тя мы с ней выехали вслед  за матерью. Это было в субботу.
На следующий  день я должен был  встретиться со  своими кузинами в церкви, и
мысль об этом только и  занимала меня  все время,  так как в своих тогдашних
детских рассуждениях я  придавал большое значение  тому,  что наше  свидание
будет как  бы  освящено. До тети мне, в сущности, и дела не было, а потому я
дал себе слово ни о чем не расспрашивать мать.
   В маленькой часовне народу в то утро было немного. Пастор Вотье, скорее
всего, не без  умысла выбрал  темой  проповеди  слова Христа: "Подвизайтесь
войти сквозь тесные врата".
   Алиса  сидела несколькими  рядами  впереди  меня.  Я видел ее профиль и
смотрел на нее так пристально и неотрывно, забыв обо всем на свете, что даже
голос  пастора,  в  который я жадно вслушивался, казалось, доходил  до  меня
через нее.
   Дядя сидел рядом с моей матерью и плакал.
   Пастор прочитал сначала весь стих полностью: "Входите тесными вратами;
потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут
ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят
их". Затем, обратив внимание на заложенное в  стихе противопоставление, он
заговорил прежде о "пространном пути"... Точно  в полуобмороке или во сне, я
как будто вновь увидел ту сцену в тетиной спальне: тетя полулежит в шезлонге
и смеется, рядом --  тот  блестящий  офицер, и тоже смеется...  сама мысль о
смехе,  о  веселье  вдруг сделалась  для  меня  неприятной,  оскорбительной,
предстала едва ли не крайним выражением греховности!...
   "...И  многие  идут  ими", -- повторил  пастор Вотье; он приступил к
описанию,  и я  увидел толпу  прекрасно  одетых  людей,  которые,  смеясь  и
дурачась,  шли и шли друг за  другом, и  я чувствовал, что не могу, не желаю
присоединиться к ним, поскольку каждый шаг, сделанный вместе с ними, отдалял
бы меня от Алисы.
   Пастор вернулся к начальным строкам, и  теперь  я увидел тесные  врата,
которыми следовало входить. В  моем тогдашнем состоянии они пригрезились мне
отчасти похожими на машину для прокатывания стальных листов, я протискивался
туда, напрягая  все  силы  и  чувствуя  страшную  боль, к  которой,  однако,
добавлялся  привкус  неземного  блаженства. Одновременно эти  врата  были  и
дверью в комнату Алисы, и, чтобы войти в нее, я весь сжимался, выдавливая из
себя  остатки эгоизма...  "Потому что  узок путь, ведущий  в  жизнь",  --
продолжал  пастор Вотье, и вот уже печаль и  умерщвление плоти оборачивались
для   меня   предчувствием   какой-то  еще   неведомой  радости  --  чистой,
мистической,  ангельской,  -- той  самой, какой жаждала  моя  душа. Она, эта
радость,  являлась  мне,  словно  пение  скрипки -- пронзительное  и  вместе
нежное, -- словно напряженное пламя  свечи,  в котором сгорали наши с Алисой
сердца. Облаченные в  белые одежды,  о  которых говорит  Апокалипсис, мы шли
вперед,  взявшись за руки и не сводя глаз с  цели нашего пути... Эти детские
грезы могут вызвать улыбку -- пуская! Я ничего не изменял в них. А некоторая
несвязность возникает оттого,  что слова и образы лишь весьма приблизительно
способны передать чувства людей.
   "...И  немногие находят их", --  заканчивал  пастор Вотье, объясняя,
как отыскать  эти  узкие  врата... "Немногие". Я бы хотел  стать одним из
них...
   К концу проповеди напряжение во мне достигло  такой  степени, что, едва
все  кончилось,  я  стремительно  вышел, так и  не увидевшись с  Алисой:  из
гордыни я вознамерился немедленно подвергнуть  испытанию  свое решение (а  я
его  уже принял), заключив, что стану более достойным ее,  если сейчас с ней
расстанусь.
II
   Эти  суровые  наставления  нашли  благодатную  почву в душе, изначально
готовой к  служению долгу и  --  под  воздействием примера отца и матери,  в
сочетании с пуританской  дисциплиной, коей они подчинили первые порывы моего
сердца, -- почти совершившей окончательный выбор, который я  мог бы выразить
в одном слове -- добродетель. Для меня было так же естественно смирять себя,
как для  иных ни в чем себе не отказывать, причем строгость, к  которой меня
приучали,  ничуть  не  отвергалась, а,  напротив,  льстила  моему самолюбию.
