ом III (1534 -- 1549). _______________
   Тогда вернувшийся Валантен сказал:
   -- Нормального человека вовсе не зовут Гераклом...
   И  тут  же со всех сторон  зашикали "Тс-с! Тише! великий Валантен  Кнос
будет держать речь".
   Он говорил:
   -- Здоровье  не представляется мне благом, желанным до  такой  степени.
Оно  всего  лишь равновесие,  посредственность;  отсутствие  гипертрофии. Мы
стоим  не  больше того,  что отличает нас от других;  или,  другими словами:
главное в нас как раз то, чем  одни только мы и располагаем, то, чего нельзя
найти ни в  ком другом, то, чего  нет  в  вашем нормальном  человеке,  --
следовательно, то, что  мы зовем болезнью. А  посему больше не воспринимайте
болезнь как недостаток; напротив, это всегда что-то сверх; горбун --  это
человек плюс  его горб, и я предпочитаю, чтобы вы воспринимали  здоровье как
недостаток болезней.  Нам  не так  уж  важен нормальный  человек; я  хочу
сказать, что без него  можно обойтись --  ибо он встречается на каждом шагу.
Это  общий наибольший делитель* человечества, и, как в математике, вычеты не
могут причинить  никакого  ущерба  ни его изобилию,  ни его  индивидуальной
добродетели.  Нормальный  человек  (это  слово  раздражает меня) есть  тот
остаток, то промышленное сырье, которое собирается на дне печи после плавки,
уничтожившей своеобразие всех компонентов. Это  первобытный голубь, которого
удалось вывести по второму  разу, путем  скрещивания редких  пород, -- серый
голубь, без цветных  перьев;  у него не осталось ничего, что отличало бы его
от других.
   _______________
   * Математический термин. _______________
   В восторге от того,  что он заговорил  о серых голубях,  я хотел пожать
ему руку и произнес:
   -- Ах! Мсье Валантен!
   Он просто сказал:
   -- Литератор, молчи. Прежде всего меня интересуют только безумцы,  а вы
непомерно благоразумны.
   Затем продолжил:
   -- Нормальный человек -- это тот, которого я встретил на улице и назвал
своим именем, приняв его за себя самого;  протягивая ему руку, я воскликнул:
"Мой  бедный Кнокс, как ты плохо сегодня  выглядишь!  Что ты сделал со своим
моноклем?" --  и что  меня  удивило,  так это то,  что Ролан, с  которым  мы
прогуливались  вместе, назвав его одновременно со мной своим именем, сказал:
"Бедный Ролан! Да где же ваша борода?" Потом этот тип нам наскучил, и мы без
угрызений совести избавились от него, потому что он не  представлял  из себя
ничего нового.  Впрочем,  он  и не  сказал  ничего,  настолько он был жалок.
Знаете ли вы,  что  это такое,  нормальный человек: это  третье лицо,  то, о
котором говорят...
   Он повернулся ко мне; я повернулся к Ильдеверу и Изидору и сказал:
   -- Каково! А я вам что говорил?
   Валантен, глядя на меня и сильно возвысив голос, продолжил:
   -- У Вергилия это третье лицо зовут  Титир; это оно не умирает вместе с
нами, оно живет помимо нас. -- И, расхохотавшись в мою сторону,  он добавил:
-- Поэтому все равно его не убить.
   Ильдевер и Изидор, давясь смехом, тоже закричали:
   -- Так что, мсье, уберите Титира!
   Тогда, уже не в силах сдержаться, я в свою очередь раздраженно сказал:
   -- Тсс! Тсс! Дайте  скажу я! --  И я начал  говорить что попало: -- Да,
господа, да! Титир страдает манией!!! --  Вся  наша жизнь, жизнь  любого  из
нас, -- это как те минуты неуверенности, когда нас одолевает мания сомнения:
закрыли  ли вы этой ночью  свою дверь на ключ? И вы  снова идете  взглянуть.
