с ней, но люблю все же Алису...
   -- Ну и прекрасно! Замечательно, люби на здоровье... Я же пойми, просто
почти совсем не знаю ее,  она такая молчаливая, не то что ее  сестра.  Но уж
если ты выбрал  именно ее,  то наверняка у  тебя  были на то какие-то веские
причины.
   -- Но, тетя, я вовсе не выбирал ее, чтобы полюбить, и мне даже в голову
не приходило, что нужно иметь какие-то причины, чтобы...
   -- Ну, не сердись, Жером, право, я не собираюсь хитрить  с тобой... Вот
теперь из-за тебя забыла, о чем хотела сказать... Ах, да, слушай: я, конечно
же, уверена, что все это закончится свадьбой, но у тебя траур, и тебе сейчас
все-таки не полагается обручаться... да и молод ты пока еще... Я и подумала,
что  твое   нынешнее  присутствие  в  Фонгезмаре,  без  матери,  может  быть
неправильно истолковано...
   --  Тетя,   но  я   же  именно   поэтому   и   сказал,  что   собираюсь
попутешествовать.
   -- Да-да. Так вот, мальчик мой,  я  подумала,  что все  уладится,  если
рядом с тобой буду я, и поэтому я так  все устроила, чтобы часть лета у меня
была свободной.
   -- Мне  достаточно было бы попросить мисс Эшбертон, и она бы с радостью
приехала.
   -- Я уже знаю, что и она приедет. Но  этого мало! Я  тоже там побуду...
Не подумай, я и не претендую  на  то, чтобы заменить твою мать, бедняжку, --
здесь она вдруг начала всхлипывать, --  но я  смогу помочь по хозяйству... в
общем, ни ты, ни дядя твой, ни Алиса ничем стеснены не будете.
   Тетя Фелиция  заблуждалась  относительно пользы  от  ее присутствия. По
правде говоря,  если  нас что-то  и стесняло,  то только оно. Как ею  и было
обещано, она с июля  обосновалась в Фонгезмаре, куда вскоре переехали и мы с
мисс Эшбертон.  Вызвавшись помочь Алисе  в  хлопотах по дому, она  наполняла
этот самый дом -- прежде такой тихий -- несмолкающим шумом. Усердие, с каким
она бралась за то, чтобы нам  было хорошо с  ней  и чтобы, как она говорила,
"все уладилось", настолько нас подавляло, что мы с Алисой не знали, как себя
вести в ее присутствии, и чаще всего сидели, точно воды в рот набрав. Должно
быть, она сочла нас очень угрюмыми и нелюдимыми... Но даже  если бы  мы и не
молчали, разве она  смогла бы хоть  что-то  понять  в  нашей любви?.. А  вот
Жюльетте с  ее характером, напротив, оказалось довольно легко приспособиться
к  этому  буйству  чувств, и  потому к нежности,  которую  я  питал  к тете,
примешивалась  некоторая обида на то, что младшая ее племянница пользовалась
у нее совершенно очевидным предпочтением.
   Однажды утром, получив почту, она позвала меня.
   -- Жером,  бедняжка, если бы ты знал, как  я расстроена:  заболела  моя
дочь и просит срочно приехать, так что мне придется покинуть вас...
   Терзаемый неуместной  щепетильностью, я тут же  отправился  разыскивать
дядю,  дабы  выяснить,  приличествует  ли мне  оставаться в Фонгезмаре после
отъезда тети. Но после первых же моих слов он прервал меня, воскликнув:
   --  Чего  только  не выдумает  моя несчастная сестра,  чтобы  усложнить
простейшее дело! Да с какой это стати ты вдруг от нас уедешь, Жером? Ведь ты
для меня уже почти как сын родной!
   Таким  образом,  тетя не  пробыла в  Фонгезмаре  и  двух недель.  С  ее
отъездом в доме опять все пошло  по-старому,  вернулось прежнее спокойствие,
которое так напоминало  счастье. Траур мой совсем не омрачал нашу любовь, но
делал  ее  строже,  серьезнее. Началась  размеренная,  неторопливая жизнь, в
которой, словно в пустом амфитеатре,  было отчетливо  слышно малейшее биение
наших сердец.
