тут же
насторожился.  Полученная  награда избавляет  его  от  сомнений в истинности
своих  добродетелей  и  в  то  же  самое  время   освобождает  его   от   их
доказательства.  Я  же,  не  имея Военного креста, нуждаюсь в  мужестве ради
самого  мужества, а не  ради  наград, которые  мы  за него  получаем.  Такая
"фантазерка", как я, нуждается  в реальности... Робер, наивно порадовавшись,
что  он довольно легко выходит  из  войны  --  при этом я  не  смогла скрыть
улыбке, -- внезапно воскликнул:
   -- Такого тебе никогда не удалось бы добиться!
   Нет, Робер, я запрещаю тебе это  говорить. Более того, я запрещаю  тебе
так думать.  Я ничего ему не  ответила, но мое решение было принято сразу. В
тот  же  вечер  мне  удалось  встретиться  с  Маршаном  и  обо  всем  с  ним
договориться. Он любезно согласился похлопотать за меня. Завтра я потихоньку
уеду в госпиталь в Шательро. Все будут думать, что в  этом тыловом госпитале
я буду в полной безопасности. Пусть думают. Только одна Женевьева знает, что
меня  может  ожидать.  Как она смогла  догадаться о том, каких  больных  там
лечат? Я не знаю... Она умоляла разрешить ей поехать со мной, чтобы мы могли
работать вместе. Но я не могу согласиться с тем, чтобы в ее возрасте она так
рисковала собой, ведь перед ней еще вся жизнь. "Нет, Женевьева, ты не можешь
и не должна ехать со мной туда", -- сказала я, нежно поцеловав ее, как будто
мы  прощались  навсегда.  Моя  родная  Женевьева  так  же  не  может  больше
довольствоваться видимостью. Я очень  люблю ее. Именно ради нее  я пишу  эти
строки. Именно ей я оставляю эту тетрадь на тот  случай, если мне не суждено
вернуться...



    Андре Жид.
    Робер


   OCR: anat_cd  pisem.net



   Эрнесту Роберу Курциусу посвящается
   Robert
1930
   Перевод А. Дубровина
   Кювервиль, 5 сентября 1929 г.
   Дорогой друг!
   Прочитав мой  "Урок женам", вы в своем письме высказали мне сожаление в
связи с тем, что знаете мужа моей "героини" только по ее дневнику.
   "Как бы хотелось, -- писали Вы мне, -- иметь возможность прочитать, что
думает сам Робер об этом дневнике Эвелины".
   Эта  небольшая  книга, возможно,  будет  ответом  на  Вашу  просьбу.  И
совершенно естественно, что она посвящается Вам.
   Часть I
   Сударь!
   Хотя  моим  первым  чувством  при  чтении  Вашего  "Урока  женам"  было
возмущение, я никогда не позволил  бы себе сердиться на Вас лично. Вы  сочли
нужным предать  гласности интимный  дневник  женщины,  дневник, который  она
никогда в жизни не согласилась  бы  вести,  если  бы знала, какая  ему будет
уготована участь. Сейчас пошла мода на исповеди, бестактные откровения,  при
этом во  внимание не принимается  материальный или  моральный ущерб, который
может  быть нанесен  этими откровениями  людям,  еще живущим; не принимается
также во внимание и дурной пример, который эти откровения подают. Дело Вашей
совести  --  решать,  действительно  ли  Вам надо было содействовать изданию
этого  дневника, который  столь приятен для постороннего  человека, и, издав
его  под своим именем,  извлечь из этого  славу... и деньги.  Вы,  вероятно,
ответите, что моя  дочь просила Вас об этом.  Ниже я скажу, что я думаю о ее
поведении.  С другой стороны, из Ваших собственных признаний я  знаю, что Вы
охотно придаете  больше веса  мнению молодых людей, чем мнению их родителей.
Это Ваше  право, но в данном случае мы видим, к чему это ведет и к  чему это
может привести, если, не дай Бог, вашему примеру последуют другие! Но хватит
об этом.
   Возможно,  я Вас  очень удивлю, если скажу, что  не  я один отказываюсь
узнать себя в этом непоследовательном,  тщеславном, незначительном существе,
карикатурный портрет  которого  изобразила моя  жена. Как  говорили древние,
протестовать -- значит признать, что оскорбление достигло цели. Даже если бы
оскорбление и задело  меня, только я один знал  бы  об этом, ибо  мое имя ни
разу не  было  названо. Я говорю все это исключительно для  того, чтобы Ваши
читатели поняли, что  вовсе не  потребность в  реабилитации заставляет  меня
взяться за перо, а только стремление к истине, справедливости и точности.