Надели ли вы  галстук  сегодня  утром?  И  вы  ощупываете, на  месте  ли он.
Застегнули  ли вы сегодня  вечером  свои  штанишки? И  опять  вы проверяете.
Возьмите того  же  Мадрюса,  который  все не  находил  покоя!  А  Борас!  --
Достаточно,  правда?  И заметьте, что мы  принимали  данность  как прекрасно
сделанную;  мы  переделываем  ее  из-за  мании  --  мании  ретроспекции.  Мы
переделываем потому, что это было сделано; каждый наш вчерашний поступок как
бы предъявляет иск нам сегодня; это похоже на то, как если  бы мы дали жизнь
ребенку, но отныне должны научить его жить...
   Я выдохся и слышал сам, что говорю плохо...
   -- Все,  что  мы создаем,  кому, как  не нам, и надлежит  поддерживать;
отсюда опасение совершить  слишком много  поступков из страха стать чересчур
зависимыми,  --  ибо  всякий  поступок,  вместо  того  чтобы тотчас  по  его
свершении  дать толчок новому  поступку, становится ловушкой,  в которую  мы
проваливаемся, -- ловушкой забвения.
   -- Все, что вы говорите, достаточно забавно... -- начал Понс.
   -- Да  нет  же, мсье, это вовсе не забавно -- и мне ни в коем случае не
следовало  бы   это  использовать  в   "Топях"...  Я  говорил,  что  наша
индивидуальность больше не проявляется в образе наших действий -- она скрыта
в самом  поступке -- в двух  актах  нашего поступка  (трель) -- в  трех. Кто
такой Бернар?  Это тот, кого  по четвергам видят у Октава. Кто такой  Октав?
Это  тот,  кто по  четвергам принимает  Бернара. Но  еще? Это  тот,  кто  по
понедельникам навещает Бернара. Кто  такой... кто мы все такие, господа?  Мы
те, кого каждую пятницу принимает Анжель.
   -- Но, мсье, -- сказал Люсьен из вежливости, -- тем лучше, и это прежде
всего; а потом, это же единственное место, где мы все встречаемся!
   -- Э! Черт возьми, мсье, --  заговорил я опять, -- я  и сам  думаю, что
когда Юбер каждый день в шесть часов  навещает меня,  он  не может  в  то же
самое время находиться у вас; но что  меняется в том  случае, если Брижит вы
принимаете каждый  день? И так  ли уж важно, если Иоахим принимает ее у себя
не чаще, чем раз в три дня? Я занимаюсь статистикой? Нет! Но  я предпочел бы
сегодня ходить на руках, чем ходить на ногах, -- как вчера!
   -- Мне кажется, однако, что именно это вы и делаете, -- дурацки заметил
Туллиус.
   --  Но, мсье, я ведь как раз  на это и сетую; я говорю " предпочел бы",
заметьте!  Впрочем,  если бы  я попробовал  такое проделать на  улице,  меня
сейчас же упекли бы в дом для умалишенных. Вот  это меня и раздражает -- что
все вокруг нас,  законы, нравы, тротуары, как бы навязывает нам повторение и
обрекает нас на монотонность, тогда как, в сущности, все это чудно уживается
с нашей любовью к повторам.
   -- Тогда на что же вы жалуетесь? -- воскликнули Танкред и Гаспар.
   -- Да вот именно на то,  на что никто больше не жалуется! Терпимость ко
злу усугубляет его -- оно превращается в порок, господа,  потому что в конце
концов его начинают любить. На что я жалуюсь, мсье, так это на то, что мы не
сопротивляемся; что  делаем  вид, будто  похлебка для  нас  отличный обед, и
ходим  с сияющим  лицом, поев всего  на сорок су. Потому  что мы не способны
восстать против...
   -- О! О! -- загалдели кругом, -- да ведь вы революционер?
