всего ее  религиозным  воспитанием  и  подготовляя  ее  к причастию,
которого она сподобилась на пасхе.
   В день пасхи я тоже причащался.
   Все это  имело место  две  недели тому назад.  К моему изумлению,  Жак,
приезжавший  к  нам на неделю  весенних каникул, не предстал вместе со  мной
перед престолом. И с великою скорбью мне приходится сказать, что  впервые за
все  время нашего брака  Амелия  тоже  не присутствовала. Казалось,  что они
сговорились и  своим отказом от этой торжественной встречи  решили набросить
тень на мою радость.  При  этом я еще раз  испытал  удовольствие оттого, что
Гертруда  не могла ничего видеть и что  тем самым одному только мне пришлось
выдержать  тяжесть  этого огорчения. Я  слишком хорошо знаю Амелию, чтобы не
уяснить  себе, сколько упрека таило в себе ее поведение. Обычно  она никогда
не выступает против меня открыто, она старается показать мне свое осуждение,
создавая вокруг меня пустоту.
   Я был глубоко  задет,  что  обида этого рода  -- такая,  о которой мне,
собственно, стыдно упомянуть, -- могла до такой  степени занять душу Амелии,
что отвлекла  ее от  исполнения самого  высокого долга. По  дороге  домой  я
молился за нее со всей искренностью моего сердца.
   Что до Жака, то  его отсутствие вызывалось мотивами совсем иного  рода,
которые для  меня стали ясными после беседы, состоявшейся у нас вскоре после
этого дня.
   3 мая
   Религиозное  воспитание  Гертруды  заставило  меня перечесть  Евангелие
совсем по-новому. Для меня делается все более ясным, что огромное количество
понятий, составляющих нашу христианскую  веру,  восходит не  к словам самого
Христа, а к комментариям апостола Павла.
   Это и  явилось,  собственно, содержанием  спора,  который  только что и
произошел у меня с Жаком. При его суховатом от  природы темпераменте, сердце
не  дает  достаточно  пищи  для  его  мыслей:  он  становится  догматиком  и
традиционалистом.  Он  упрекал  меня  в том,  что  из христианского учения я
выбираю, "только то, что мне нравится". Но я отнюдь не подбираю, как попало,
Христовых  слов.  Просто  из  них  двоих  -- Христа и  апостола  Павла --  я
предпочитаю   Христа.  Из  страха  их   противопоставить   друг   другу,  он
отказывается  их  разобщить,  не  хочет  почувствовать  огромную  разницу  в
вдохновении одного  и другого  и протестует, когда  я  ему  объясняю, что  в
первом  случае  я  слышу бога, а во втором слушаю  человека. Чем  больше Жак
рассуждает, тем сильнее он  убеждает меня в том, что абсолютно невосприимчив
к неизъяснимо-божественному звуку малейшего слова Христова.
   Я  ищу по всему Евангелию, я тщетно ищу заповеди, угрозы, запрещения...
Все  это  исходит только от  апостола  Павла. И как  раз то, что он нигде не
находит этого в словах самого Христа, всего больше мучает Жака. Люди с такой
душой, как у него, считают себя погибшими, как только они не чувствуют возле
себя опеки, ограды или барьера. И кроме того они не терпят в другом человеке
свободы,  которою  сами они  поступились, и  стараются добиться  принуждения
того, что охотно было бы им отдано во имя любви.
   -- Но и я, отец мой, тоже желаю душе счастья.
   -- Нет, мой друг, ты хочешь ее подчинения.
   -- Но в подчинении как раз и заключается счастье.
   Я оставляю за ним  последнее слово, так как мне надоедает спорить из-за
мелочей; но я твердо знаю,  что счастье ставится под  удар всякий раз, когда
его добиваются  с  помощью средств, которые сами должны, напротив,  являться
результатом счастья, -- и  что, если верно, что любящая душа радуется своему
добровольному подчинению, ничто так  не отделяет от  счастья, как подчинение
без любви.
   К  слову  сказать,  Жак мыслит очень недурно;  и,  если  бы меня  менее
огорчало присутствие в  столь  юном  уме такой доктринерской  сухости, я  бы
наверное  восхитился  вескостью его  доводов  и солидностью его логики.  Мне
часто  кажется,  что я гораздо  моложе  его; что я  сегодня моложе,  чем был
вчера, и я повторяю про себя слово писания: "Если вы не будете, как дети, вы
не войдете в царствие небесное".