   Если выслушан  только один свидетель,  мнение судей  складывается более
легко,  но  при  этом  и  более  несправедливо,  нежели  после   выступлений
нескольких  свидетелей  с  противоречивыми  показаниями.  После того  как Вы
поставили свое  имя под  "Уроком  женам", я предлагаю  Вам  "Урок мужьям"; я
обращаюсь  к Вашему профессиональному  достоинству с призывом опубликовать в
качестве опровержения  той книги в таком же оформлении и с такой же рекламой
следующий ответ.
   Но прежде чем перейти к существу вопроса, хочу  обратиться к порядочным
людям. Я спрашиваю  их, что они  думают  о девушке,  которая сразу  же после
смерти своей  матери захватила ее личные бумаги еще до того, как  муж смог с
ними познакомиться? Помнится, Вы  где-то писали, что порядочные люди наводят
на  Вас ужас, и Вы,  конечно,  приветствуете дерзкие поступки, в которых  Вы
можете видеть влияние своих доктрин. В бесстыдной смелости, проявленной моей
дочерью,  я вижу печальный результат "либерального" воспитания, которое моей
жене угодно было дать нашим  двум  детям.  Я виноват в том, что по привычке,
боясь проявить  деспотизм  и ненавидя споры, я уступил  ей. Споры, которые у
нас по этому вопросу возникали, были крайне  серьезными, и я удивляюсь тому,
что не могу обнаружить и намека на них в ее дневнике. Я еще вернусь к этому.
   Однако не думайте, что я буду останавливаться на всех тех моментах, где
повествование  моей  жены  мне кажется  неточным. В частности,  на некоторых
инсинуациях,  касающихся моего патриотического мужества и поведения во время
войны. Впрочем, Эвелина, видимо, не отдает себе отчета в том, что сомнения в
заслуженности моей награды, по сути дела,  означают дискредитацию авторитета
или   компетентности   командования,  которое   сочло   меня  достойным  ее.
Действительно ли я произнес слова,  которые она  цитирует? Честно  говоря, я
так  не  думаю.  Или  если я и  произнес  их, то  не  тем тоном и  не с  той
интонацией, которые  она злорадно им приписывает. Во всяком случае, я  этого
не  помню.  И  я не  обвиняю ее в  свою очередь в том, что  она  сознательно
исказила  мой характер.  (Я  ни  в  чем  ее не  обвиняю.) Но я думаю, что  с
определенной долей предвосхищения (о котором англичане  так удачно  говорят,
что оно не наносит ущерба), мы искренне слышим от других то, что мы хотим от
них  услышать, и  в  какой-то  мере мы добиваемся от них слов, которые нашей
памяти даже не придется впоследствии искажать.
   С другой стороны, я очень хорошо помню, что я испытывал,  когда Эвелина
дошла до такого состояния, что мои слова -- что бы  я ни говорил -- вызывали
у нее только одно чувство: она видела в них исключительно ложь.
   Но, как я  уже сказал, я отнюдь не намерен защищать себя. Я предпочитаю
в свою  очередь просто поделиться своими  воспоминаниями  о нашей совместной
жизни.  В  частности, я  расскажу о тех двадцати годах, которые она  в своем
дневнике обходит  молчанием. Передо  мной стоит тяжелая задача, ибо, когда я
пишу, мне  кажется,  что над моим  плечом склонился  настороженный читатель,
подстерегающий   малейшее   слово,  в  котором  проявится  мое  "коварство",
"двуличие" и т. д. (именно этими словами пользовались критики). Однако, если
я  буду  слишком  усердно  следить  за тем, что пишу, я  рискую  неправильно
изобразить свое поведение и тут же попасть  в ловушку жеманства, несмотря на
то что я пытаюсь  ее  избежать...  Задача не из простых. Мне кажется, что  я
добьюсь  успеха  только в  том случае, если не  буду о ней думать,  не  буду
сдерживать свою мысль, если мой ответ будет спонтанным и я не буду принимать
во  внимание  ни то,  что  могла  сказать обо мне Эвелина, ни то,  что могли
подумать обо мне читатели. Разве я не вправе хоть немного  надеяться на  то,
что читатели поступят так же:  то есть, прочитав мой ответ,  они не выскажут
слишком предвзятого суждения?