   Как-то  вечером, спустя несколько  дней  после отъезда тети, за  столом
разговор зашел о ней, и, помнится, мы тогда говорили:
   -- Откуда такая  суетливость!  Чем объяснить, что  душа ее беспрестанно
клокочет от  избытка  жизни? Вот  каким может предстать  твое  отражение,  о
прекрасный лик любви!..
   Мы  имели в  виду  изречение Гете  по  поводу  г-жи фон Штейн: "Было бы
чудесно  взглянуть  на  отражение  мира  в этой  душе".  Тут же мы выстроили
неведомо  какую иерархию, поставив на самую вершину  качества, так или иначе
связанные с  созерцанием. Все время молчавший дядя вдруг заговорил, глядя на
нас с грустной улыбкой:
   --  Дети мои, Господь узнает образ свой, даже если  он разбит на тысячу
осколков. Поостережемся  же судить  о  человеке по одному-двум  эпизодам его
жизни.  Те качества,  что  так не  нравятся вам  в  моей несчастной  сестре,
развились  у нее после целого ряда  событий, о которых мне известно  слишком
много, чтобы я мог позволить себе судить ее  так  же строго, как это делаете
вы. Не существует  таких человеческих качеств, которые, будучи весьма милыми
в  молодости,  к старости не становились  бы неприятными. То, что вы назвали
суетливостью,    поначалу   было   у   Фелиции    очаровательной   живостью,
непосредственностью, открытостью и изяществом... Поверьте мне, мы не слишком
отличались от вас  сегодняшних.  Я, например, походил  на  тебя,  Жером,  --
наверное,  даже  больше, чем можно  сейчас  себе представить. Фелиция весьма
напоминала  нынешнюю  Жюльетту...  да-да,  вплоть  до  физического сходства:
бывает, ты  что-то такое скажешь  или  засмеешься, -- здесь  он  обернулся к
Жюльетте,  -- и я вдруг ощущаю, что это она, но  толь та, давняя; у нее была
точно такая же улыбка, как у тебя, и еще эта привычка --  ты тоже иногда так
делаешь, а  у нее  это  довольно  быстро  прошло:  просто сидеть,  ничем  не
занимаясь, выставив вперед локти и уперевшись лбом в сплетенные пальцы рук.
   Мисс Эшбертон наклонилась ко мне и почти прошептала:
   -- А Алиса очень напоминает твою мать.
   Лето  в  тот  год  было  великолепным. Казалось,  все  было  проникнуто
голубизной, купалось в ней. Жар  наших  сердец торжествовал над силами  зла,
над смертью, любая тень  отступала  перед нами. Каждое утро  я просыпался от
ощущения радости, вставал  с первым лучом солнца, бросаясь в  объятия нового
дня... Когда я в мечтах вспоминаю те дни, они являются мне, словно бы омытые
росой.  Жюльетта   поднималась  гораздо  раньше  сестры   --   Алиса  обычно
засиживалась допоздна  -- и  спускалась вместе со мной  в сад. Она сделалась
посредницей между сестрой и мною; ей я  мог  до бесконечности рассказывать о
нашей  любви, а она, похоже, была готова  без устали слушать меня. Я говорил
ей  то,  что  не  осмеливался сказать самой Алисе, перед которой  от избытка
любви  робел и  терялся. Да и  Алиса  как  бы приняла эту  игру, ей, видимо,
нравилось, что я с такой радостью  о чем-то  говорю с ее сестрой, хоть она и
не знала -- или делала вид, что не знает, -- что мы говорили только о ней.
   О  прелестное притворство любви,  точнее, притворство от избытка любви!
Какими тайными путями ты вело нас от смеха к слезам  и от  прозрачно-наивной
радости к суровой требовательности добродетели!
   Лето   ускользало,   прозрачное  и  плавное   настолько,  что  их   тех
перетекавших  один  в  другой  дней моя  память  сегодня почти  ничего  не в
состоянии воскресить. Из событий только и было, что разговоры да чтение...
