казывает  им,  что  они больны; но один заявляет, что он не болен; другой,
которому Титир дает  целебную траву, высаживает ее в горшок и наблюдает, как
она  растет;  наконец, у третьего действительно лихорадка, он сам это хорошо
знает, но считает, что она полезна его здоровью.
   И так как  в конце концов никто не пожелал лечиться и все цветы завяли,
Титир сам схватил лихорадку, чтобы полечить хотя бы себя самого...
   В десять часов звонок; это был Альсид. Он спросил:
   -- Спишь! Болеешь?
   Я сказал:
   -- Нет. Здравствуй, друг мой. -- Но я могу встать только  в одиннадцать
часов. Это решение, которое я принял. Ты хотел?..
   --  Попрощаться   с  тобой.  Мне   сказали,  что  ты   отправляешься  в
путешествие. Надолго ли?
   --  Ну не так чтоб уж очень-очень надолго... С моими средствами, как ты
понимаешь сам... Но главное -- это уехать. Что? Я говорю это не затем, чтобы
спровадить  тебя,  -- но мне нужно много написать,  прежде  чем... в  общем,
очень мило было с твоей стороны заглянуть; до свидания.
   Он ушел.
   Я взял новый листок и написал:
   Tityre semper recubans* -- затем заснул до полудня.
   _______________
   * Титир -- вечный лежебока (лат.). _______________
   Удивительная  это вещь -- достаточно  обдуманного намерения,  решимости
что-то круто изменить в своей жизни, как текущие дела и делишки  оказываются
настолько ничтожными, что их с легким сердцем посылаешь к черту.
   Вот почему я нашел в себе отвагу быть не  очень приветливым с Альсидом,
чей  визит был  некстати,  иначе я бы на такое  не решился. -- Точно так же,
просматривая записную книжку и  случайно увидев строки: "Десять часов. Пойти
и  объяснить Маглуару, почему я  считаю его столь глупым", -- я нашел в себе
силы порадоваться, что не пошел к нему.
   "Вот чем хороша записная книжка, -- размышлял я, -- не запиши я в  ней,
что должен был сделать сегодня утром, я мог бы это позабыть, и тогда у  меня
не было бы оснований порадоваться, что я  этого и не сделал. Для меня именно
в этом  и  состоит  обаяние  того, что  я  так красиво прозвал  неожиданным
срывом; я достаточно  люблю его  за то, что усилий он требует небольших, а
все-таки вносит разнообразие в тусклые дни".
   Итак, вечером,  после  ужина, я  отправился  к  Анжель.  Она сидела  за
фортепьяно; она пела  с  Юбером  большой дуэт  из "Лоэнгрина", который  я
счастлив был прервать.
   -- Анжель,  дорогой  друг,  -- сказал  я  с порога,  --  я  прихожу без
чемоданов; однако я останусь здесь на  ночь, воспользовавшись вашим любезным
приглашением,  и мы  вместе, не так ли,  дождемся утра, чтобы отправиться  в
путь.  За долгое время я, должно быть, забыл здесь немало вещей, которые  вы
сложили   в   моей  комнате:  деревенские   туфли,  вязаную  кофту,  ремень,
непромокаемую шапку... Мы найдем все  необходимое. Я не стану возвращаться к
себе. В  этот  последний  вечер  мы должны  с  изобретательностью  продумать
завтрашний  отъезд,  отложить все, что не имеет к  нему отношения; нужно все
предусмотреть, все  представить, все сделать, чтобы путешествие было во всех
отношениях приятным.  Юбер должен прельстить  нас,  рассказав о каком-нибудь
приключении былых времен.
   -- У меня совершенно нет времени,  -- сказал Юбер, -- уже поздно, и мне
еще надо заглянуть в мою контору по страхованию, чтобы успеть до ее закрытия
получить  несколько  бумаг. --  Потом,  я рассказчик неважный  и рассказываю
исключительно свои  охотничьи истории. Эта история  связана с  моим  большим
путешествием в Иудею; но она ужасна, Анжель, и я не знаю...
   -- О! Расскажите, прошу вас.
   -- Раз вы так хотите, -- вот моя история:
   Я путешествовал  с Больбосом, которого вы  оба не знали; это был лучший
друг  моего детства; не пытайтесь  вспомнить, друг Анжель, он умер, именно о
его смерти я и хочу рассказать.