   --  Да  ничуть,  господа,  вовсе  я не революционер! Вы  не  даете  мне
закончить, -- я имею в виду, что мы не способны восстать... изнутри. Я сетую
вовсе не на то, как мы распределились, а на нас самих, на нравы...
   -- Словом, мсье, -- зашумело общество, -- вы упрекаете людей в том, как
они  живут, -- с другой стороны, вы отрицаете, что  можно жить по-другому, и
ставите  им  в упрек то, что они живут так,  -- но  если это им нравится  --
но... но, в конце концов, мсье: что-же-вы-хо-ти-те???
   Я растерялся и вконец ошалел; в исступлении я ответил:
   -- Чего я хочу? Господа, я -- персонально я -- хочу одного -- закончить
"Топи".
   Тогда  Никодем,  отделившись  от  всех, подошел ко  мне пожать  руку  с
восклицанием:
   -- Ах! Мсье, как вы замечательно сделаете!
   Все остальные вдруг повернулись к нам спинами.
   -- Как, -- спросил я, -- вы знаете?
   -- Нет, мсье, -- сказал он, -- но мой друг Юбер мне много рассказывал.
   -- Ах! Он вам сказал...
   --  Да,  мсье,  история рыболова,  который находит  настолько  вкусными
червей из тины, что есть их, вместо того  чтобы наживлять на свои удочки, --
в итоге ему ничего не  удается поймать... Само собой. Но все  это, по-моему,
очень странно!
   Он ничего  не  понял.  В который раз все  начинай сначала. Ах! Я устал!
Сказать, что  именно  это я  и стремился  им объяснить и что  приходится все
объяснять снова, -- и так  без  конца; голова кругом; я  больше не могу; ах!
все это я уже говорил...
   Так как у Анжель я чувствую  себя почти как дома, то, подойдя к  ней, я
вынул часы и очень громко сказал:
   -- Милый друг, но ведь уже страшно поздно!
   Через мгновение все достали из карманов свои часы, и каждый воскликнул:
"Как поздно!"
   Только Люсьен из вежливости намекнул: "В прошлую пятницу разошлись  еще
позже!"  Но его замечанию не  придали  никакого значения (только  я обронил:
"Это  потому, что ваши часы ужасно отстают");  все бросились  надевать  свои
пальто; Анжель  пожимала руки,  продолжала улыбаться и  предлагала последние
бриоши. Потом перегнулась через перила, чтобы видеть спускающихся. -- Я ждал
ее, сидя обессиленный на пуфе. Когда она вернулась:
   -- Настоящий  кошмар этот  ваш вечер! -- начал я. -- О! Эти литераторы!
Эти литераторы, Анжель!!! Они невыносимы!!!
   -- Раньше вы этого не говорили, -- возразила она.
   --  Лишь  потому, Анжель, что  я  их не  встречал у  вас. И потом, кого
только  тут  не  было, это  же ужас!  Дорогой друг, нельзя  принимать  сразу
столько людей!
   -- Но я пригласила не всех, -- сказала  она. --  Каждый привел  с собой
несколько других.
   -- Вы  казались  среди  них  такой потерянной. Вам  следовало попросить
Лауру зайти; ее присутствие было бы для вас поддержкой.
   -- Но вы были  настолько возбуждены, --  сказала она, -- я вас таким не
видела; я думала, что вы приметесь ломать стулья.
   --  Милая Анжель,  а иначе можно было бы  сдохнуть от скуки... Уж и так
чуть не задохнулись от духоты! В следующий раз  пускайте к  себе  только  по
пригласительным.  Скажите-ка,  а что означал этот  ваш маленький вентилятор?
Прежде всего, ничто  не раздражает меня так, как то, что вращается на  одном
месте; за столько  времени  вам следовало  бы это  запомнить! И потом, звук,
который он производит, просто отвратителен. Стоило разговору прерваться, как
этот  звук  тут  же  становился слышен  откуда-то  из-под занавески.  И  все
переспрашивали друг у друга:  "Что это такое?" Вы же понимаете, что я не мог
им ответить: "Это Анжель установила себе вентилятор!"  Вот -- вот, сейчас вы
слышите, как он  скрежещет.  О! Это  невыносимо, милый друг; остановите его,
умоляю вас.