   -- Мне  снился  дурной сон,  --  сказала Алиса однажды утром, когда мои
каникулы уже подходили к концу. -- Как будто я живу, а  ты умер.  Нет, я  не
видела,  как ты умирал, а просто знала: ты  умер.  Это было  так ужасно, так
невозможно, что я решила: буду думать, что ты исчез, тебя нет. Мы  оказались
разлучены, но я  чувствовала, что остался какой-то способ снова  увидеться с
тобой, я все искала его, искала и от напряжения проснулась. И  все утро, мне
кажется,  находилась  под  впечатлением  от  этого  сна  --  как   будто  он
продолжался. Мне по-прежнему представлялось, что нас с тобой разлучили и что
я буду с тобой в разлуке еще долго-долго... Всю  мою жизнь,  -- добавила она
едва слышно, -- и что всю  жизнь от меня будут  требоваться какие-то большие
усилия...
   -- Для чего?
   -- От нас обоих потребуются большие усилия -- чтобы соединиться.
   Я  не принял всерьез эти ее  слова  или  побоялся  принять их  всерьез.
Словно  оспаривая их,  с  отчаянно  бьющимся  сердцем,  в  приливе внезапной
смелости я выпалил:
   -- А  мен сегодня приснилось, что я женюсь на  тебе,  и ничто, ничто на
свете не сможет нас разлучить -- разве только смерть.
   -- Ты считаешь, что смерть разлучает? -- сразу же спросила она.
   -- Я хотел сказать...
   -- Я думаю, наоборот, она может  сблизить...  да, сблизить  то, что при
жизни было разъединено.
   Все это вошло  в нас так глубоко, что я до сих  пор отлично помню  даже
интонацию, с которой те слова  были  сказаны.  Вот только смысл их  во  всей
полноте стал мне понятен лишь много позднее.
   Лето  ускользало.  Почти  все поля  уже опустели,  так  что становилось
как-то неожиданно далеко видно. Вечером накануне моего отъезда, нет, даже за
день до него, мы прогуливались с Жюльеттой в леске за нижним садом.
   -- Что это такое ты читал вчера Алисе? -- спросила она меня.
   -- Когда именно?
   -- Когда вы остались на скамейке у карьера, а мы ушли вперед...
   -- А... кажется, что-то из Бодлера...
   -- А что? Ты не мог бы мне почитать?
   -- Мы погружаемся  во  тьму,  в оцепененье...*  -- начал я неохотно,
однако она тут же подхватила каким-то изменившимся, дрожащим голосом:
   _______________
   * "Осенняя песнь". Пер. М. Донского. _______________
   -- О лето жаркое, недолог праздник твой!
   -- Как! Ты  это знаешь? -- воскликнул я в изумлении. -- А мне казалось,
что ты вообще не любишь стихов...
   -- Отчего же?  Просто  ты никогда  не читал их мне, --  ответила она  и
засмеялась, впрочем, слегка натянуто. -- Временами, я замечаю, ты принимаешь
меня совсем за дурочку.
   --  Можно  быть очень умным человеком  и  при этом не  любить стихи.  Я
никогда не слышал, чтобы ты их сама читала или просила меня почить.
   -- Я не могу  соперничать  с Алисой... -- Она  на мгновение замолчала и
вдруг, словно спохватившись: -- Так ты уезжаешь послезавтра?
   -- Что делать...
   -- А чем ты будешь заниматься зимой?
   -- Буду учиться на первом курсе Эколь Нормаль.
   -- А когда же ты собираешься жениться на Алисе?
   -- Не раньше, чем отслужу в армии. Даже, пожалуй, не раньше, чем станет
более или менее ясно, что я буду делать в дальнейшем.
   -- А разве ты еще не решил?
   -- Я пока и не хотел бы решать. Слишком многое меня влечет. Я постоянно
откладываю  тот  момент, когда нужно  будет сделать выбор и заняться  чем-то
одним.
   --   А   помолвку  ты  тоже   откладываешь  из-за  того,  что   боишься
определенности?
   Я молча пожал плечами, однако она продолжала настаивать:
   -- Так чего же вы ждете? Почему не обручитесь уже сейчас?
   --  А  зачем  нам обручаться? Разве  нам  недостаточно  знать,  что  мы
принадлежим и  будем  принадлежать друг  другу,  не оповещая  об  этом  всех
вокруг? Если я посвящаю ей свою жизнь, неужели ты  думаешь,  что моя  любовь
станет  крепче  от каких-то  обещаний?  Я  считаю,  наоборот, всякие  клятвы
оскорбляют любовь... Помолвка мне была нужна лишь в том случае, если бы я не
доверял ей.