   Неужели  же  это  значит  предать  Христа,  принизить  и  профанировать
Евангелие, если  я усматриваю  в  нем  в  первую  очередь путь к  достижению
блаженства? Радость  духа, которой  мешают  наши сомнения  и  жестокосердие,
является чем-то  обязательным  для христианина. Каждое  существо  более  или
менее  способно к радости.  Каждое существо обязано к  ней  стремиться. Одна
улыбка Гертруды учит меня этому гораздо лучше, чем ее все мои поучения.
   И предо мной светоносно  встали  следующие Христовы слова:  "Если бы вы
были слепыми, вы были бы без греха". Грех  есть то, что помрачает душе;  то,
что  препятствует ее радости. Совершенное счастье  Гертруды, излучаемое всем
ее  существом, проистекает из  того, что она не  знает греха. Все в ней один
свет, одна любовь.
   Я передал ей, в ее пытливые руки, четыре Евангелия, псалмы, апокалипсис
и  три послания Иоанна, где она может прочесть: "Бог есть свет,  и нет в нем
никакой  тьмы",  равно  как  уже  в  Евангелии  она  могла  встретить  слова
спасителя:  "Я свет мира,  и  кто  со  мной,  не будет  ходить  во тьме".  Я
отказываюсь, однако, давать ей послания Павла,  ибо если она, как слепая, не
знает вовсе греха, к чему тогда беспокоить ее  и позволять ей читать:  "Грех
становится  крайне  грешен  посредством заповеди"  (Римл.,  VII, 13)  и  всю
дальнейшую диалектику, несмотря на весь ее блеск?
   8 мая
   Вчера из Шо-де-Фона  приехал  доктор Мартен. Он  долго обследовал глаза
Гертруды с помощью офтальмоскопа. Он сообщил мне,  что говорил о Гертруде  с
доктором Ру, лозаннским специалистом, которому  собирается  представить свои
наблюдения.   Оба   считают,   что  Гертруде  можно  сделать  операцию.   Мы
уговорились, однако, ни слова не говорить Гертруде до тех пор, пока у нас не
будет  полной   уверенности.  Мартен  обещал  приехать   и  сообщить  мне  о
результатах  совещания  с  Ру. К чему возбуждать в Гертруде надежду, которую
вскоре пришлось  бы угасить?  И кроме  того  разве  она и  теперь  не вполне
счастлива?
   10 мая
   На пасхе Жак и Гертруда встретились в моем присутствии; вернее сказать,
Жак навестил  Гертруду и  беседовал с нею, впрочем, о вещах самых ничтожных.
Он  был гораздо меньше  взволнован,  чем можно было  бы  ожидать, и  я снова
повторил себе, что,  если бы любовь его была по-настоящему пылкой, ее не так
легко  можно было  бы побороть; правда, перед отъездом его  в  прошлом  году
Гертруда  ему объявила, что  ему не  следует питать  надежд. Я  заметил, что
теперь он говорит Гертруде "вы", и это несомненно правильнее; впрочем, я его
об  этом не просил,  и я очень рад, что  он сам сообразил. В  нем безусловно
есть очень много хорошего.
   Тем не менее я начинаю подозревать, что эта покорность давалась Жаку не
без усилий и не  без  борьбы. Досадно, однако,  что  принуждение, которое он
наложил на свое сердце, в  настоящее время в его глазах есть вещь прекрасная
сама по себе; он хотел бы навязать его всем; я почувствовал это во время той
дискуссии, которая недавно  у нас состоялась и о которой я сообщал уже выше.
Кажется, еще  Ларошфуко сказал, что  наш  ум часто  бывает  игрушкой сердца.
Конечно, я не рискнул тут  же обратить  на эти слова внимание Жака, зная его
натуру  и причисляя  его к тем  людям, которых спор еще  сильнее  заставляет
отстаивать свою точку зрения; но в тот же вечер, отыскав  как раз у апостола
Павла  ( я  мог  поразить Жака только  его  собственным оружием)  подходящий
материал для возражения,  я позаботился оставить к него в комнате записку, в
которой он мог прочитать:  "Кто не ест, не осуждай того, кто ест: потому что
бог принял его" (Римл., ХIV, 3).
