зон;  но  эта фраза,  не  правда ли,  великолепно передает впечатление  от
нашего путешествия...
   "Довольно  удачно,  в  конце  концов,  что  это  маленькое  путешествие
сорвалось, -- таким образом, оно вам послужит уроком".
   -- О! Зачем вы это говорите? -- подхватила Анжель.
   -- Мой дорогой  друг, поймите  же,  что путешествие может доставить нам
только побочное удовольствие. Путешествуют ради познания... Как? Вы плачете,
дорогой друг?
   -- Ничуть! -- ответила она.
   -- Пошли! Тем хуже. По крайней мере вы раскраснелись.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
   В записной книжке:
   "Десять часов: воскресная месса.
   Визит к Ришару.
   К пяти часам  вместе с Юбером навестить бедствующее семейство Росселанж
и крошку-землекопа Грабю.
   Заметить Анжель, насколько серьезны мои шутки.
   Закончить "Топи". -- Центр тяжести".
   Было  девять  часов. Торжественность  этого дня я ощутил по  охватившей
меня тоске. Слегка подперев рукой голову, я писал:
   "Всю жизнь я тянулся туда, где хоть на толику больше света. Ах, сколько
людей я видел вокруг себя, которые чахли в слишком тесных каморках; в них не
заглядывало солнце; только отблеск его,  отраженный и  полинявший,  проникал
туда  в полдень. К тому  часу, когда в улочках  настаивалась удушающая,  без
единого  дуновения, жара; запертые между стенами  лучи разогревали воздух до
дурноты.  Кто  наблюдал  все  это,  тот  переносился  мысленно  в  просторы,
воображал лучи на морской пене, на колосьях равнин..."
   Вошла Анжель.
   Я воскликнул: "Вы! дорогая Анжель!"
   Она  мне  сказала:  "Вы  работаете?  Вы  сегодня утром печальны. Я  это
почувствовала. Я пришла".
   -- Дорогая Анжель!..  Но --  садитесь. Почему бы мне быть сегодня утром
печальнее, чем всегда?
   -- О! вы опечалены, не так ли? К тому же то, что вы говорили мне вчера,
неправда...  Не  можете же  вы радоваться,  что наше  путешествие  оказалось
совсем не таким, каким мы его представляли.
   --  Милая Анжель!.. Я очень  тронут  вашими  словами...  Да, я печален,
дорогой друг; у меня действительно сегодня утром скорбит душа.
   -- Я пришла ее утешить, -- сказала она.
   --  Как нас отбросило,  моя  дорогая! Теперь  все стало куда печальней.
Признаться,  я очень рассчитывал на это  путешествие,  я надеялся,  что  оно
поможет  по-новому проявиться моему  таланту.  верно,  что  это  предложение
исходило от  вас, но я думал о нем уже много лет. Я теперь лучше представляю
все  то, от чего мне  хотелось избавиться, то есть  именно то, что я обретаю
вновь.
   -- Быть  может, -- сказала Анжель, -- мы уехали недостаточно далеко. Но
чтобы увидеть море,  нужно  было два  дня, а мы хотели поспеть на воскресную
мессу.
   -- Мы не подумали о том, что это совпадает по времени, Анжель; и потом,
как далеко нам следовало  уехать?  Как нас отбросило, Анжель! Теперь,  когда
вспоминаешь  наше  путешествие,  --  каким  же  оно  вышло  грустным!  Слово
"кирказон"  в  какой-то  мере  эту  печать  и  несет. Вы будете очень  долго
вспоминать наш обед под крышей винодельни, и дождь, и как мы потом продрогли
и  молчали. Побудьте, побудьте со  мной это утро, ах! прошу вас. Я чувствую,
что вот-вот  разрыдаюсь. Мне  кажется, что я всегда ношу "Топи" с  собой.
"Топи" никому не причиняют столько неприятностей, как мне самому...
   -- Оставили бы вы эту книгу, -- сказала она мне.