   Он, как и я, был большой охотник, охотник на тигров в джунглях. Он был,
впрочем,  тщеславен и заказал  себе из  шкуры убитого  тигра,  а  убил он их
немало, шубу, очень дурного вкуса, к тому же он носил ее даже в теплые дни и
всегда нараспашку. В шубе он был  и в этот  последний вечер... на  этот раз,
впрочем, больше было и оснований ее  надеть, ибо уже опустилась ночь и холод
давал  о себе знать. Вы знаете, что в том климате  ночи холодные, а охота на
пантер устраивается  по ночам. За ними охотятся с  качелей  -- и это,  можно
сказать, забавно.  В горах Идумеи известны  скалистые  коридоры,  по которым
животные   проходят  в  определенное  время  суток;  нет   среди  них  более
пунктуальных  в своих привычках,  чем пантера, -- это-то  и позволяет на нее
охотиться. В пантер стреляют сверху вниз -- такая уж у них анатомия. Этим  и
продиктовано употребление качелей; но все их преимуществ выясняются только в
тот момент, когда охотник промахивается.  Действительно, отдача от  выстрела
-- довольно  сильный  толчок, который приводит  качели  в  движение; поэтому
качели подбираются очень легкие; каждый выстрел ускоряет их ход, разъяренная
пантера прыгает, но достать их не  может, что наверняка удалось бы  ей, будь
они  неподвижны. Как  я  сказал,  "удалось бы"?..  Ей это  удалось!  Ей  это
удалось, Анжель!
   ...Трос  для качелей натягивают от края до края ложбины; таким образом,
каждый из нас занял свои качели; было поздно; мы  ждали. Пантера должны была
пройти под нами от полуночи до часу ночи. Я был еще молод, немного труслив и
в то же время  безрассудно  смел  -- одним словом, поспешен.  Больбос  много
старше был и намного рассудительней; он хорошо знал этот  вид охоты и в знак
дружеского расположения уступил мне лучшее место,откуда можно первым увидеть
зверя.
   -- Чем сочинять скверные стихи,  --  ответил я ему, -- лучше  уж говори
прозой.
   Не поняв меня, он продолжал свое:
   --  В полночь я заряжаю ружье. В четверть первого среди скал появляется
полная луна.
   -- До чего это должно быть красиво! -- сказала Анжель.
   -- Вскоре неподалеку  мы услышали легкий шорох, такой  необычный  шорох
издают при движении только  звери.  В половине  первого я  увидел крадущуюся
длинную тень --  это  была она!  Я  чуть-чуть подождал,  чтобы она оказалась
точно подо мной.  Я выстрелил... Дорогая Анжель, что это я вам  говорю? Меня
отбросило назад, я  упал.  Качели  взлетели вместе со  мной; и тотчас  же  я
оказался  вне досягаемости -- голова кругом, но  еще не настолько,  чтобы...
Больбос не выстрелил! Чего он ждал? Вот этого я так и не смог понять; зато я
хорошо понял, как опасно на подобную охоту отправляться вдвоем. Представьте,
в самом  деле, дорогая Анжель,  что кто-то стреляет  на мгновение раньше  --
раздраженная пантера  видит неподвижный  предмет  -- и у нее  есть время для
прыжка  -- но  в  когтях  у нее оказывается  тот, кто выстрелить не успел. И
поныне, думая о случившемся, я считаю, что у  Больбоса, по всей вероятности,
произошла осечка. Подобные дефекты обнаруживаются даже у самых лучших ружей.
Когда мои качели пошли в противоположную сторону, то есть стали возвращаться
в исходное  положение,  я,  пролетев мимо качелей Больбоса, увидел,  что его
тело и  тело пантеры сплелись в клубок и теперь его качели буквально плясали
в воздухе; в самом деле, до чего же проворные существа эти звери.
   Мне пришлось,  дорогая  Анжель, -- вы только подумайте! -- мне пришлось
присутствовать при такой драме -- меня уносило назад, вперед,  качели мои не
останавливались;  его качели тоже  теперь летали вовсю  из-за пантеры -- и я
ничего не мог изменить! Воспользоваться ружьем? Бесполезно: как прицелиться?
По крайней мере мне хотелось оказаться отсюда  подальше, от движения качелей
меня страшно тошнило...
   -- Как все это должно было волнующе выглядеть! -- сказала Анжель.
   -- А теперь прощайте, дорогие друзья, я вас покидаю. Спешу. Счастливого
путешествия; развлекитесь как  следует;  не задерживайтесь слишком  долго. Я
приду в воскресенье, чтобы увидеть вас.
   Юбер ушел.