   Я отлично  мог бы выписать еще и  продолжение текста:  "Я знаю и уверен
через  господа  Иисуса,  что  нет ничего  в  себе  самом  нечистого;  только
почитающему что-либо нечистым: тому нечисто",-- но не рискнул этого сделать,
опасаясь,  как  бы  Жак не усмотрел в  моей  мысли какого-то оскорбительного
намека  на Гертруду, а от этого следует всячески оберегать его ум. В  данном
случае  дело  явно идет о пище,  но сколько  находим в писании мест, которым
следует придавать двойной  и тройной смысл! ("Если глаз твой..." -- чудесное
умножение хлебов, чудо  в  Кане  Галилейской  и  т.д.). Заниматься  мелочным
спором здесь  неуместно; смысл этого стиха глубок и  пространен: ограничения
должен вносить не закон,  а любовь, и апостол Павел  вслед за этим сейчас же
восклицает:  "Если же за  пищу огорчается  брат твой, то ты уже не по  любви
поступаешь". По причине недостаточности нашей любви нас и одолевает лукавый.
Господи,  изыми  из моего  сердца все,  что  не  принадлежит любви... Ибо  я
напрасно  бросил  вызов  Жаку:  на следующее утро я нашел у  себя  на  столе
записку, на  которой я выписал  свой  стих; на обратной  стороне листка  Жак
всего только проставил другой  стих  из той  же главы: "Не губи твоею  пищею
того, за кого Христос умер" (Римл., ХIV, 15).
   Я еще раз  прочел всю главу. Вся она -- отправной пункт для бесконечных
дискуссий. И  я стану терзать всеми этими недоумениями, стану омрачать этими
тучами ясное небо Гертруды? Разве я не ближе к Христу и не приближаю ли я ее
к нему,  когда я  учу  ее  и  заставляю верить, что единственный грех -- это
покушение на счастье другого или неуважение к своему собственному счастью?
   Увы!  есть  души,  упорно   отталкивающие  от   себя   всякое  счастье:
неприспособленные  к  нему,  неловкие...  Я думаю  о бедной  моей Амелии.  Я
беспрестанно призываю ее, я толкаю ее, понуждаю у счастью. Ибо каждого хотел
бы я  вознести к богу. Но она  все время уклоняется, замыкается в  себе, как
иные цветы, которые не распускаются ни от какого солнца. Все, что она видит,
волнует ее и огорчает.
   -- Что поделаешь, друг мой, -- ответила она мне недавно, -- мне не дано
было родиться слепой.
   О, как мучительна для меня эта ирония и сколько приходится тратить сил,
чтобы  не позволить себе возмутиться! Мне кажется, однако, что ей  следовало
бы понять,  как сильно  подобного  рода  намеки на слепоту Гертруды способны
задеть меня за живое!  Тем самым она помогает мне  уяснить,  что меня больше
всего восхищает в Гертруде ее бесконечная снисходительность, ибо ни разу еще
мне не приходилось  от нее  слышать хотя  бы  малейшего  осуждения по адресу
ближнего. Правда, я никогда не допускаю, чтобы до нее доходили вещи, которые
чем-нибудь могут ее задеть.
   И в то время, как счастливая душа одним излучением любви распространяет
вокруг себя счастье,  вокруг Амелии все  делается  угрюмым и мрачным. Амелия
могла бы сказать,  что  от нее исходят черные лучи. Когда после  дня борьбы,
посещений бедных, больных, обездоленных я  возвращаюсь ночью домой, сплошь и
рядом  измученный, с  сердцем, настоятельно требующим расположения,  тепла и
покоя, я обычно встречаю у своего семейного очага  одни волнения, пререкания
и неурядицы, которым я охотно бы предпочел уличный холод, ветер и  дождь.  Я
отлично  знаю,  что старушка Розалия всегда старается все сделать во-своему,
но  дело  в том,  что в целом  ряде  случаев,  когда жена хочет взять  верх,
старушка  бывает права, а Амелия нет. Я отлично знаю,  что Гаспар и Шарлотта
ужасно  шумливы, но разве Амелия не достигла бы больших результатов, если бы
кричала на  них менее  громко и  не  каждую  минуту?  Все  эти  наставления,
увещания и выговоры в конце концов утрачивают всякую остроту,  как  камешки,
лежащие  на  пляже, так что  дети страдают  от  них  гораздо меньше меня.  Я
отлично знаю, что у малютки Клода режутся зубы (во всяком случае так уверяет
Амелия  всякий  раз, как  он начинает кричать),  но  разве его не приглашают
невольно  к крикам,  когда Сара или мать сию же минуту  прибегают и начинают
его все время ласкать? Я глубоко убежден,  что он  кричал бы гораздо меньше,
если бы ему позволили несколько  раз покричать  в полное свое удовольствие в
те часы, когда меня не бывает  дома. Но я знаю, что как раз в  это время обе
они особенно усердствуют.