   -- Анжель! Анжель, вы не понимаете! Я оставляю ее здесь;  я  нахожу  ее
там;  я нахожу ее везде; один вид посторонних выводит  меня  из себя, и наше
маленькое путешествие меня от этого не избавило. Постоянно  стремясь еще раз
прожить  день вчерашний,  мы  не грусть свою  развеиваем, мы не страсти свои
утоляем, мы  расходуем  лишь самих  себя и  каждый  день теряем силы. Как мы
удлиняем  прошлое! Я  боюсь  смерти, дорогая Анжель. Ничто  не  удастся  нам
вывести из  подчинения  времени -- ибо ничто нельзя сделать раз и  навсегда.
Разве только иные творения могут жить, не нуждаясь больше в нас. Но из всего
того,  что  мы делаем,  ничто не может  длиться дольше,  нежели  мы  к  тому
прикладываем старание. И, однако ж,  все наши деяния  более  чем  реальны  и
тяготят нас. А  тяготит  нас необходимость их повторять; есть в этом  что-то
такое, что я больше не понимаю отчетливо. Извините -- одну минуточку...
   И,  взяв  листок, я написал: "Нам  приходится прилагать  старания  для
свершения поступков, когда они не идут от чистого сердца".
   Я продолжил:
   -- Но поймите, дорогая Анжель, что именно в этом причина неудачи нашего
путешествия... Ничего  невозможно оставить позади, сказав: "Сие существует".
Так что мы и вернулись назад с целью убедиться, а там ли  оно еще. Ах, какое
несчастье! Выходит, мы ни к чему  не подтолкнули других! Ни к чему! Только и
остается,  что волочить  за собой  прошлое,  которое  как бы легло в  вечный
дрейф... Вот и наши отношения, дорогая Анжель, они ведь  довольно преходящи.
Впрочем, именно это, поймите, нам и позволило сделать их столь длительными.
   -- О! Вы несправедливы, -- сказала она.
   -- Нет, дорогой друго,  -- нет, это не  так, но я прошу вас отдать себе
отчет в том, что они производят впечатление бесплодности.
   Тогда  Анжель  наклонила  голову  и,  слегка  улыбаясь,  сказала --  из
вежливости:
   -- Сегодня вечером я останусь; вы не возражаете?
   Я вскричал:
   -- О! Полноте, дорогой друг! Если теперь уже  и говорить нельзя о таких
вещах, без того чтобы сей же час... -- Впрочем, признайтесь, что у вас нет к
этому сильного  влечения;  и потом, уверяю  вас, вы впечатлительны, именно о
вас   я  думал,  когда,  припомните,   написал  эту  фразу:   "Она  боялась
сладострастия, как чего-то для себя непосильного, что могло  бы ее убить".
-- Вы утверждали,  что это было преувеличением... Нет, дорогой друг, --  нет
-- это могло бы нас стеснить; я по этому поводу даже написал стихи:
   ...............
   Дорогая, ты  и  я  Не из  тех,  чтоб  сыновья  Народились у нас, как у
людей.
   (Остаток  этой  вещи  пронизан  патетикой,  но  слишком  длинен,  чтобы
цитировать его  тут.) Впрочем,  я сам-то не очень силен и именно это пытался
выразить в следующих стихах, которые вам  отныне  запомнятся (в них все-таки
есть преувеличение);
   ...Но  ты-то, самый тщедушный из всех  существ, Что можешь сделать ты?
Что хочешь сделать ты? Или, чувством влекомый, Ты  выйдешь из дому Или  дома
останешься, В неге искупаешься.
   Из  этого вы  можете увидеть, что  у  меня  действительно было  желание
выйти. Правда,  я при этом  дописал  несколько еще более печальных  -- даже,
скажу, унылых -- строк:
   Если ты  выйдешь, ах!  то  стерегись чего? Если  ж  останешься, то еще
худшее худо ждет. Смерть караулит тебя -- вон она, злая, с косой, Взмах -- и
нет тебя, всего-то ей и работы.