   Должен  признаться,  что  меня смущает  еще  один вопрос.  Все  критики
наперебой восхваляли стиль моей жены. Я далек от сомнений в том, что Эвелина
могла так хорошо писать. Сам я никогда не мог об этом судить, ибо, поскольку
мы всегда  жили вместе,  я  не имел  возможности получать от нее  письма.  А
высшая похвала заключается в том, что было даже высказано предположение, что
этот дневник  был написан  Вами, господин Жид, Вами...* Конечно,  я не  могу
надеяться на то, что  мои страницы могут  сравниться с ее дневником. Если  у
меня  и были в  молодости  какие-то литературные амбиции, то, говоря  Вашими
словами, я  быстро  от них  отрекся. Кстати, не могли  бы Вы  мне объяснить,
почему все критики (по крайней мере те, которых я читал) изображают меня как
поэта-неудачника, хотя  я не только  никогда не писал стихов (за исключением
периода,  когда,  учась  в последнем  классе,  я  с  трудом выдавил из  себя
несколько сонетов), но никогда и не хотел их писать?  И разве я виноват, что
Эвелина сначала  поверила в то,  что  я  обладаю большими  талантами, чем на
самом деле?  Да  и можно  ли  упрекать человека в  том, что  он не Расин или
Пиндар,  только потому, что  влюбленная  в  него женщина  принимала  его  за
великого поэта? Мне хотелось бы подчеркнуть это, поскольку думаю, что в этом
заключается причина жестоких разочарований, как в дружбе,  так и в любви: не
увидеть сразу другого человека таким, какой он есть, а сделать из него идеал
и потом возненавидеть за то,  что он им не является,  как будто этот человек
просто перестал им быть. Впрочем, вначале  я  также видел Эвелину  не такой,
какой  она  была, но какой же  она была? Она сама этого не знала. Я ее любил
такой, какой она была. И пока она меня любила, она старалась походить на мой
идеал  и воплощала те добродетели, которыми, как я верю, она  обладала. Пока
она меня любила, она не пыталась познать себя. Она лишь  стремилась стать со
мной  единым целым... Но  здесь,  как  мне  кажется,  мы затрагиваем  весьма
большую  и очень серьезную  проблему. И  нижеследующие страницы  я  пишу для
того, чтобы ее прояснить. Прежде всего я хотел бы коротко  рассказать о том,
кем я  был  до  знакомства с  Эвелиной.  Это, вероятно, поможет понять,  чем
Эвелина стала для меня.
   _______________
   * Три строки сняты. -- Прим. авт. _______________
   Мое детство  не было очень  счастливым. Мой отец  был хозяином магазина
скобяных  товаров,   находившегося   на  одной  из  самых   оживленных  улиц
Перпиньяна.  Мне  было  всего  12  лет,  когда  он   умер,   и   все   бремя
ответственности  за  магазин  легло на плечи моей  матери, которая  мало что
понимала  в делах, и, как  мне кажется, старший приказчик обманывал  ее. Моя
сестра,  которая была  на два  года моложе  меня,  была хрупкого здоровья  и
несколько лет спустя скончалась. Таким  образом, я жил в окружении этих двух
женщин,  редко  общаясь  со  сверстниками,  которые мне  казались грубыми  и
вульгарными, и единственное мое  развлечение  заключалось  в том, что каждое
воскресенье в сопровождении  матери и  сестры я отправлялся обедать к старой
одинокой тетушке,  которая жила в большом деревенском доме в трех километрах
от Перпиньяна. Мы с  сестрой играли с ее собаками и  кошками, ловили красных
рыбок  в  овальном пруду, расположенном в  глубине небольшого сада, а мать и
тетка издали наблюдали за нами. Для наживки мы пользовались хлебным мякишем,
потому  что  черви  вызывали  у  нас отвращение,  а  кроме того,  мы боялись
испачкать руки. возможно, именно поэтому мы  всегда  возвращались без улова.
Тем  не менее  в  следующее  воскресенье  мы  вновь  принимались  за  дело и
оставляли удочки только тогда, когда тетушка звала нас к  полднику. Затем до
самого отъезда мы играли  в лото. Старый  извозчик,  утром привозивший нас к
тетушке, отвозил нас к ужину в Перпиньян.