   -- Но его невозможно остановить, -- ответила Анжель.
   -- Ах!  И  его тоже!  -- вскричал я. -- Тогда давайте говорить  громче,
милый друг. -- Что! Вы плачете?
   -- Вовсе нет, -- ответила она, раскрасневшись.
   -- Тем хуже!  -- И , охваченный лиризмом, я крикнул, стараясь перекрыть
шумок  трещотки: --  Анжель! Анжель! Время пришло! Уедем из этих невыносимых
мест! Неужели  мы  с  вами,  милый друг,  однажды услышим на  пляже  вольный
морской ветер? Я  знаю, среди какого мелкотемья вам приходится жить, но этот
ветер  иногда все сдувает... Прощайте!  Мне  нужно пройтись; думайте, но  не
дольше, чем  до  завтра! А затем путешествие.  Думайте  же,  дорогая Анжель,
думайте!
   -- Ладно, прощайте, -- сказала она, -- идите спать. Прощайте.
   Я оставил ее. Я почти бегом  вернулся к себе; разделся; лег; но  не для
того, чтобы уснуть; когда в моем присутствии пьют кофе, это возбуждает меня.
Однако сейчас я чувствовал  себя подавленным и говорил себе: "Чтобы  убедить
их,  все  ли  я  сделал,  что  мог,  надо  было найти  для Мартена несколько
аргументов посильнее.  А Густав!  Ах!  Валантен  любит  только  сумасшедших!
Назвать  меня "благоразумным"  --  мыслимо  ли  такое! Меня, кто  весь  день
совершал  одни  лишь  абсурдные  поступки.  Это не одно и  то же, конечно, я
знаю... И что  же, теперь так мне и жить  с этой мыслью, что я, мол,  редкая
птица.  Революционер.  Если  я и впрямь им являюсь, то,  в конце  концов, из
чувства противоречия. Как жалок  тот, кто перестал и мечтать им быть!  Так и
не заставить выслушать себя... Однако все, что я им сказал, правда -- потому
что я от нее страдаю.  -- Страдаю ли я от  нее? -- Честное слово, иной раз я
просто не понимаю, ни чего хочу  сам, ни  почему  у меня  зуб на других,  --
тогда мне кажется, что я сражаюсь  со своим собственным  воображением  и что
я... Боже мой!  Боже мой, так вот  откуда такая  тяжесть, и чужая  мысль еще
более  инертна,  чем  материя.   Любая  идея,  только  коснись  ее,  похоже,
оборачивается для вас карой; она подобна ночному вампиру, что, взобравшись к
вам  на плечи, пьет  вашу кровь и наливается тяжестью по  мере  того, как вы
теряете силы...  Сейчас,  когда  я начал  искать  иные  формы для  выражения
мыслей,   чтобы   сделать   их   доступнее  чужому  восприятию,  я  не  могу
остановиться;  ретроспекции; что за  нелепые  метафоры; я  чувствую, что сам
становлюсь одержим  теми страстями, которые  стремлюсь  описать и порицаю  в
других,  причем сам  я  замыкаюсь в  страдании,  не  в  силах им  ни  с  кем
поделиться.  Мне  кажется  теперь,  что  чувство,  с  которым  я  живу, лишь
обостряет мой недуг, в  то время как другие, возможно, и не больны.  -- Но в
таком случае понятно, почему они не страдают, -- и у меня нет никакого права
за это  их  упрекать; однако живу-то я, как они, поэтому и страдаю...  Ах! Я
весь в отчаянии!  -- Я хочу посеять  беспокойство --  прикладываю ради этого
столько стараний -- а рождаю это беспокойство  только  в  себе самом... Ага!
Вот фраза! Запишем-ка". Я вынул из-под подушки листок, зажег свечу и записал
эти бесхитростные слова:
   "Упиваться своим беспокойством".