   ...Продолжение относится  к  вам  и пока  еще не окончено.  Но  если вы
настаиваете на своем... Пригласите скорей уж Барнабе!
   -- О! Вы сегодня с утра жестоки, -- сказала Анжель; потом  добавила: --
От него дурно пахнет.
   -- Вот  именно,  дорогая Анжель; все сильные мужчины пахнут дурно.  Как
раз это мой молодой друг Танкред и попробовал выразить в таких стихах:
   От капитанов-победителей исходит сильный дух!
   (Я  знаю,  что  вас  тут  удивляет:  это  цезура.)  --  Но  как  же  вы
раскраснелись!.. Однако ж, я хотел лишь помочь вам констатировать это. Ах! И
еще  я  хотел, любезный друг, заметить вам, насколько мои  шутки серьезны...
Анжель!  Я  чудовищно  устал!  Я  вот-вот   разрыдаюсь  из-за  этого...  Но,
позвольте, я сначала продиктую вам несколько фраз; вы пишете быстрее меня; к
тому же, диктуя, я расхаживаю; это мне помогает. Вот  карандаш,  бумага. Ах!
Милый друг! Как хорошо, что  вы пришли! -- Пишите, пишите побыстрей; кстати,
это касается нашего несчастливого путешествия:
   "...Есть люди, которые  легко чувствуют себя  снаружи. Природа стучит в
их  двери: эти двери выводят на бескрайнюю равнину, и стоит им лишь вступить
на  нее, как  люди  тотчас забывают  и  теряют  из  виду  свои  жилища.  Они
возвращаются  вечером, когда наступает время сна; они без труда находят свой
дом. Если бы  они захотели, они могли бы уснуть под открытым небом, оставить
свой  дом на целый день --  и  даже забыть его надолго. Если вы находите все
это естественным, стало  быть,  вы не до конца меня понимаете... Таким вещам
следует удивляться...  Что  до нас, уверяю, если мы  и  завидуем  этим столь
свободным людям, то лишь потому,  что  всякий  раз, когда  нам  удавалось  с
трудом  построить какую-нибудь  крышу для жилья, с тех  самых пор  эта крыша
преследовала нас,  перемещалась  над нашими головами;  она укрывала  нас  от
дождя,  это  правда, но она  же  прятала  от нас  солнце.  Мы  спали под  ее
укрытием; мы трудились, танцевали, целовались,  размышляли под ее  укрытием;
--  не в силах устоять  перед великолепием утренней зари, мы думали  иногда,
что  сумеем  вырваться из-под нее; мы  старались  ее  позабыть; как  воры  в
жнивье, мы шмыгнули тайком -- не затем,  чтоб войти, а затем, чтобы выйти --
и  убежать на  вольную равнину.  Но крыша бежала за нами  вслед. Она скакала
наподобие  того  колокола  из преданий,  что  гнался за всеми,  кто  избегал
церкви. Мы не переставали чувствовать ее тяжесть над  своими головами. Чтобы
построить ее, мы сами принесли все необходимое;  мы заранее вымерили ее вес.
Ее тяжесть склонила  наши чела, сгорбила наши плечи, как оседлавший Синдбада
морской  шейх.  Сначала на  это не обращаешь внимания; затем это  становится
невыносимым; единственное,  что ни на миг не  покидает нас, так это ощущение
тяжести. От нее  невозможно освободиться. Нести до  конца все идеи,  которые
поднял".
   -- Ах! -- сказала Анжель, -- несчастный --  несчастный друг -- зачем вы
начали  "Топи",  когда  есть  столько  других  сюжетов --  и  даже  более
поэтических.
   -- Именно,  Анжель!  Пишите!  Пишите! --  (Боже мой!  Неужели сегодня я
наконец смогу быть искренним?)