   Сара  делается  похожей на свою мать, и поэтому мне  бы  очень хотелось
отдать ее в пансион. Увы, она совсем  не похожа на Амелию той поры, когда мы
обручились и  когда ей было  столько  лет, сколько  Саре;  она похожа  на ту
женщину, какой стала Амелия под влиянием материальных хлопот, -- я чуть было
не  сказал  "упоения  житейскими  хлопотами" (ибо  Амелия  действительно ими
упоена). В  самом деле, мне трудно теперь  узнать в ней того ангела, который
недавно еще встречал улыбкой каждый благородный порыв моего сердца, которого
я мечтал нераздельно  слить с моей жизнью  и который, как мне казалось,  уже
опережал  меня и вел меня  к свету -- а, может быть, в то время я был просто
одурачен любовью?.. Я не  могу открыть в Саре ничего, кроме самых вульгарных
склонностей.  Подобно   матери,  она   озабочена   только  самыми  мелочными
хлопотами;   даже  черты  ее  лица,  не  одухотворяемые  никаким  внутренним
пламенем, потускнели  и  затвердели. Ни интереса к поэзии, ни хотя бы вообще
только  к чтению;  я никогда  не слышал, чтобы у них завязался  разговор,  в
котором  мне  хотелось  бы принять участие;  и  в их  обществе я ощущаю свое
одиночество еще мучительнее, чем когда я удаляюсь  к себе в кабинет, что  я,
однако, начинаю делать все чаще и чаще.
   Кроме того, начиная с осени, под влиянием раннего наступления  ночей, я
завел привычку всякий раз, как мне это позволяли мои разъезды, то есть когда
я возвращался домой довольно рано,  -- уходить пить чай к мадемуазель де  ла
М. Я  еще не  сказал, что с ноября прошлого года  Луиза  де ла  М. приняла к
себе, кроме Гертруды, еще  трех слепых  детей,  которых  Мартен  посоветовал
доверить  ее заботам. Гертруда  обучает  их теперь  в  свой  черед чтению  и
выполнению разных мелких работ, и девочки эти проявляют большие способности.
   Какой  покой, какое  отдохновение  испытываю  я всякий раз,  вступая  в
согретую  теплом обстановку  "Овина",  и  как  мне ее нехватает,  когда  мне
случается  не  бывать там два  или  три дня подряд.  Само собой  разумеется,
мадемуазель  де ла  М. свободно может содержать как  Гертруду,  так  и троих
маленьких  жилиц, не  стесняясь  в деньгах и не утруждая себя хлопотами; три
служанки с большим  усердием  помогают ей и освобождают ее от всякой работы.
Вряд  ли   кто  сможет  сказать,  что  досуг   и  богатство  были  заслужены
когда-нибудь  с большим правом! С давних пор Луиза де ла  М. посвящала  себя
заботам о  бедных; это глубокорелигиозная  душа,  которая, видимо, только  и
делает,  что  откликается на земные  нужды  и живет для одних  дел любви; ее
волосы,схваченные кружевным  чепчиком,  совсем  серебряные, и  тем  не менее
трудно себе представить  более детскую  улыбку, более гармоничные  движения,
более   музыкальный   голос.  Гертруда  усвоили  ее   манеры,   склад  речи,
своеобразную интонацию -- и не одного только голоса, но и ума, но и всего ее
существа,  --  так  что я все  время  вышучиваю  их  обеих  за это сходство,
которого, однако,  обе они упорно не признают. Мне  бывает страшно  приятно,
если только  находится время побыть немного у  них, смотреть, как  они, сидя
рядом,  причем  Гертруда либо склоняет  голову  на плечо своего друга,  либо
оставляет одну руку в руках Луизы, слушают,  как я читаю  им стихи Ламартина
или  Гюго; как мне  бывает  приятно созерцать  в их прозрачных душах отблеск
поэзии!  Даже маленькие ученицы не остаются совершенно бесчувственными. Дети
эти в окружении любви и покоя удивительно развиваются и делают поразительные
успехи. Я улыбнулся вначале, когда Луиза заговорила о том, чтобы они учились
танцам, отчасти для  здоровья, отчасти  для удовольствия;  но  сейчас я  сам
удивляюсь ритмической грации движений, которые им теперь удаются, но которых
они сами, увы, не способны  ценить. Впрочем,  Луиза  де ла М. убеждает меня,
что хотя они  не видят своих движений, тем не менее  они могут воспринять их
гармоничность  своими  мускулами. Гертруда присоединяется к  этим  танцам  с
совершенно пленительной  грацией и  снисходительностью и  вообще получает от
них очень большое удовольствие. Иногда Луиза де ла М. сама начинает играть с
девочками, и тогда  Гертруда садится за пианино.  Она сделала  поразительные
успехи в музыке; теперь она каждое воскресенье сама играет на органе в нашей
часовне и импровизирует короткие прелюды к исполняемым песнопениям.