   Воцарилось продолжительное молчание. Если бы я заговорил, то сказал бы:
"Юбер рассказывал очень плохо. Я не знал о его путешествии в Иудею. Правдива
ли  эта  история?  Когда  он  говорил,  у вас  был вид,  как  у  неумеренной
обожательницы". Однако  я  не сказал  ничего;  я смотрел  на огонь, на пламя
лампы, на  Анжель  рядом  со мной -- мы оба сидели у камина, -- на  стол, на
погруженную  в  приятный  полумрак  комнату,  на  все,  что  нам  предстояло
оставить... Принесли чай. Уже минуло одиннадцать часов; можно было подумать,
что мы оба задремали.
   Когда пробило полночь:
   -- Я тоже... ходил на охоту... -- начал я.
   От удивления она почти проснулась; она спросила:
   -- Вы? На охоту! Охоту на кого?
   -- На уток, Анжель. Причем вместе с Юбером; это было давно.77 но почему
бы  и нет, дорогая  Анжель? Что мне не нравится, так это ружье,  а не охота;
грохот выстрелов  внушает мне  ужас. У меня очень  живой темперамент; но мне
мешают  инструменты...   Однако   Юбер,   который   всегда  в   курсе   всех
изобретательских  новинок, через  Амедея  достал мне  на зиму пневматическое
ружье.
   -- О, расскажите мне все! -- сказала Анжель.
   -- Это не  было, -- продолжал я, -- это не было, как вам понятно,  одно
из  тех замечательных ружей,  которые обычно  можно увидеть  лишь на больших
выставках;  впрочем, я всего  лишь  взял  его напрокат,  так  как стоят  эти
инструменты ужасно дорого; да  и  не  люблю я держать оружие дома. Небольшой
баллон сжатого  воздуха приводил в движение  спусковой крючок  --  с помощью
резиновой трубки, пропущенной под мышкой; а в руке держишь изношенную грушу,
так  как  это было старое  ружье;  от малейшего нажатия  на каучуковую грушу
раздавался  выстрел...  Ваше техническое  неведение  мешает  мне объясниться
лучше.
   -- Вам надо было бы показать мне это, -- сказала Анжель.
   --  Дорогой  друг,  эти инструменты  можно  трогать  лишь с  величайшей
осторожностью; потом, как  я уже говорил,  я ведь их  не храню. Впрочем, той
одной  ночи хватило, чтобы использовать грушу до конца, настолько охота была
удачной, что вы и увидите из моего рассказа.
   Это было туманной декабрьской ночью.  Юбер спросил меня: "Ты  идешь?" Я
ответил ему: "Я готов".
   Он снял со стены свой  карабин; я -- свое ружье;  он взял свои манки  и
сапоги;  мы прихватили наши никелированные  коньки.  Затем,  положившись  на
особое охотничье чутье, мы вышли в  ночь. Юбер помнил дорогу, которая должна
была  привести  к  шалашу, где  на  берегу  облюбованного дичью  озера,  под
торфяной золой уже с вечера тлел огонь.  Впрочем,  едва  мы вышли  из парка,
ночь после его густых темных пихт показалась нам скорее светлой. Чуть --чуть
надутая луна проступала  сквозь дымку тумана. Она  светила не урывками,  как
бывает, когда  луна  то исчезает, то  проливается на  облака;  ночь не  была
беспокойной; это тем более не была и безмятежная ночь; она была  беззвучная,
праздная, влажная и, поймете ли вы меня, если я скажу: несамовольная. Ничего
особенного в небе не было; хоть выверни его наизнанку. (Если я так настаиваю
на деталях, мой терпеливый  друг, то лишь затем, чтобы вы поняли,  насколько
ночь была заурядной).
   Опытные охотники знают, что такие ночи самые лучшие для засады на уток.
Мы   приблизились   к  замерзшему   каналу,  лед  посреди  высохших  камышей
отсвечивал, будто отполированный. Мы приладили коньки и, не говоря ни слова,
отправились в путь.  Чем  ближе  к  озеру, тем неприятнее  проступала мутная
вода, перемешанная с землей,  мхами и полурастаявшим  снегом, скользить было
все  трудней.  Каналу, казалось,  не  будет конца; уже  и  коньки  стали нам
мешать. Мы их сняли.  Юбер забрался  в шалаш, чтобы согреться; я не смог там
находиться  из-за  сильного дыма...  То, что  я вам расскажу сейчас, Анжель,
ужасно! Все же послушайте. Как только Юбер согрелся, он вошел в воду, полную
тины; конечно, я знал, что на  нем просмоленные сапоги и одежда -- но,  друг
мой, он погрузился не до колен  -- и даже не по пояс; он  погрузился в  воду
весь! Не дрожите так  сильно;  он это сделал нарочно! Чтобы стать незаметным
для  уток, он  решил  исчезнуть  совсем; это было  мерзко,  скажете вы... Не
правда ли? Я  тоже  думал так: но тогда откуда бы бралось  изобилие дичи? Мы
заняли  свои места; бросив  якорь и сидя  на дне лодки,  я  ждал приближения
стаи.  Юбер  из  своего  укрытия  начал  подманивать  селезня. Для  этого он
использовал два манка: один для  призыва,  другой для ответа. Паривший вдали
селезень вслушивался; он  вслушивался в этот ответ: селезень настолько глуп,
что  принимает  его  за  свой собственный;  и  стремительно  полетел  --  во
исполнение   своего   обязательства,   дорогая  Анжель.  Юбер   замечательно
имитировал.  Небо  над  нами  потемнело  от треугольного  облака  птиц;  шум
хлопающих  крыльев стал  еще  сильней, когда они  начали садиться на воду; и
когда они оказались почти рядом, я начал стрелять.
