а. Она
захотела, чтобы данные  мне Дедалом клубки  я отдал ей, и заявила, что будет
держать их у  себя в переднике,  намекая на то,  что сматывать и разматывать
клубки -- дело  женское, а  в  нем  она большая  мастерица, к тому же  ей не
хочется  обременять меня этой заботой; на самом деле она  намеревалась таким
образом стать хозяйкой  моей судьбы, а я ни под каким видом не соглашался на
это.  К  тому  же я подозревал, что, если их будет разматывать она, позволяя
мне вопреки ее  желанию удаляться от нее, она непременно будет  придерживать
нитку либо дергать за нее и это будет мешать мне двигаться вперед  по своему
усмотрению. Держался я стойко,  невзирая на  ее слезы --  последний аргумент
женщин, --  прекрасно зная,  что им  стоит только уступить мизинец, как  они
захватят всю руку, а потом и остальное.
   Нитка  эта  была не  из льна, не из шерсти.  Дедал сам изготовил  ее из
какого-то  неизвестного материала,  разрубить который не  смог даже мой меч,
когда я, взяв кончик, испытал ее на прочность. Меч этот я оставил у Ариадны,
решив,  что я  (после всего сказанного  Дедалом о том превосходстве, которое
дают человеку  орудия, без которых  я будто  бы не  могу  одолеть чудовище),
решив,  повторяю,  что буду сражаться с  Минотавром  только  с  помощью рук.
Подойдя к входу  в  лабиринт --  портику,  украшенному скрещенными секирами,
которые на Крите красуются повсюду, -- я поклялся Ариадне, что ни за  что не
собьюсь  с пути. Ей непременно  захотелось самой привязать к моему  запястью
кончик нити -- узлом, который она почитала брачным, потом она потянулась  ко
мне  губами,  крепко-накрепко  прижав  их  к  моим,  что  длилось,  как  мне
показалось, бесконечно долго. Я замешкался с отправкой.
   Тринадцать  моих  спутников,  среди  них  Пирифой,  и  спутниц  намного
опередили  меня -- я нагнал  их  уже  в первой зале, совершенно одурманенных
ароматами; я забыл сказать, что вместе  с нитью Дедал дал  мне  кусок ткани,
пропитанный  сильным  противоядием от них, строго наказав  мне  перед входом
приспособить  ткань наподобие  намордника. И  здесь  не обошлось  без помощи
Ариадны. Благодаря этому, правда  дыша с трудом, я смог, погрузившись  в эти
опьяняющие пары, остаться с ясным рассудком и  нерасслабленной волей. Однако
я  начал  задыхаться,  привыкнув, как  уже говорил, чувствовать  себя хорошо
только на свежем воздухе; меня угнетала искусственная атмосфера этого места.
   Разматывая  нить, я проник в следующую  залу, более темную, чем первая,
затем в другую, еще более темную, затем еще в одну, где уже мог продвигаться
только наощупь. Рука моя, шаря по стене, наткнулась на ручку двери, и, когда
я открыл  ее, оттуда  хлынул поток света.  Я  вышел в сад. Перед  собой,  на
поляне с цветущими  лютиками, адонисами, тюльпанами, жонкилями, нарциссами и
гвоздиками, я увидел привольно раскинувшегося Минотавра. К счастью, он спал.
Мне бы следовало поспешить и  воспользоваться его сном, но что-то остановило
меня  и  удержало  мою руку:  чудовище было  прекрасно.  Как  это  бывает  у
кентавров, некая  особая  гармония слила в нем воедино  человека и животное.
Кроме  того, он был  молод, и молодость сообщала  какую-то прелестную грацию
его красоте -- этому  опасному  для меня  оружию, более  сильному, чем сила,
перед которым мне пришлось призвать  на помощь все мужество, на какое я  был
способен. Ибо лучше всего сражаешься тогда, когда тебя укрепляет  ненависть,
а  я не мог его ненавидеть.  Я даже любовался им какое-то время. Но  вот  он
открыл  один  глаз.  Я  увидел,  что  взгляд  его  туп, и понял, что  должен
действовать...
   Что я сделал потом, как все произошло -- точно вспомнить  не могу. Ведь
если мой намордник сидел на мне очень  плотно  и не позволил парам  в первой
зале оглушить  мой рассудок, они все же подействовали на мою память, и, хотя
я одержал верх  над  Минотавром,  я сохранил  о  своей победе  лишь  смутное
воспоминание,  сладострастное в конечном итоге.  Довольно об этом, поскольку
выдумывать я  не берусь. Помню,  также как  во  сне,  очарование этого сада,
столь пьянящее, что, казалось, я не смогу от него оторваться; разделавшись с
Минотавром, я  с  большой  неохотой возвратился,  сматывая клубок,  назад, в
первую залу, дабы присоединиться к своим товарищам.