   Я задул свечу.
   "...Боже  мой, Боже  мой!  Прежде  чем  заснуть, я должен  еще  кое-что
обдумать... Если у вас возникнет маленькая идея, оставьте ее жить-поживать в
покое...  как!... Что?.. Ничего,  сейчас говорю я;  так вот,  оставьте  ее в
покое...  как!..  Что?..  Ах!  Чуть  не  уснул...  нет,  я  ведь  хотел  еще
поразмышлять  о  той маленькой идее, которая  становится  большой;  я  и  не
заметил, как она выросла; теперь идея стала огромной  -- и овладела  мной --
чтобы мною  жить;  да,  я для нее средство  существования;  она тяжела  -- я
должен представить ее, и  я вновь представляю ее  миру. Она затем и овладела
мной, чтобы я ее по всему свету таскал за собой. И весу в ней не меньше, чем
в Боге...  Беда!  Еще  одна фраза!" -- Я  достал новый листок; зажег свечу и
написал:
   "Пусть она растет, а я уменьшаюсь".
   --  "Это из  Святого  Иоанна... Ах! Пока  не  забыл".  Я  извлек третий
листочек...
   ...............
   "Я уже  не помню, что  хотел  сказать...  ах!  тем  хуже; у меня  болит
голова... Нет, эта мысль наверняка забудется, -- забудется... и я почувствую
боль,  как в  деревянной ноге... в деревянной ноге... Ее  уж  нет, а  ее все
чувствуешь в  мыслях...  в мыслях... -- Повторять слова --  это  ко  сну;  я
повторю еще: деревянная нога, -- деревянная нога...  деревянная... Ах! Я  же
не погасил свечу... Нет, погасил. -- Погасил ли  я свечу?.. Да, ведь я сплю.
Между прочим, когда Юбер  добрался домой, она  еще  не была потушена;  ...но
Анжель уверяла, что да; ...в  этот самый момент я и стал ей рассказывать про
деревянную ногу; потому  что  она  проваливалась  в  торф; я заметил ей, что
никогда не смогу бегать довольно  быстро; эта земля, говорил  я себе, ужасно
упруга!.. Болотодорога -- нет, еще хуже!..  Стой! А где Анжель? Бегу чуточку
быстрее. -- Кошмар! Увязаю еще  больше... никогда мне не побежать быстрей...
Где же лодка? Это она? Надо прыгать? -- уф! гоп! -- Как я устал!"
   "Ну что ж, если вы не против, Анжель, мы с вами сейчас совершим на этой
лодке увлекательную  прогулку. Я хотел вам показать,  дорогой  друг, что там
ничего  нет, кроме  осоки и  плаунов  -- крохотных рдестов,  -- а  у меня  в
карманах ничего -- лишь самая малость хлебного мякиша для рыб...  Что такое?
Где  Анжель?.. В конце концов, дорогой друг, почему сегодня вечером вы такая
расплывчатая?..  Да вы же просто в воздухе  растворяетесь,  дорогая  моя! --
Анжель!  Анжель! Вы слишком  -- эй, вы слышите?  Анжель!.. Неужели от вас не
останется ничего, кроме этого стебелька nymphea botanique* (я употребляю это
слово в значении, трудно оценимом сегодня) -- которую я вытяну из реки... Но
она же вся из бархата! Ковер, да и только; пружинящий покров!.. Только зачем
же и  дальше  сидеть на  нем? Обхватив руками ножки стула. Надо  же когда-то
выбираться  из-под  мебели!  Скоро  придет  Монсеньор...  К  тому  же  здесь
нестерпимо  душно!..  Вот и  портрет Юбера. Весь в цветах... Откроем  дверь;
здесь очень  жарко. Кажется, эта другая  комната больше похожа  на то, что я
думал  увидеть; только вот  портрет Юбера здесь очень плох; куда  больше мне
нравился  другой;  а  этот  похож  на   вентилятор;  да-да!  на  заплеванный
вентилятор. Почему  он смеется?..  Уйдем отсюда. Идемте, мой дорогой друг...