Грядущее в моем представлении сулило не столько счастье,  сколько  вечное  и
напряженное  стремление к нему, так  что я уже  едва ли видел различие между
счастьем  и  добродетелью. Разумеется, как  всякий  подросток в четырнадцать
лет,  я еще не вполне определился и сохранял свободу выбора,  но очень скоро
любовь к Алисе  решительно  увлекла меня  в том направлении. Благодаря  этой
внезапной вспышке, словно  высветившей меня  изнутри,  я  осознал сам  себя:
оказалось,  что  я замкнутый, со  слабо  выявленными способностями,  весь  в
ожидании чего-то, довольно безразличный к  окружающим, скорее  вялый, нежели
предприимчивый, и  не  мечтающий ни о каких  победах,  кроме  как над  самим
собой.  Учиться я любил; из  всех  игр более  всего  меня  увлекали  те, что
требовали сосредоточенности или  усилий  ума. У меня почти не было приятелей
среди  однокашников, а в их  затеях  я  участвовал лишь из вежливости или за
компанию. Впрочем, я сошелся достаточно  близко с Абелем Вотье,  который год
спустя  переехал  в Париж и  стал  учиться  в одном классе со мной. Это  был
приятный,  несколько  апатичный  мальчик,  к  которому  я  испытывал  скорее
нежность, чем уважение, но  с ним по крайней мере я мог поговорить о Гавре и
Фонгезмаре, куда постоянно улетала моя мысль.
   Моего кузена Робера Бюколена отдали в тот же лицей, что и нас,  правда,
двумя классами младше, так что встречался я с ним только по воскресеньям. Не
будь  он братом моих кузин, на которых, кстати, он  почти ничем не  походил,
мне и вовсе не доставляло бы удовольствия видеть его.
   Я был тогда весь поглощен своей любовью, и только потому, что ее отсвет
падал на мои дружеские отношения с Абелем  и Робером, они еще что-то значили
для  меня.  Алиса напоминала бесценную  жемчужину,  о  которой  говорится  в
Евангелии, а я  -- того человека, который распродает все, что имеет, лишь бы
завладеть ею. Пусть  я был еще ребенком, но разве я не прав, называя любовью
чувство, которое я испытывал к моей кузине? Оно достойно этого имени гораздо
более,  нежели все то, что я познал в  дальнейшей моей жизни,  -- впрочем, и
тогда, когда я вступил в возраст, которому  присуще уже вполне  определенное
томление  плоти,  чувство  мое не  слишком  изменилось по  своей  природе: я
по-прежнему  не искал  более прямых  путей к овладению той, добиваться чьего
расположения  в  раннем  отрочестве  почитал  за  великую  честь.  Все  свои
каждодневные  занятия, усилия, богоугодные поступки  я  мистически  посвящал
Алисе,  доводя свою  добродетель до  особой утонченности, когда, как нередко
бывало,  даже  оставлял   ее  в  полном  неведении  относительно  того,  что
свершалось мною лишь ради нее. Все чаще упивался я подобного рода опьяняющей
простотой и скромностью и привыкал -- увы, не доискиваясь корней этого моего
пристрастия -- находить  удовольствие исключительно в  том,  что доставалось
мне ценой определенных усилий.
   Вполне возможно, что этим соревнованием был воодушевлен лишь я один. Не
похоже, чтобы Алиса хоть в малой степени  заинтересовалась им и сделала хоть
что-нибудь из-за меня или для  меня,  я же только  ради нее  и усердствовал.
Душа ее  не ведала  никаких  ухищрений и  была  прекрасна в  своей полнейшей
естественности.  В ее добродетели было столько легкости и  грациозности, что
она, казалось, ничего ей не стоила. Ее серьезный взгляд очаровывал благодаря
тому, что сочетался  с детской  улыбкой; я вспоминаю  сейчас  этот взгляд, в
котором читался такой мягкий,  такой нежный вопрос,  и  понимаю, почему  мой
дядя тогда,  весь в смятении и растерянности,  именно у своей старшей дочери
искал поддержки, совета и утешения. Тем летом я очень часто видел их вдвоем.
Горе сильно состарило его; за столом он почти не разговаривал,  а если вдруг
оживлялся, то видеть  эту наигранную радость было  еще  тяжелее, чем сносить
молчание. Он закрывался в кабинете и курил там до самого вечера, пока к нему
не заходила  Алиса; ей приходилось долго упрашивать его выйти на воздух; она
гуляла с ним  по саду, словно с ребенком. Спустившись по цветущей аллее, они
усаживались неподалеку от ступенек,  ведущих к огороду, на  принесенные нами
из дома стулья.