   Они сидели  за столом, уставленным яствами,  поданными неведомо  как  и
неведомо кем, ели  до  отвала,  пили  допьяна,  тискали  друг друга  и  дико
хохотали, как сумасшедшие  или идиоты. Когда я  выказал  намерение увести их
оттуда, они воспротивились, заявив, что здесь им очень хорошо  и уходить они
вовсе  не собираются.  Я настаивал,  говорил,  что  принесу  им  избавление.
Избавление  от чего? -- вскричали  они.  И, сразу вдруг ополчившись на меня,
осыпали градом ругательств. Мне стало очень обидно, особенно за Пирифоя. Тот
едва   узнавал   меня,   отрицал  все  добродетели,  насмехался  над   своим
человеческим  достоинством и  цинично  заявлял, что не согласится  променять
теперешнее  благополучие ни  на  какую  мировую славу.  Я  не  мог,  однако,
сердиться на  него, слишком хорошо понимая, что без предостережений Дедала я
погиб бы точно так же, вторил бы ему, вторил бы им всем. И только подравшись
с ними, только тумаками  и пинками  в  зад  я заставил их идти  со мной, тем
более что они были невменяемы настолько, что совсем не могли сопротивляться.
   По выходе из лабиринта сколько  усилий и времени им понадобилось, чтобы
вернуть  себе  способность чувствовать и вновь обрести  себя! И пошли они на
это с  большой неохотой. Им казалось,  как они  мне потом признались, что  с
вершины блаженства они спускаются в узкую и мрачную долину, возвращаясь в ту
тюрьму, что кроется в  тебе самом и откуда никогда  больше не вырвешься. Тем
не  менее  Пирифой  скоро  почувствовал  страшный  стыд  за  свое  временное
умопомрачение и  обещал искупить его  и  перед  самим  собой, и  передо мной
чрезвычайным усердием. Немного погодя  ему представился  случай доказать мне
свою преданность.
X
   Я ничего  не скрывал от него: он знал о моих  чувствах к  Ариадне, моем
раздражении. Не скрыл я от него и того, что очень увлечен  Федрой,  хотя она
совсем еще дитя. В ту пору она  часто приходила покачаться  на привязанных к
двум пальмовым стволам качелях, и,  когда  я видел, как она раскачивается на
них и  ветер треплет  ее  короткие юбчонки,  я обмирал.  Но едва  появлялась
Ариадна,  я отводил глаза  и держался  как  можно незаметнее, боясь  вызвать
ревность   старшей   сестры   к    младшей.   Что   ж,   оставлять   желание
неудовлетворенным вредно. Однако, чтобы привести в  исполнение  дерзкий план
похищения,  который  уже начинал вырисовываться  у  меня в голове, надо было
прибегнуть  к хитрости.  Вот тут-то, чтобы  угодить мне,  Пирифой и придумал
одну уловку, проявив свою неистощимую изобретательность. Наше пребывание  на
острове тем временем  продолжалось, хотя и  Ариадна, и  я  думали  только об
отъезде; но чего Ариадна не знала, так это того, что я твердо решил уехать с
Федрой. А Пирифой знал. И вот как он помог мне в этом.
   Более  свободный,  чем  я  (я  был  пленником  Ариадны),  Пирифой  имел
достаточно  времени,  чтобы  расспросить  об обычаях на Крите,  понаблюдать.
"Можно  считать,  -- сказал он  мне однажды утром, --  что дело сделано.  Да
будет  тебе известно, что два этих премудрых законодателя, Минос и Радамант,
узаконили все нравы острова, и в частности мужеложство, к которому, как тебе
известно,  критяне  весьма  склонны,  о  чем  их  культура  свидетельствует.