   "Я совершенно  не понимаю, что вы имеете в виду под поэзией большею или
меньшею. -- Все горести чахоточного больного, запертого в тесной комнатушке,
шахтера, что стремится к свету, наверх, ловца жемчуга,  ощущающего над собой
все  давление  темных  морских пучин!  Муки  Плавта  или  Самсона, вращающих
мельничные жернова, и Сизифа, вкатывающего камень на гору; страдания  целого
народа,  обращенного  в рабство, -- все  эти  горести,  среди прочих, я  уже
пережил".
   -- Вы диктуете  слишком быстро, -- сказала Анжель. -- Я не  поспеваю за
вами...
   -- Тем хуже,  раз так! Дальше не пишите;  слушайте, Анжель! Слушайте --
ибо моя душа в отчаянии. Сколько раз, сколько раз я проделывал это движение,
то в  кошмаре  сна, когда  казалось, что оторвавшийся  балдахин моей кровати
падал,  обволакивал  меня, давил мне на грудь, --  то проснувшись  за миг до
того,  как  вскочить  на  ноги, -- чтобы, вытянув  руки, оттолкнуть  от себя
какие-то невидимые  перегородки, -- это движение с целью отстранить кого-то,
чье  зловонное  дыхание я ощущал  чересчур  близко от себя,  -- и вытянутыми
руками удержать стены, которые постоянно приближаются друг  к другу или  чья
хрупкая  тяжесть дрожит и  шатается над нашими  головами; тем  же  движением
сбрасываешь слишком тяжелые  одежды,  пальто со своих плеч. Сколько раз ради
глотка  воздуха  я,  задыхающийся,  этим  движением  распахивал  окна  --  и
застывал, полный отчаяния, потому что однажды, открыв их...
   -- Вы что, простудились? -- спросила Анжель.
   -- ...Потому что однажды, открыв их, я увидел, что они выходят во дворы
--  или в другие  сводчатые  помещения --  гнусные дворы, лишенные  солнца и
воздуха,  --  и, увидев  это, я  от тоски  закричал  во весь голос: Господи!
Господи! Как же мы наглухо замурованы! -- и мой же голос из-под сводов с тою
же  силой  вернулся  ко мне.  --  Анжель!  Анжель!  Что  нам делать  теперь?
Попытаемся ли мы  еще раз  сбросить  с себя эти  сковывающие саваны  --  или
привыкнем жить,  едва  дыша, -- продлевая  таким образом нашу  жизнь  в этой
могиле?
   -- Мы никогда  не  жили  так  полно, --  сказала Анжель.  -- Можно  ли,
скажите мне правду, жить полнее? Откуда  у вас этот  переизбыток чувств? Кто
вам сказал, что жить можно по такой мерке? Юбер? Живет ли он полнее от того,
что суетится?
   -- Анжель!  Анжель!  Вы  видите, я уже рыдаю. Так,  значит, все  же  вы
немного прониклись моей тоской? И, может, мне наконец удалось придать  вашей
улыбке  хотя бы немного горечи? -- Э! Что! Теперь плачете вы. -- Это хорошо!
Я счастлив! Сработало! -- Я ухожу дописывать "Топи"!
   Анжель плакала, плакала, и ее длинные волосы растрепались.
   В эту  минуту вошел Юбер.  Увидев нас  в растерзанном виде,  он сказал:
"Извините -- я вам мешаю" -- и сделал вид, что уходит.
   Такая корректность сильно тронула меня; настолько, что я воскликнул:
   -- Входи! Входи, дорогой  Юбер! Нам нельзя помешать! --  Затем  грустно
добавил: -- Не так ли, Анжель?
   Она ответила:
   -- Нет, мы болтали.
   -- Я просто проходил  мимо, --  сказал Юбер, -- и  зашел сообщить  одну
новость. --  Через два дня я  уезжаю  в Бискру; я решил, что со  мной поедет
Ролан.