   Однажды вечером я  допоздна зачитался,  лежа прямо  на  газоне,  в тени
огромного  пурпурного  бука,  отделенный  от  цветочной  аллеи  только живой
изгородью из лаврового кустарника, из-за которой внезапно послышались голоса
моего дяди  и Алисы. Как я понял, разговор шел о Робере; Алиса упомянула мое
имя, и, поскольку уже можно было различить слова, я услышал, как дядя громко
произнес:
   -- Ну, он-то всегда будет трудолюбив!
   Невольно  оказавшись  в роли подслушивающего, я хотел было уйти  или по
крайней мере  как-то обнаружить  свое  присутствие, но  как? Кашлянуть?  Или
крикнуть -- мол, я здесь и все слышу? Я промолчал, причем больше от смущения
и застенчивости, чем из желания узнать, о чем  они будут говорить дальше.  К
тому же они всего лишь проходили мимо, да и я мог разобрать далеко не все...
Шли  они медленно; наверняка  Алиса по своей привычке несла легкую корзинку,
по дороге  обрывая  увядшие цветы  и подбирая  опавшую  после частых морских
туманов завязь. Я услышал ее высокий чистый голос:
   -- Папа, ведь правда же, дядя Палисье был замечательным человеком?
   Ответ  дяди прозвучал  приглушенно и неясно;  я не разобрал слов. Алиса
спросила настойчиво:
   -- Ну скажи, очень замечательным?
   Ответ такой же невнятный; затем снова голос Алисы:
   -- А правда Жером умный?
   Как  же  я  мог  удержаться и  не прислушаться?.. Но  нет,  по-прежнему
неразборчиво. Вновь она:
   -- Как ты думаешь, он может стать замечательным человеком?
   Тут голос дяди наконец-то сделался погромче:
   --  Доченька,  прежде я  бы  все-таки хотел узнать,  кого  ты называешь
замечательным. Ведь можно быть  замечательнейшим человеком,  и это никому не
будет заметно,  я имею в  виду  глаза людские...  замечательнейшим в  глазах
Божьих.
   -- Я именно так и понимаю это слово, -- сказала Алиса.
   -- Ну а  к тому же... разве можно  знать  заранее?  Он еще так молод...
Разумеется, у него прекрасные задатки, но одного этого недостаточно...
   -- Что же еще нужно?
   -- Что я могу тебе ответить, доченька? И доверие нужно, и поддержка,  и
любовь...
   -- А что ты называешь поддержкой? -- прервала его Алиса.
   --  Привязанность и уважение к  любимому  человеку...  чего  мне так не
хватало, -- с грустью ответил дядя; затем голоса окончательно стихли вдали.
   Во время вечерней молитвы я все  терзался своей невольной бестактностью
и дал себе  слово завтра же признаться кузине.  Возможно,  к  этому  решению
примешивалось и желание узнать что-нибудь еще из их разговора.
   На следующий день в ответ на первые же мои слова она произнесла:
   --  Но  Жером, ведь подслушивать -- это очень дурно. Ты должен  был нас
предупредить или уйти.
   -- Уверяю тебя, я не  подслушивал... просто я нечаянно услышал... Вы же
проходили мимо.
   -- Мы шли очень медленно.
   -- Да, но слышно было очень плохо. А потом и вовсе ничего... Скажи, что
тебе ответил дядя, когда ты спросила, что еще нужно?
   --  Жером,  -- рассмеялась она, -- ты же  все прекрасно  слышал! Просто
тебе хочется, чтобы я это повторила.
   -- Уверяю тебя, я расслышал только  первые слова... когда  он говорил о
доверии и о любви.
   -- Потом он сказал, что нужно еще много всего другого.
   -- А ты что ответила?
   Она вдруг посерьезнела:
   -- Когда он сказал, что в жизни нужна поддержка, я ответила, что у тебя
есть мать.
   --  Ах, Алиса, ты  же знаешь, что она  не всегда будет со мной... Да  и
потом это совсем разные вещи...
   Она опустила глаза.
   -- Он мне сказал тоже самое.
   Весь дрожа, я вязл ее за руку.
   -- Чего бы я ни добился в жизни, знай, что это ради тебя одной.
   -- Но, Жером, я тоже могу когда-нибудь покинуть тебя.
   Всю душу вложил я в свои слова:
   -- А я не покину тебя никогда!