   Скоро  их  налетело такое множество, что, по правде говоря,  я почти не
целился;  после каждого выстрела я лишь чуть сильнее нажимал на грушу -- так
легко срабатывал спусковой крючок, он производил шума не больше, чем разрывы
карнавальных  хлопушек или, как  в  одном  из стихотворений  мсье  Малларме,
восклицание "Palmes!"*. А чаще нельзя было различить даже этот звук, и, если
бы я почти не прикладывался ухом к ружью, подтверждением выстрела мне  могло
служить только падение еще одной птицы. Утри, не слыша выстрелов, продолжали
садиться.  Подстреленные птицы  падали, кружили и метались  в  мутной  воде,
покрытой коркой  грязи,  своими распластанными крыльями  в судорогах обрывая
листву. Прежде чем умереть,  они  стремились  уйти из  камышей  и укрыться в
густом кустарнике.  Перья  падали медленнее, чем птицы, и, кружа в воздухе и
на  воде, казались легче  тумана... я спрашивал  себя:  когда это  кончится?
Наконец  на  рассвете  улетели  последние  оставшиеся  в живых птицы;  вдруг
поднялся сильный  шум крыльев, и последние умирающие птицы все поняли. Тогда
наконец  появился  Юбер,  весь в  листьях и  тине. Толкая  свою  плоскодонку
шестами, мы поплыли среди  поломанных стеблей камыша и в жутком свете ранней
зари собрали свои съестные припасы. Я убил более сорока уток; все  они пахли
болотом... Как? Вы спите, дорогая Анжель?
   _______________
   *   Пальмы  (франц.).   На   языке  оригинала  произносится:   "пальм".
_______________

   Лампа гасла, в ней кончалось масло; печально умирал огонь, и  умывалось
рассветом окно.  Словно  небо из своих кладовых ниспослало немного  надежды,
которая  дрожа спускалась  на землю...  Ах!  Да  падут на нас капли небесной
росы, и пусть в эту отгороженную  от мира комнату, где мы так долго дремали,
через  дождь и стекло наконец проникнет заря и сквозь сгустки  мрака донесет
до нас немного естественной белизны.
   Анжель была в полудреме; так как я замолчал, она медленно проснулась --
прошептала:
   -- Вам бы следовало описать это...
   -- Ах! Умоляю, не договаривайте, дорогой друг,  -- и не убеждайте меня,
что мне следовало бы описать это в "Топях". Прежде всего, это уже сделано
--  и потом, вы же не слышали  меня -- но я на вас  не сержусь -- нет, прошу
вас,  не подумайте,  что я  на вас сержусь. Да к тому же мне хочется сегодня
радоваться.  Наступает  рассвет,   Анжель!  Смотрите!  Посмотрите  на  серые
городские крыши и на эти белые цвета пригорода... Быть может... Ах! От каких
унылых пейзажей, от  скольких  разбитых бессонных ночей, прогоркших от пепла
-- вот! мысль! --  быть может, освободит нас  твоя,  заря,  чистота, которая
открывается всегда так нежданно! Окно, по  которому растекается утро... нет,
утро, которое выбелило окно...смыть бы, смыть бы все это...
   Бежать, бежать туда, где птицы опьянели!*
   _______________
   * Пер. Э. Линецкой. _______________
   Анжель! Это стихотворение мсье Малларме! -- я цитирую  по памяти -- оно
от первого лица  -- новы ведь едете тоже, -- ах, дорогой друг, я  беру вас с
собой! --  Чемоданы! -- надо  спешить; я хочу взять битком набитый рюкзак. И
все  же  не  станем  брать  лишнего:  "Все,  что  нельзя уложить в  чемодан,
непереносимо!" -- Это сказал мсье Баррес, -- Баррес, вы его знаете, депутат,
моя  дорогая! --  Ах!  Здесь  душно; не хотите ли  открыть  окно?  Я слишком
взволнован.  Идите  скорей  на  кухню. В путешествии никогда  не знаешь, где
придется  поесть.  Возьмем с собой четыре бутерброда, яиц, сарделек и жаркое
из телятины, оставшееся от вчерашнего ужина.