   Неожиданно я возмутился:
   -- Гордец Юбер -- да это же я, я его к этому склонил. Мы уходили вдвоем
от Абеля --  вспоминаю,  --  когда я его  принялся  уверять,  что он  должен
отправиться в это путешествие.
   Юбер разразился смехом; он сказал:
   -- Ты? Но, мой бедный  друг,  подумай  немного, тебя  же  едва хватило,
чтобы добраться  до Монморанси!  Как  можешь  ты предъявлять права? В  конце
концов, вполне может быть, что  именно ты заговорил об этом первым; но скажи
на милость, зачем надо вкладывать идеи в головы людям? Ты думаешь, что это и
побуждает  их  к  действию?  И  позволь мне  тебе заметить,  что  у тебя  до
странности не хватает  заряда энергии... Ты  не  можешь дать  другим  больше
того, что имеешь. -- В конце концов, если  хочешь, поехали с нами... -- нет?
Ну что ж!.. Итак, дорогая Анжель, прощайте -- я вернусь повидать вас.
   Он ушел.
   -- Вот видите, счастливица Анжель, -- сказал я, --  я остаюсь с вами...
но не подумайте, что это из-за любви...
   -- О нет! Я знаю... -- ответила она.
   -- ...Однако смотрите, Анжель! -- воскликнул я с некоторой надеждой: --
Почти одиннадцать часов! О! Мы пропустили мессу!
   Тогда, вздохнув, она сказала:
   -- Мы пойдем на мессу к четырем часам.
   И все вернулось на круги своя.
   Анжель пришлось уйти.
   -- Случайно  бросив  взгляд на записную книжку,  я прочел там строчку о
визите к беднякам; я бросился на почту и телеграфировал:
   "О! Юбер! -- а бедняки!!"
   Вернувшись к себе, я стал ждать ответа и перечитывал "Малый пост"*.
   _______________
   * Воскресное наставление верующим на период поста. _______________
   В два часа я получил депешу. Она гласила:
   "Черт возьми, письмо следует".
   -- Тогда меня охватила еще большая грусть.
   --  Ибо, если Юбер уезжает, -- вздохнул я, -- кто навестит меня в шесть
часов?  "Топи"  дописаны,  одному богу известно, чем я  смогу заняться. Я
знаю, что  ни  стихи,  ни  драмы... они мне  не  очень-то  удаются -- а  мои
эстетические принципы не позволяют мне взяться за сочинение романа. -- Я уже
подумывал  было  вернуться к своему старому  сюжету о ПОЛЬДЕРАХ*  -- который
стал бы продолжением "Топей"  и  не вынуждал бы  меня совершать  насилие над
собой...
   _______________
   *  Польдер  --  отгороженный  от моря дамбой, осушенный  и  возделанный
участок побережья. _______________
   В три часа нарочный доставил мне письмо от Юбера; я прочел: "Я оставляю
на твое попечение  пять семей моих бедняков; ты получишь список с их именами
и всеми  необходимыми данными; что до различных прочих дел, то я  доверяю их
Ришару  и его двоюродному брату, поскольку  ты  в  них  ничего не  смыслишь.
Прощай -- оттуда я тебе напишу".
   --  Тогда  я  открыл  свою записную  книжку и  на листочке понедельника
написал: "Постараться встать в шесть часов".
   ...В половине четвертого  я зашел за Анжель -- мы отправились вместе на
мессу в Оратуар.
   В  пять часов  --  я  навестил моих бедняков. Затем, так  как на  дворе
посвежело, я вернулся домой -- я закрыл окна и сел писать...
   В шесть часов появился мой большой друг Гаспар.
   Он возвращался с фехтования. Он сказал:
   -- Вот как! Ты работаешь?
   Я ответил:
   -- "Я пишу "Польдеры"..."
   ...............
   ПОСЫЛКА*
   _______________
   * Во французской балладе -- заключительная строфа, где автор обращается
к определенному лицу, которому посвящена данная баллада. _______________
   О! Как же трудно этот день
   С равнины смыл ночную тень.