Узаконили в  такой  степени, что, если  подросток  до  своего  возмужания не
побывал  избранником  какого-либо  старшего товарища,  он  стыдится этого  и
подобное пренебрежение считает для себя бесчестьем, ибо в  это  случае, если
он  недурен, все кругом  будут думать, что тому  причиной какой-то порок его
ума или  сердца.  Юный Главк, младший сын  Миноса, похожий на  Федру как две
капли воды,  поделился со  мной своими заботами по этому поводу. Он страдает
от  своей ненужности. Напрасно я повторял ему, что его положение наследника,
несомненно, отпугивает от него любовников, он отвечал мне,  что может быть и
так, но только ему от этого не легче, и что все должны бы знать,  что Миноса
это тоже удручает;  что Минос обычно не придает  значения сословиям, чинам и
должностям.  Тем не  менее  он,  конечно  же,  был бы польщен, если бы такой
знатный человек, как ты, пожелал заинтересоваться его  сыном. Я подумал, что
и Ариадна, которая так  открыто проявляет свою ревность  к сестре, наверняка
не будет ревновать к брату, ибо еще не было случая,  чтобы женщина принимала
в  расчет  любовь  мужчины  к  мальчику;  во всяком  случае,  она  посчитает
неприличным  сделать хоть малейший намек на это. Тут ты  бы  мог действовать
без опаски".
   "Ха! Не  думаешь  ли ты, -- воскликнул я, -- что меня  могут остановить
какие-то опасения? Однако, хотя я и  грек, я не питаю  никакой  склонности к
особам  своего  пола, какими  бы  юными  и прелестными  они ни были,  чем  и
отличаюсь от Геркулеса, которому охотно уступил бы его Гиласа. Ну и что, что
твой Главк похож на мою Федру, я хочу ее, а не его".
   "Ты  меня не понял, -- перебил он. -- Я не предлагаю тебе увезти вместо
нее Главка,  а предлагаю  лишь сделать вид,  что  ты  увозишь  его, обмануть
Ариадну и заставить думать ее и остальных, что Федра, которую  ты возьмешь с
собой, -- это  Главк.  Слушай  меня  внимательно:  один из  обычаев острова,
узаконенный  самим  Миносом,  таков, что  любовник  берет  ребенка, которого
возжелал, и уводит его пожить к себе домой ровно на два месяца, по истечении
которых ребенок всенародно сообщает, нравится ли ему любовник и хорошо ли он
обращается с ним. Взять мнимого Главка к себе домой для тебя значит привести
его на корабль, на котором мы прибыли сюда из Греции. Как только мы окажемся
там вместе с  переодетой  Федрой, ну  и  с Ариадной  тоже, раз  она намерена
сопровождать  тебя,  будет поднят якорь, и  мы  на  всех  парусах  выйдем  в
открытое море. На Крите много  кораблей, но они менее быстроходны, чем наши,
и, если за  нами  начнется погоня,  мы легко сможем уйти от нее. Поговори об
этом  своем  намерении  с  Миносом. Будь уверен,  он ему  обрадуется,  когда
узнает, что  речь идет о Главке,  а не о  Федре,  ибо  о лучшем наставнике и
любовнике для Главка, чем ты, он не может и мечтать. Только скажи мне, будет
ли согласна Федра?"
   "Я  еще ничего не  знаю.  Ариадна  строго следит  за  тем,  чтобы я  не
оставался с  ней  наедине,  так что  мне ничего не удалось у нее выведать...
Однако  не сомневаюсь, что она с  готовностью последует  за мной, как только
поймет, что я предпочел ее старшей сестре".
   Вот Ариадну-то и  надлежало  подготовить в первую очередь. И я открылся
ей, но не до конца, согласно нашему хитроумному замыслу.
   "Какой  замечательный план!  -- воскликнула  она.  --  Как  я буду рада
путешествию со  своим братиком! Ты не сомневайся, он может быть очень милым.
Я с  ним отлично  лажу и, несмотря на нашу разницу  в возрасте,  остаюсь его
любимым товарищем в играх.  Ничто так не разовьет его ум, как пребывание  на
чужой  стороне.  В Афинах  он  сможет улучшить  свой  греческий,  на котором
говорит уже сносно, но с ужасным акцентом -- теперь он быстро  избавится  от
него. Ты будешь для него прекрасным  примером. Уж он постарается походить на
тебя во всем".
   Я  не перебивал ее. Несчастная и не подозревала  о той судьбе,  что  ее
ожидала.
   Нам следовало также предупредить обо всем Главка,  чтобы избежать любой
помехи. Это Пирифой взял на себя. Ребенок, доложил он мне потом, поначалу не
мог скрыть  своей  досады.  Пришлось  воззвать к его  лучшим чувствам,  дабы
уговорить участвовать в нашей игре, точнее говоря -- выйти из нее ради того,
чтобы уступить  место  сестре. Надо было предупредить  также Федру. Она ведь
могла закричать при попытке  увести  ее насильно и внезапно. Однако  Пирифой
очень ловко сыграл на желании, в котором ни тот, ни другая не могли отказать
себе: Главк -- одурачить родителей, а Федра -- старшую сестру.