постой! Но где же  Анжель?  Только что  я  очень крепко  держал ее за  руку;
должно  быть, она убежала по  коридору, чтобы собрать чемодан. Хоть бы какой
указатель  оставила...  Да не  бегите  же  так  быстро,  мне вас никогда  не
догнать. -- Ах! Проклятье! Снова дверь заперта...  Слава богу, все они легко
открываются; и я их захлопываю за собой,  чтобы Монсеньор меня не догнал. --
Я думаю, что  он  направил по моему следу  весь салон Анжель... Сколько  их!
Сколько их!  Всех этих литераторов...  Бац! Еще одна закрытая дверь. -- Бац!
Целая анфилада комнат! Совершенно не представляю, где нахожусь. Как быстро я
бегу  сейчас!..  Вот досада! Здесь больше  нету дверей; портрет Юбера  плохо
повешен; он упадет; у него вид ухмылятора... Эта комната слишком тесная -- я
бы  даже сказал: зажатая; она никогда не вместит  всех. Сейчас они придут...
Задыхаюсь! -- ах! в окно. Я его закрою за собой; безутешный, я подлечу прямо
к балкону, нависающему над улицей. -- Вот  как! Да  это же коридор! Ах!  Вот
они: Боже мой, Боже мой! Я схожу с ума... Я задыхаюсь!"
   _______________
   * Белая кувшинка. _______________
   Я проснулся весь в поту; под туго  заправленным одеялом ощущение такое,
точно ты  в коконе; казалось, оно тяжело давит на  грудь; рывком,  изо  всех
сил, я сбросил его с себя. Воздух комнаты коснулся меня; я размеренно дышал.
-- Свежесть --  раннее утро -- белизна за окном... нужно  записать  все это;
аквариум  -- он  нашел  свое место в комнате... Вдруг я  почувствовал озноб;
замерзну, подумал я; конечно, я замерз.  Дрожа от  холода, я встал, поднял с
пола одеяло и покорно укрылся им, чтобы снова уснуть.
ЮБЕР,
   или Утиная охота
   Пятница
   Едва  проснувшись, я прочел  в записной  книжке:  "Постараться встать в
шесть часов".  Сейчас было восемь; я взял перо;  зачеркнул; взамен  написал:
"Подняться в одиннадцать". И снова лег, не читая остального.
   Чувствуя себя  разбитым после ужасной ночи, я разнообразия  ради вместо
молока выпил немного травяного отвара; его  принес мне слуга,  потому  что я
даже не  поднялся с постели. Записная книжка  раздражала меня, и я предпочел
написать  на отрывном  листке: "Сегодня вечером купить бутылку воды "Эвиан""
-- затем пришпилил листок к стене.
   "Уж лучше остаться дома и выпить этой  воды, чем отправиться  на ужин к
Анжель; Юбер  там будет наверняка; возможно, что я им помешаю; зато я  приду
сразу же после, чтобы поглядеть, не помешал ли им".
   Я взял перо и написал:
   "Дорогой друг; у меня мигрень; я не  приду  на  ужин; к  тому  же будет
Юбер, и я не хочу вам мешать; но  я загляну попозже,  в течение  вечера. Мне
приснился кошмар, о котором вам любопытно будет узнать".
   Я запечатал письмо; взял новый листок и не спеша написал:
   На берегах  озер Титир собирает  полезные травы. Он  находит бурачник,
целебную алтею  и  горчайшие  васильки.  Он  возвращается  с  целым  букетом
лекарственных  трав. Зная  целебную  силу  растений, он  ищет, кому  помочь.
Вокруг озер ни души. Жаль, думает он. Тогда он отправляется на соляные копи,
где есть лихорадка и рабочие. Он идет к ним, говорит с  ними, увещевает их и
до