   Эта  тетушка,  умершая  в один  год  с моей сестрой, завещала нам  свое
состояние,  оказавшееся  неожиданно  большим,  что   позволило  моей  матери
наконец-то отдохнуть, продав магазин, а мне -- продолжить учебу.
   Я был довольно хорошим учеником. Почему я не осмеливаюсь сказать "очень
хорошим"? Видимо, потому, что сегодня прилежание больше  не в  моде,  скорее
таланты пользуются успехом.  Я  был необычайно прилежен  и, насколько помню,
всегда повиновался господствующей идее долга. И движимый этим чувством долга
и любовью  к матери,  я хотел  избавить  ее от всех  забот. Без  тетушкиного
наследства мое образование  стоило бы нам  очень дорого, если бы мне не дали
стипендию,  на  которую  я  мог рассчитывать.  Наша  жизнь  была  невыразимо
монотонна  и  скучна,  и  я  пишу  о  своем прошлом  только для  того, чтобы
воскресить в памяти мягкие черты  лица  матери и сестры, которые были всем в
моей жизни. Обе они  были  очень  набожны. Как  мне кажется, мои религиозные
чувства  были составной частью  моей любви к ним. Каждое воскресенье,  перед
тем как извозчик отвозил нас к тетушке, я ходил с ними в церковь на мессу. Я
весьма   послушно  внимал   предложениям   и  советам  аббата   Н.,  который
интересовался нами троими,  и я не допускал таких мыслей, которыми не мог бы
с ним поделиться и которые он не мог бы одобрить.
   Моя  сестра  умерла в шестнадцать лет. Мне  тогда  было восемнадцать. Я
только  что  закончил  школу  и  благодаря  тетушкиному  наследству  мог  бы
продолжить учебу в Париже, но мысль  об одиночестве,  в котором оказалась бы
моя мать, побудила меня отдать предпочтение Тулузе: ее близость к Перпиньяну
позволяла мне часто приезжать домой. Подготовка  к первым экзаменам по праву
оставляла  мне  много  свободного  времени,  которое  я  и  думать  не  смел
использовать  ни на что другое, кроме поездок к  матери. Мне надо было много
читать, но я  мог это делать и  находясь рядом с ней. После смерти тетушки я
остался единственным близким для  нее  человеком. Память о сестре объединяла
нас. Ее образ всегда был со мной, и думаю, именно сестра и аббат внушили мне
тот священный ужас перед легкодоступными удовольствиями, которым предавались
мои товарищи. Тулуза -- достаточно большой город,  где ветреные молодые люди
могут  найти  немало возможностей  для падения. Сейчас, как  и  в прошлом, я
выступаю  против  современных  теорий,   цель  которых  --  подорвать   нашу
добродетель  под предлогом того, что мы не поддаемся  искушению  только  тех
желаний,  которые  недостаточно  сильны...  Однако  хочу  верить  в то,  что
человеческая слабость нуждается в поддержке религии. Я искал эту  поддержку,
и  поэтому  я  не  возгордился  своей  стойкостью.  Кроме  того,  я  избегал
развлечений,  плохих товарищей и  непристойных книг. Я даже  не писал бы обо
всем  этом,  если  бы  не должен  был  вам  объяснить,  чем стала  для  меня
мадемуазель Н. сразу после того, как я с ней познакомился. Я ждал ее.
   Конечно, сегодня я понимаю опасность подобного ожидания. Когда объектом
всех тайных  порывов  молодого  человека,  столь чистого,  каким я, с Божьей
помощью, был, внезапно становится только  одна женщина,  он  рискует создать
ореол вокруг  предмета своей любви.  Но разве суть любви  заключается  не  в
этом? Впрочем,  Эвелина заслуживала  поклонения, с которым я сразу же стал к
ней относиться, и я гордился тем, что  сохранил  для  нее чистоту всех своих
чувств и мог предложить ей свое невинное сердце.