   Таким образом, Федра нарядилась  в одежды,  которые обычно носил Главк.
Они были совершенно одинаково роста, и, когда Федра убрала волосы и спрятала
низ лица, уже быть того не могло, чтобы Ариадна не обманулась.
   Обмануть Миноса,  оказавшего  мне  такое  большое  доверие,  мне  было,
разумеется, нелегко. Он сказал, что  ожидает от меня как старшего наставника
благотворного  влияния на своего  сына.  И потом я  был  его гостем. Я  явно
злоупотребил  его  доверием. Но у  меня не бывало, у  меня никогда не бывает
так,  чтобы  меня могли остановить  угрызения  совести. Голос моего  желания
всегда заглушал голос благодарности. Будь что будет. Надо -- значит надо.
   Ариадна  поднялась на корабль раньше нас,  поглощенная заботами  о том,
как бы устроиться поуютнее.  Мы ждали только  Федру,  чтобы  дать  тягу.  Ее
похищение  состоялось  не  как только  стемнело,  по  нашему первоначальному
плану, а уже  после семейного ужина, на котором она  решила еще  показаться.
Объяснила она это тем, что  имеет обыкновение сразу после  ужина  уходить  к
себе: так что ее, сказала она, могли хватиться не ранее утра следующего дня.
Все прошло как  по  маслу.  Так мне  удалось несколько дней  спустя сойти на
берег в  Аттике  вместе  с  Федрой, высадив  перед  тем  ее  прекрасную,  но
навязчивую сестру Ариадну на острове Наксос.
   По  прибытии  в  родные края я  узнал, что  отец мой  Эгей, как  только
заметил вдали  черные паруса --  те самые  паруса, что  я забыл  сменить, --
бросился в море. Я уже в нескольких словах коснулся  этого: мне не хочется к
этому возвращаться.  Добавлю только, что накануне ночью мне приснился сон, в
котором  я увидел  себя царем Аттики... Как  бы то  ни  было, что  бы там ни
случилось, для народа  и для меня это был и  день торжества по случаю нашего
благополучного возвращения и моего восшествия на  престол, и день траура  по
случаю смерти  моего отца. По  этой причине  я тотчас  распорядился устроить
хороводы с пением и танцами, причем плачи должны были перемежаться с песнями
радости;  я  и  мои  нежданно-негаданно  спасшиеся  товарищи  --   мы  сочли
необходимым  принять участие  в  танцевальной  части.  Было  весьма  неплохо
позволить  народу предаваться сразу двум таким противоположным чувствам, как
ликование и скорбь.
XI
   Иные осуждали меня впоследствии за то, как  я поступил а  Ариадной. Они
утверждали, что я вел себя подло, что я не должен был бросать ее, по крайней
мере на этом острове. Пусть так, но я хотел, чтобы  нас разделяло  море. Она
выслеживала  меня, преследовала меня, гонялась  за мной. Когда  она раскрыла
мою хитрость, обнаружив переодетую Главком сестру, она устроила мне страшный
скандал, испуская дикие вопли, обзывая меня подлым  предателем, а  когда  я,
выйдя  из  себя, объявил  ей,  что  намерен  везти  ее не дальше первого  же
острова,  где  позволит  или  где  заставит  нас сделать остановку  внезапно
поднявшийся ветер, она  пригрозила, что обязательно напишет большую поэму  о
моем бесчестном поступке. На что  я тут же ответил,  что это лучшее, что она
могла бы сделать,  что поэма, как я уже вижу, обещает стать прекрасной, судя
по яростным и драматическим интонациям, и что, более того,  она найдет в ней
утешение своему горю. Но все, что  я говорил,  только сильнее распаляло  ее.
Таковы все  женщины, когда  хочешь, чтобы они  прислушались к голосу разума.
Что  касается меня,  то я  всегда руководствуюсь своим инстинктом,  простота
которого, как я считаю, делает его надежнее.