   Каждое  воскресенье  Гертруда  приходит  к  нам  завтракать;  мои  дети
встречаются с ней  с удовольствием, хотя она с ними все больше расходится во
вкусах. Амелия не  очень нервничает,  и завтрак проходит мирно и гладко. Все
мы потом  провожает Гертруду  и  пьем чай  в  "Овине". Это праздник для моих
детей, которых Луиза слишком балует и пичкает  лакомствами. Даже Амелия,  не
слишком чувствительная к любезностям, в конце концов развеселяется и кажется
совсем помолодевшей. Я думаю, что  теперь она с  трудом перенесла бы лишение
этой передышки в снотворном течении ее жизни.
   18 мая
   Сейчас,  когда установилась  хорошая  погода,  я  мог снова отправиться
погулять с  Гертрудой, чего у нас с ней уже очень  давно не  бывало (недавно
снова выпал  снег, и дороги  вплоть до последних  дней находились  в ужасном
состоянии), как давно не бывало и того, чтобы мы с ней оставались наедине.
   Мы шли быстрым шагом; свежий ветер румянил ее щеки и все время закрывал
ей лицо ее белокурыми  прядями. Когда мы проходил мимо торфяника,  я  сорвал
несколько цветущих стеблей камыша,  которые я  засунул ей  под берет и затем
переплел с волосами, чтобы они лучше держались.
   Мы  еще  почти  не разговаривали  и  все  еще удивлялись тому, что идем
вместе, как  вдруг  Гертруда, повернув  ко  мне свое невидящее лицо, в  упор
спросила меня:
   -- Как вы думаете, Жак еще любит меня?
   -- Он примирился с тем, что должен отказаться от тебя,  -- ответил я  в
ту же минуту.
   -- Как вы думаете, он знает про вашу любовь ко мне? -- проговорила она.
   Со  времени нашего объяснения  прошлым летом, о котором я здесь  писал,
прошло уже больше полугода, но между нами ни разу (я сам этому удивляюсь) не
было произнесено ни единого слова  любви. Я уже отмечал,  что  мы никогда не
оставались  одни, и лучше было бы, если бы так  оно  впредь и осталось... От
вопроса Гертруды сердце  мое  забилось  с  такой  силой, что я вынужден  был
несколько замедлить шаг.
   -- Но ведь все тут, Гертруда, знают, что я тебя люблю, -- воскликнул я.
Но она не поддалась на эту уловку:
   -- Нет, нет, вы не отвечаете на мой вопрос.
   После минуты молчания она снова заговорила, опустив голову:
   -- Тетя Амелия это знает; и я тоже знаю, что от этого она грустит.
   --  Она  грустила  бы  и  без  этой  причины, --  возразил я  несколько
неуверенным голосом. -- Такая уж она грустная от природы.
   --  Ах,  вы  всегда стараетесь  меня  успокоить,  --  произнесла  она с
некоторым нетерпением. --  Но  я совсем не  хочу,  чтобы меня успокаивали. Я
знаю, есть много вещей, которых  вы  мне не говорите из опасения взволновать
меня  или  сделать  мне  больно;  очень  много  вещей, остающихся  для  меня
неизвестными, так что иной раз...
   Голос ее делался все тише и  тише; она замолчала, точно у нее нехватало
дыханья. И, когда я, повторив ее последние слова, спросил:
   -- Так что иной раз?..
   -- Иной раз, -- грустно продолжала она, -- мне кажется что все счастье,
которым я вам обязана, покоится на неведении.
   -- Гертруда...
   -- Нет, позвольте мне сказать... Я не желаю подобного счастья. Поймите,
что я не...  Я  совсем не хочу быть  счастливой. Я  предпочитаю знать.  Есть
много, много вещей, вещей безусловно печальных, которых я не могу видеть, но
вы  не имеете права их от меня скрывать. Я много думала в эти зимние месяцы;
и я начинаю бояться, видите ли, что мир совсем не так прекрасен, пастор, как
вы мне внушили, что до этого ему еще очень далеко.