   Сыграли мы для вас на флейте,
   Вы слушать нас не пожелали.
   Пели, пели мы для вас,
   Вы так и не пустились в пляс.
   И вот мы сами захотели в пляс,
   Но больше никто не играл на флейте.
   И после такого нашего злополучия
   Мне полная луна -- подруга лучшая.
   Это она собак до воя доводит,
   Да и жабы свою песню заводят.
   Во глубине благосклонных прудов
   Она растекается без всяких слов.
   Ее теплая нагота
   Кровоточит многие лета.
   Стада без посохов пастушьих
   Погнали мы к своим избушкам.
   Но бараны захотели, чтоб вели их на праздники,
   И вышло, что плохие мы пророки-указники.
   Они, как будто на водопой,
   Белые стада ведут на убой.
   Увы, разрушенью подвержены храмы,
   Что на песке построены нами.
АЛЬТЕРНАТИВА
   -- Или еще раз отправиться, о лес, полный тайн, --  в то место, которое
я знаю, где в темной мертвой  воде еще мокнут  и разлагаются листья минувших
лет, листья восхитительных весен.
   Там наилучшее место для  моих бесполезных решений, там в конечном итоге
и видишь, сколь тщетна мысль моя.
   Конец
ПЕРЕЧЕНЬ САМЫХ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ФРАЗ ИЗ "ТОПЕЙ"
   Стр. 30 -- Он сказал: "Вот как! Ты работаешь?"
   Стр. 82 -- Нести до конца все идеи, которые поднял.
   Стр.* -- ...............
   _______________
   *  Чтобы уважить  идиосинкразию каждого, мы  предоставляем читателям по
своему разумению заполнить этот лист. -- Прим. авт. _______________
   ...............



    Андре Жид.
    Тесные врата


   OCR: anat_cd  pisem.net



   Подвизайтесь войти сквозь тесные врата.
   Лука, 13, 24
   La Porte Etroite
   1909
   Перевод Яр. Богданова
I
   Той истории, которую я собираюсь рассказать, иному достало  бы на целую
книгу; мои  же силы все ушли на  то, чтобы прожить ее, и теперь я  опустошен
совершенно. Так что  я лишь  бесхитростно запишу свои  воспоминания, и, если
местами в них будут прорехи, я не стану латать их или заделывать, присочиняя
то, чего не  было;  усилия, необходимые  для такой отделки,  лишили  бы меня
последней отрады, какую, надеюсь, принесет мне повествование.
   Мне  не было еще  и  двенадцати  лет, когда  я потерял  отца. Моя мать,
которую ничто более не удерживало  в Гавре, где отец как врач имел практику,
решила  перебраться  в  Париж  в  надежде,  что  там  я  лучше закончу  свое
образование.  Она   сняла  поблизости  от  Люксембургского   сада  небольшую
квартиру. В ней вместе с нами поселилась и мисс Флора Эшбертон, у которой не
осталось  никакой родни и которая, будучи поначалу домашней воспитательницей
моей матери, стала  впоследствии ее ближайшей подругой. Я  рос  в  окружении
этих двух женщин, всегда одинаково нежных и печальных и никогда не снимавших
траура. Как-то раз, уже,  наверное, порядочно времени  спустя  после  смерти
отца,  моя  мать  вышла утром  в чепце,  перевязанном  не  черной  лентой, а
сиреневой.
   -- Мамочка! -- воскликнул я. -- Как не идет тебе этот цвет!
   На следующий день на ней вновь была черная лента.
   Здоровьем я не отличался, и  если,  несмотря на вечные заботы и хлопоты
матери и  мисс  Эшбертон, как уберечь  меня от переутомления,  я  все  же не
сделался   лентяем,   то  исключительно  благодаря   какому-то   врожденному
трудолюбию.  Едва наступали  первые  погожие  дни,  обе  женщины  немедленно
находили, что  я очень  бледный  и  меня  как  можно скорее надо