   Этим островом  стал Наксос. Говорят,  что некоторое время  спустя после
того, как мы оставили так Ариадну, к ней явился бог Дионис и взял ее в жены,
таким  образом,  она,  как  говорится, нашла утешение  в  вине. Рассказывают
также,  что  в  день  свадьбы  Дионис  преподнес  ей  корону,  изготовленную
Гефестом, которая  теперь  красуется среди созвездий;  что  Зевс  взял ее на
Олимп,  даровав  ей  бессмертие.  Ее  даже  приняли,  как  рассказывают,  за
Афродиту. Я не возражал против этого и, чтобы пресечь всяческие обвинения  и
кривотолки, сам обожествил  ее, введя культовый обряд в ее честь, где прежде
всего взял на себя  труд исполнить танец. И да будет мне позволено заметить,
что, если  бы я  тогда ее  не  бросил,  всего того, что так  удачно  для нее
сложилось, могло бы и не быть.
   Некоторые  вымышленные  факты питали  легенду обо мне: похищение Елены,
путешествие  в  Ад  с  Пирифоем, изнасилование  Прозерпины.  Я  старался  не
опровергать этих слухов, благодаря которым  рос мой авторитет;  порой я даже
кое-что  добавлял  в эти  россказни, чтобы  укрепить народ в верованиях, над
которыми в Аттике имеют  слишком большую  склонность потешаться. Ибо хорошо,
когда  простонародье  раскрепощается,  только  это  не  должно выражаться  в
непочтительности.
   Истина  же была  такова, что с момента возвращения в Афины я  оставался
верен одной Федре. Я посвятил себя этой женщине и этому  городу целиком  без
остатка.  Я  был  супругом,  сыном  покойного  царя;  я   был  царем.  Время
приключений прошло,  говорил я  себе,  речь  теперь идет  не  о  том,  чтобы
воевать, но о том, чтобы править.
   А  дело  это было  нешуточное,  поскольку  Афин в  ту пору,  по  правде
сказать,   не  существовало.  В  Аттике  была  лишь  кучка  мелких  селений,
боровшихся  за гегемонию,  -- отсюда  нападения, ссоры,  бесконечная вражда.
Важно было объединить и централизовать власть, чего мне  удалось добиться не
без труда. Для этого я пустил в ход силу и хитрость.
   Эгей, мой отец, думал обеспечить себе власть, потакая раздорам. Считая,
что благополучие граждан подорвано  распрями,  я увидел источник почти  всех
зол в разновеликости  состояний  и в  желании каждого  умножить свое  личное
богатство.  Сам  мало  заботясь  об   обогащении  и  занимаясь  общественным
благосостоянием столько же, если  не более, сколько и собственным, я подавал
пример  простой жизни. Разделив  земли поровну, я разом устранил порождаемые
или превосходство и соперничество. Это была суровая мера,  которая,  конечно
же, удовлетворила неимущих,  то есть большинство,  и встретила сопротивление
богачей, которых я лишил владений. Их было мало, но это  были ловкие люди. Я
собрал самых значительных из них и сказал:
   "Я ценю исключительно  личные качества и не признаю иных достоинств. Вы
сумели разбогатеть благодаря своему умению, знаниям, упорству, но чаще всего
--  благодаря  несправедливости и злоупотреблениям. Соперничество между вами
подрывает безопасность государства, которое  я  хочу  видеть могущественным,
защищенным  от ваших интриг.  Только в этом случае оно  сможет противостоять
вторжениям иноземцев и процветать. Проклятая жажда денег, что одолевает вас,
не приносит  вам  счастья,  ибо  на  самом  деле она неутолима.  Чем  больше
приобретаешь, тем  больше хочешь приобрести. Итак,  я собираюсь урезать ваши
состояния  и  буду  действовать  силой  (а  она  у  меня есть),  если вы  не
согласитесь на  это добровольно. Я намерен  оставить  за  собой лишь  охрану
законов и руководство  армией.  До  остального  мне нет дела. Я  желаю жить,
будучи  царем,  так же  просто, как  жил до сего дня, -- на равных  правах с
простыми смертными.  Я смогу заставить  уважать  законы,  заставить уважать,
если  не  бояться,  себя  и заявляю,  что  скоро  кругом  заговорят: Аттикой
управляет  не  тиран,  а народное правительство, ибо каждый  гражданин этого
государства будет иметь равные права в Совете и его  происхождение никак  не
будет  приниматься  в расчет. Если вы  не  пойдете на это  по доброй воле, я
сумею, говорю вам, принудить вас.
   Я разрушу и обращу в ничто ваше местное правосудие, ваши залы заседаний
региональных советов и  соберу под Акрополем то,  что уже  начинает обретать
имя Афин. И имя это --  Афины -- будут почитать грядущие поколения, даю обет
богам,  что