   Анжель удалилась; на мгновение я остался один.
   Итак, что  мог бы я про  это мгновение  сказать? Разве  оно заслуживает
меньше внимания, нежели мгновение следующее, и вообще, дано ли нам судить  о
важности  вещей? Сколько высокомерия  в идее выбора!  Вглядимся же одинаково
пристально  во  все,  что  происходит  вокруг,  и,  как  ни  тянет  в  путь,
поразмыслим спокойно перед дорогой. Посмотрим! Посмотрим! И что же я вижу?
   -- Вот три зеленщика.
   -- Уже проехал омнибус.
   -- Портье подметает перед своей дверью.
   -- Лавочники подновляют свои витрины.
   -- Кухарка отправляется на рынок.
   -- Школьники идут в коллеж.
   -- В киоски доставляют газеты; их раскупают спешащие господа.
   -- У входа в кафе ставят столики...
   Боже  мой! Боже мой, хоть бы Анжель не вернулась в эту минуту, вот ведь
снова я плачу... это,  я думаю, нервы; на меня это накатывает всякий раз при
перечислениях. Да  к  тому же  сейчас меня  бьет озноб! Ах! Из любви ко мне,
закроем это окно.  Я весь  окоченел от утренней свежести. -- Жизнь  -- жизнь
других! -- и это жизнь? -- видеть жизнь! Что же все-таки это за штука такая,
жизнь?! Что еще о ней можно сказать? Одни восклицания. А теперь я чихаю; да,
как только я перестаю размышлять и  впадаю в созерцание, я простужаюсь. Но я
жду Анжель -- надо торопиться.
АНЖЕЛЬ,
   или Небольшое путешествие
   Суббота
   В путешествии вести записи исключительно о  мгновениях  поэтических  --
ибо они лучше всего согласуются с тем, каким я хочу его видеть.
   В машине, которая отвозила нас на вокзал, я продекламировал:
   Козлята  на  берегу   водопадов,   Мосты,  переброшенные   через  них;
Лиственный лес многорядный... Мы поднимаемся, преследуемы Несравненным духом
смолы Как лиственниц, так и пихт.
   -- О! -- сказала Анжель, -- какие прекрасные стихи!
   -- Вы находите, дорогой друг?  -- сказал я ей. -- Да нет же, да нет же,
уверяю вас; я не говорю, что они плохие, плохие... Да наконец,  я на этом не
настаиваю -- я импровизировал. Потом,  быть может, вы и правы; в самом деле,
вполне может быть, что они хороши. Автор никогда твердо не уверен в себе...
   Мы прибыли на вокзал слишком рано. В зале ожидания нас ждало -- ах!  --
действительно  долгое ожидание.  Вот тогда-то, сидя рядом с Анжель, я просто
счел необходимым сказать ей любезность.
   -- Друг, мой друг, -- начал я, -- в вашей улыбке есть нежность, которую
я не в силах до конца понять. Связана ли она с вашей чувственностью?
   -- Я не знаю, -- ответила она.
   -- Милая Анжель! Я вас никогда не ценил так сильно, как сегодня.
   Я  также  сказал  ей: "Очаровательный друг, до  чего изящны  ассоциации
ваших мыслей!" -- и что-то еще, чего не могу вспомнить.
   По обочинам дороги стелились кирказоны.
   К трем часам ни с того ни с сего начался небольшой ливень.
   -- Пустяки, покапает и пройдет, -- сказала Анжель.
   -- Почему, -- сказал  я, -- дорогой  друг,  вы взяли только  зонтик  от
солнца, зная, что небо так переменчиво?
   -- Это зонтик от солнца и дождя, -- ответила она.
   Но так как  дождь  припустил сильней,  а  я боюсь влажности,  мы  снова
спрятались под крышей винодельни, которую совсем недавно покинули.
   "По  соснам  сверху  вниз  медленно   спускалась  коричневая  процессия
гусениц,  которую  у подножия подолгу караулили  и  тут же пожирали  толстые
красотелы".
   --  Я никогда не видела красотелов! -- сказала  Анжель  (так как  я  ей
показал эту фразу).
   --  И я, дорогая Анжель,  и  гусениц тоже. В  конце концов,  сейчас  не
се