   Она слегка пожала плечами:
   -- Разве у тебя не хватит  сил, чтобы идти вперед одному? Каждый из нас
должен прийти к Богу самостоятельно.
   -- Нет, все равно только ты укажешь мне верный путь.
   -- Зачем тебе понадобилось  искать  другого проводника, кроме Христа?..
Неужели ты думаешь, что мы сможем когда-нибудь стать ближе друг к другу, чем
тогда, когда, забывая один о другом, мы возносим молитву Богу?
   --  Да, чтобы он соединил нас, -- перебил  я ее, -- только об этом  я и
молю его утром и вечером.
   -- Разве ты не понимаешь, что бывает единение в Боге?
   -- Понимаю всем сердцем! Это значит, забыв обо всем, обрести друг друга
в  поклонении одному и тому же. Мне даже кажется, что я  поклоняюсь тому же,
что и ты, только ради того, чтобы обрести тебя.
   -- Значит, твоя любовь к Богу небезупречна.
   --  Не требуй  от  меня слишком многого. На что мне  небеса, если я  не
смогу обрести там тебя.
   Приложив палец к губам, она произнесла с торжественностью в голосе:
   -- Ищите прежде царства Божия и правды его.
   Передавая сейчас тот  наш  разговор, я понимаю, что он покажется отнюдь
не детским тому,  кто не  знает, сколько нарочитой серьезности вкладывают  в
свои разговоры некоторые  дети. Но и что из  того? Неужели же сейчас я стану
искать какие-то оправдания тем словам? Ни в малейшей степени, так же как  не
собираюсь приглаживать их, чтобы они выглядели естественнее.
   Оба мы раздобыли Евангелие  в латинском переводе  и  уже знали наизусть
целые  страницы. Алиса выучила латынь вместе  со мной под  предлогом  помощи
брату, но я-то думаю, что она просто не хотела отставать от меня в чтении. И
я, как  следствие, отныне  увлекался только теми предметами, про  которые  я
точно  знал, что они заинтересуют и ее. Если это и стало  чему-либо помехой,
то уж, во всяком  случае, не  моему рвению, как  можно было бы предположить;
напротив, мне тогда  казалось, что  она с легкостью опережает  меня во всем.
Просто  дух мой избирал себе путь с постоянной  оглядкой на нее, да и вообще
все,  что нас занимало тогда, все, что понималось  нами под словом  "мысль",
чаще   служило   лишь  предлогом  к  некоему  единению  душ,  причем   более
изысканному, нежели обычная маскировка чувства или одно из обличий любви.
   Мать  моя  поначалу,  видимо,  была обеспокоена  возникшим  между  нами
чувством, всей глубины которого она не могла  пока  и вообразить;  однако со
временем, видя, как убывают ее силы, она все более лелеяла надежду соединить
нас своим  материнским объятием. Болезнь сердца, от которой она страдала уже
давно, давала  о  себе знать  все чаще. Во  время одного из особенно сильных
приступов она подозвала меня.
   -- Бедный мой мальчик, видишь, как я постарела,  -- сказала она. -- Вот
так же однажды вдруг я и покину тебя.
   Не в состоянии продолжать, она  замолчала. Тогда я в неудержимом порыве
почти выкрикнул слова, которых, как мне показалось, она и ждала от меня:
   --  Мамочка... ты знаешь, как я хочу, чтобы Алиса  стала моей женой. --
Этой  фразой я, очевидно, выразил самые сокровенные ее мысли, потому что она
сразу же подхватила:
   -- Конечно, Жером, именно об этом я и хотела поговорить с тобой.
   -- Мамочка, -- всхлипнул я, -- как ты думаешь, она меня любит?
   -- Конечно,  мальчик мой. -- И она несколько раз повторила с нежностью:
--  конечно, мальчик  мой. --  Каждое  слово  давалось  ей  с трудом,  и она
добавила: -- Пусть Господь решит.
   Наконец,  когда  я  наклонился  к  ней, она погладила  меня  по голове,
сказав: --  Храни вас Бог, дети мои! Храни вас Бог обоих! -- а затем впала в
какое-то сонное оцепенение, из которого я уже не пытался ее вывести.
   К этому  разговору мы больше не  возвращались;  на  другой день  матери
стало лучше, я отправился на занятия, и те полупризнания словно бы забылись.
Да и  что еще я мог тогда  для себя открыть?  В  любви  Алисы  ко  мне я  не
сомневался  ни на мгновение, а если  бы даже и возникла  хоть тень сомнения,
она  навек исчезла бы  из  моего  сердца после  печального  события, которое
случилось вскоре же.