   Сдав почти блестяще экзамены, я  уехал из Тулузы, которая уже не  могла
удовлетворить моей  жажды духовных  познаний. Я говорил, что  чувство  долга
было  главным в моей жизни с раннего детства, но  я должен был  понять, что,
помимо  долга перед  матерью, у  меня  был также священный долг перед  своей
страной,  то  есть  перед  самим собой, и  я мечтал выполнить этот долг.  Не
испытывая отныне необходимости думать о  деньгах, я мог свободно располагать
своим временем. Меня привлекали живопись и литература, но я сознавал, что не
обладаю какими-то исключительными  или  по  меньшей  мере особыми талантами,
чтобы стать художником или писателем. Мне казалось, что моя роль в этом мире
скорее должна заключаться в том, чтобы  помочь другим проявить себя, а также
содействовать торжеству определенных идей, после того как я смогу  убедиться
в их  ценности. Некоторым  сегодняшним гордецам вольно  посмеяться  над этой
скромной  ролью.  Отбыв воинскую  повинность  (я  служил  в  артиллерии),  я
приступил к поискам сферы применения моих сил. Я изучал, в чем больше  всего
нуждается  Франция, и начал  встречаться с  людьми, которые могли мне помочь
советом или были движимы аналогичными чувствами и, как  и я, были  возмущены
беззаботностью, несознательностью  и  беспорядком, в  которых  погрязла наша
страна.
   Мой тесть удивлялся, почему я не бросился (как он  говорил) в политику,
где, по его словам, я должен был бы добиться успеха. Его сожаление по  этому
поводу  особенно  приятно,   поскольку   я  отнюдь  не  разделял  его  идей.
Действительно,  он считал, что существующее положение вещей хотя, конечно, и
не  является совершенным, но  вполне  приемлемо,  и  мирился с ним,  подобно
Филенту*. Я же считал -- и по-прежнему  считаю, -- что первый шаг к  лучшему
заключается в  том, чтобы  изучить наше политическое положение  с  целью его
изменения,   от  которого  зависит  все  остальное.   И  разве  не  было  бы
естественным, если бы я хотел применить по отношению к своей стране правила,
которыми я руководствовался в своем собственном поведении и в пользе которых
я сам убедился?
   _______________
   * Герой пьесы Мольера "Мизантроп". _______________
   В  политике,  по  моему  мнению, было много  непредсказуемого.  Мне  бы
пришлось идти на компромиссы, которые изменили  бы мою  линию поведения.  Но
здесь не место оправданиям, я просто излагаю свою историю.
   Я встречался со многими литераторами и  художниками. Проявляя твердость
характера,  я не  поддавался на их  уговоры стать писателем или  художником,
хотя у меня к этому были природные склонности. Благодаря этому отказу я имел
больше  возможностей  наслаждаться произведениями других  и помогать  им  не
только советами (которые не всегда охотно принимаются теми, кто в них больше
всего нуждается), но и определенной  поддержкой, которую я мог оказать, имея
связи  в  политических кругах  (не говоря  уже  о  непосредственной  помощи,
которую  я  зачастую оказывал, когда был  уверен  в  том, что  тот или  иной
художник не встретит понимания в прессе).
   Тот, кто занимается  углубленным изучением нашей страны, знает, что  ее
изначальные основы  прекрасны, но в отличие от наших  соседей по  ту сторону
Рейна нам не хватает  умения их использовать. Человек нуждается в том, чтобы
им руководили, направляли его, стояли над ним. И чего я  сам  стоил бы, если
бы не позволил себе отдаться во власть высших идей и принципов, силу которых
сегодня многие пытаются подорвать.
   Чтобы  вы могли  понять, какого рода деятельностью я  занимался,  лучше
всего привести конкретный пример. Назову один, наглядные результаты которого
были наиболее высоко оценены.
   Мне  казалось, что прекрасные книги из-за недостаточной практичности их
авторов  часто  с  трудом   доходят  до   избранной  публики,   которой  они
заслуживают. А с  другой стороны, многие читатели, благонамеренные, но плохо
осведомленные,  проходят  мимо здоровой  духовной  пищи и  поглощают  весьма
сомнительные произведения, которые реклама умело  и  своевременно предлагает
их  взору. Я  думал, что мог  бы  оказать  реальную услугу  и  читателям,  и
авторам, и их издателям.  Последним  я объяснил преимущества одного проекта,
тут же вызвавшего у них  интерес. Обратившись к лучшим умам  того времени, я
создал  жюри,  в   задачи  которого  входило  периодически  называть  книги,
заслуживающие  того,  чтобы  служить  интеллектуальной  пищей для  тех,  кто
согласился  бы  признать  гарантии,  которые  давал  выбор,  сделанный  этим
уважаемым