет  астр  и  положила его в  стороне от семейных
венков; затем долго стояла под дождем, ничего не видя, ни о чем не думая, и,
не умея молиться, плакала.
   Возвращаясь на  виколо леи Веккьерелли, она, правда, заметила на пороге
две  необычных  фигуры;  но что  дом  охраняется,  она не сообразила. Ей  не
терпелось увидеть Протоса;  не сомневаясь в том,  что он и есть убийца,  она
его ненавидела теперь...
   Через несколько минут  полиция  сбежалась  на ее  крики;  увы,  слишком
поздно! Узнав, что она его выдала, разъяренный Протос задушил Каролу.
   Это было  в полдень. Известие об этом появилось уже в вечерних газетах,
а так  как  на  Протосе нашли срезанный со  шляпы лоскуток  кожи,  то в  его
двойной виновности никто не сомневался.
   Лафкадио, между тем, пребывал до вечера в состоянии  какого-то ожидания
или неопределенного  страха, не то чтобы перед полицией, которою  ему грозил
Протос, а перед самим Протосом или перед чем-то таким, против чего он  уже и
не  старался защищаться. Им овладело какое-то  непонятное  оцепенение,  быть
может просто усталость; он был согласен на все.
   Накануне  он  видел  Жюлиюса только  мельком,  когда  тот, по  прибытии
неаполитанского  поезда,  принимал покойника; затем долго  ходил по  городу,
куда глаза  глядят,  чтобы дать  исход  раздражению, которое в  нем возникло
после разговора в вагоне от сознания собственной зависимости.
   А  в  то  же время  известие о  том, что  Протос арестован, не принесло
Лафкадио  того  облегчения,  какого  он  мог  бы  ждать.  Он  был  как будто
разочарован.  Странный человек! Насколько решительно он  не желал  извлекать
никакой материальной выгоды из с