   -- В ней-то я ни капельки не сомневаюсь...
   Мы медленно шли  по саду  и были как  раз в  том месте, где  я когда-то
невольно подслушал разговор Алисы с ее отцом. Внезапно я подумал, что  Алиса
--  а  она  тоже вышла  в  сад, я  видел  -- сейчас сидит на скамейке  возле
развилки  аллей  и  вполне может  нас  услышать; я  сразу  же  ухватился  за
возможность объяснить ей таким  образом то,  чего не  смел  сказать прямо; в
восторге от своей выдумки, я стал говорить громче.
   --  О! --  воскликнул  я  с  несколько чрезмерной  для  моего  возраста
напыщенностью;  поглощенный своими  излияниями,  я не  улавливал в  репликах
Жюльетты того, что она  намеренно не договаривала. -- О! Если бы люди могли,
вглядевшись в душу любимого  человека, увидеть там, словно в  зеркале,  свой
собственный  образ! Читать в  другом, как в самом себе, и даже лучше,  чем в
себе!  Какой  безмятежной  была  бы  тогда нежность!  Какой  чистой была  бы
любовь!..
   Волнение  Жюльетты при этих  словах я самодовольно отнес  на счет моего
ходульного лиризма. Она вдруг припала к моему плечу.
   -- Жером,  милый! Я так хотела  бы  верить, что  она будет  счастлива с
тобой! Если же ты принесешь ей страдания, мне кажется, я возненавижу тебя.
   -- Ах, Жюльетта! -- воскликнул я, обняв ее и глядя ей в глаза. -- Я сам
возненавидел бы себя за это.  Как тебе объяснить... Ведь я не  определяюсь в
своей карьере именно потому,  что  хочу по-настоящему начать жизнь только  с
ней вместе! И я  не думаю ни о каком будущем,  пока она не со мной!  Да и не
собираюсь я никем становиться без нее...
   -- А что она отвечает, когда ты ей говоришь об этом?
   -- Да в том-то и дело, что я никогда с ней об этом не говорил! Ни разу!
Вот еще одна причина, почему мы до сих пор не помолвлены. Мы даже никогда не
заговаривали ни о свадьбе, ни о том, что будем  делать дальше. Ах, Жюльетта!
Жизнь  вместе  с  ней  кажется  мне настолько  прекрасной,  что  я  не смею,
понимаешь, не смею ей об этом говорить.
   -- Ты хочешь, чтобы счастье для нее было внезапным.
   -- Да  нет же, вовсе нет! Просто я боюсь... испугать ее, понимаешь?.. Я
боюсь,  как бы это огромное счастье, которое мне уже видится, не внушило  ей
страха!.. Однажды я спросил, не хочется ли ей отправиться в путешествие. Она
ответила, что не хочется, ей вполне достаточно знать, что та или иная страна
существует, что там хорошо и что другие могут спокойно отправиться туда...
   -- Жером, а ты сам хочешь путешествовать?
   -- По  всему  свету!  Мне  и  жизнь  представляется  как  долгое-долгое
путешествие  --  вместе  с  ней  --  по  разным  книгам,  странам,  людям...
Вдумывалась  ли ты когда-нибудь, что означают  такие  слова, как,  например,
"поднять якорь"?
   -- Да, я часто об этом думаю, -- прошептала она.
   Однако я почти не слышал  ее и продолжал говорить сам, а те слова упали
на землю, как несчастные подстреленные птицы.
   --  Отплыть   ночью,   проснуться   в  ослепительном   блеске  зари   и
почувствовать, что мы одни среди этих зыбких волн...
   -- А  потом будет порт, который ты видел  на карте еще  ребенком, и все
вокруг  так ново, незнакомо... Я вижу, как вы с Алисой сходите на берег, она
опирается на твою руку...
   -- Мы сразу побежим на почту, --  подхватил я смеясь, -- и спросим, нет
ли для нас письма от Жюльетты...
   -- Из Фонгезмара, где она  останется одна, и  этот уголок покажется вам
таким маленьким, грустным и таким далеким-далеким...