   В один из вечеров моя  мать тихо  угасла, почти на руках у меня  и мисс
Эшбертон.  Сердечный приступ, который  унес ее, поначалу  не казался сильнее
тех, что  бывали раньше, и тревогу мы почувствовали лишь перед самым концом,
поэтому никто из родных даже  не успел ее застать.  Первую  ночь возле нашей
дорогой покойницы  мы провели  также  вдвоем с ее старой  подругой.  Я очень
любил мать и,  помню, был очень удивлен, что,  несмотря на  слезы, в глубине
души я не чувствовал особой печали; да и  плакал я больше  от жалости к мисс
Эшбертон, которая  была  безутешна  от мысли, что ее подруга, будучи намного
моложе ее  самой, поспешила вперед нее предстать перед Богом. Тайная надежда
на  то, что это скорбное событие  ускорит  наш с  Алисой  брак, была во  мне
несравненно сильнее, чем чувство горя.
   На следующий день приехал дядя. Он передал мне письмо  от своей дочери,
которая прибыла вместе с тетей Плантье еще на день позже.
   ...Жером, друг мой и брат, -- писала она, -- мне так жаль, что я не
смогла сказать ей перед смертью несколько  слов,  которые принесли  бы ей то
великое  успокоение, коего она  так  ждала. Пусть же  простит меня! И  пусть
отныне один  только Бог  ведет нас  обоих!  Прощай,  бедный мой  друг. Твоя,
нежнее, чем прежде, Алиса.
   Что могло означать это письмо? Что это могли быть за слова -- по поводу
которых она  так жалела, что вовремя  не  сказала их, -- если не те, где она
ясно определяла бы наше совместное будущее? Впрочем, я был тогда слишком юн,
чтобы немедленно  просить ее  руки. Да  и нуждался ли  я в  обещаниях  с  ее
стороны? Разве  не  были мы уже как бы обручены? Для близких наша любовь  не
являлась  тайной,  ни дядя,  ни тем  более моя  мать  не чинили  нам никаких
препятствий, напротив, дядя держал себя со мной как с родным сыном.
   Пасхальные каникулы, наступившие через несколько  дней,  я  проводил  в
Гавре, живя в доме  тети Плантье, но завтракая и обедая почти всегда у  дяди
Бюколена.
   Тетя Фелиция Плантье была добрейшей женщиной, однако ни кузины, ни я не
были  с ней в особенно доверительных  отношениях. Она  пребывала  в какой-то
вечной суете, все  ее  движения были отрывистыми  и беспорядочными, а  голос
начисто  был  лишен  плавности  и  выразительности;  среди  дня  она  могла,
застигнув кого-либо из  нас  врасплох, затискать в объятиях -- столь  бурным
было переполнявшее ее чувство привязанности к нам. Дядя Бюколен очень  любил
ее, но достаточно было один раз услышать, каким тоном он разговаривал с ней,
чтобы мы явственно ощутили, насколько ближе ему была моя мать.
   -- Бедный мой мальчик, -- начала она  однажды  вечером, -- не знаю, что
ты собираешься делать этим  летом, но я бы  хотела знать твои  планы,  чтобы
решить,  чем  я сама  буду заниматься.  Если  я  могу  быть  тебе чем-нибудь
полезной...
   -- Я как-то об этом еще не думал, -- ответил я. -- Наверное, отправлюсь
куда-нибудь попутешествовать.
   Она не унималась:
   --  Просто имей  в виду, что  у меня тебе  будет  ничуть не хуже, чем в
Фонгезмаре. Конечно, если ты  поедешь туда, и твоему дяде, и Жюльетте  будет
очень приятно...
   -- Вы хотите сказать, Алисе.
   --  Разумеется!  Извини,  ради  бога...  Поверишь  ли,  но я  почему-то
вообразила,  что  ты  любишь  Жюльетту! И только  когда  твой  дядя все  мне
рассказал... примерно с месяц назад... Понимаешь, я очень люблю вас всех, но
не слишком-то знаю, какие вы; мне так редко удается вас видеть!.. Я потом, я
совсем не наблюдательна, у меня совершенно нет времени на то, чтобы спокойно
разобраться  в том, что меня не касается.  Я  видела,  ты всегда  играешь  с
Жюльеттой... ну, и подумала... она ведь такая милая, веселая.
   -- Да, я до сих пор охотно играю