   Точно ли это и были ее слова? Не берусь  утверждать, так как, повторяю,
я  был  настолько переполнен своей  любовью, что,  кроме ее голоса,  никакой
другой для меня словно не существовал.
   Мы подошли  тем  временем к развилке аллей  и собирались уже  повернуть
обратно,  как вдруг, выйдя из  густой  тени,  перед нами возникла Алиса. Она
была так бледна, что Жюльетта вскрикнула.
   -- Мне в самом деле что-то нездоровится, -- проронила она  поспешно. --
Уже стало свежо. Пожалуй, я лучше вернусь в дом.
   И, повернувшись, она быстро пошла к дому.
   -- Она все слышала! -- воскликнула Жюльетта, как только Алиса несколько
удалилась.
   --  Но  мы  не  сказали  ничего  такого,  что  могло  бы  ее  огорчить.
Напротив...
   -- Оставь меня, -- бросила Жюльетта и побежала догонять сестру.
   В эту ночь мне так и не удалось заснуть. Алиса еще выходила к ужину, но
потом сразу ушла к себе, сославшись на мигрень. Что она  все-таки слышала из
нашего разговора? Я лихорадочно перебирал в памяти наши слова. Потом я вдруг
подумал,  что, наверное, мне не следовало идти совсем рядом с  Жюльеттой, да
еще приобняв ее за  плечи; однако  то была не более чем детская привычка, мы
часто так  гуляем, и Алиса много раз нас видела. Ах, каким же я был слепцом,
выискивая свои прегрешения и даже ни разу не подумав о том, что Алиса вполне
могла,  гораздо  лучше, чем  я, услышать слова  Жюльетты, на которые я  едва
обращал внимание и  которые почти не мог  припомнить. До  них ли мне было! В
страшной тревоге  и растерянности, в ужасе от  одной мысли, что  Алиса может
усомниться во мне, и не в состоянии вообразить, что опасность может исходить
от  чего-то  иного,  я решил,  несмотря на  все сказанное мною Жюльетте,  и,
видимо, под впечатлением от того, что  сказала мне она, решил отбросить свои
опасения, свою щепетильность и завтра же объявить о помолвке.
   До моего отъезда оставался один день. Я мог предположить, что Алиса так
грустна именно из-за этого. Мне даже показалось, что она меня избегает. День
проходил, а  я  все  не мог увидеться с ней  наедине;  испугавшись,  что мне
придется  уехать,  так  и  не  поговорив с нею, я перед самым ужином решился
войти  прямо к  ней в комнату; она надевала  коралловое  ожерелье  и,  чтобы
застегнуть его, подняла руки и немного  наклонилась  вперед,  стоя спиной  к
двери  и  глядя  через  плечо  в  зеркало,  по  бокам  которого  горели  два
канделябра. Именно в зеркале она меня сначала и увидела, но не обернулась, а
еще некоторое время так смотрела на меня.
   -- Надо же! Оказывается, дверь была не заперта?
   -- Я стучал, ты не ответила, Алиса, ты знаешь, что я завтра уезжаю?
   Она не ответила, только положила на камин ожерелье, которое ей так и не
удалось застегнуть.  Слово  "помолвка" показалось мне  слишком  откровенным,
слишком грубым,  и уж не помню, что я сказал вместо него. Едва Алиса поняла,
о чем я говорю, она точно потеряла равновесие и оперлась о каминную полку...
Впрочем, меня самого  так трясло, что я был не  в  состоянии поднять  на нее
глаз.
   Я стоял совсем близко  и, по-прежнему глядя в пол, взял ее за руку; она
не  отняла  ее, а,  напротив,  слегка наклонившись  и  приподняв  мою  руку,
прикоснулась к ней губами и прошептала, почти прижимаясь ко мне:
   -- Нет, Жером, нет, не будем обручаться, прошу тебя...
   Сердце мое так сильно билось, что по-моему, и ей было слышно. Еще более
нежным голосом она добавила:
   -- Не будем пока...
   -- Но почему? -- тут же спросил я.
   -- Это я тебя должна спросить почему. Зачем все менять?
   Я  не  осмелился задать  ей  вопрос  о  вчерашнем  разговоре,  но  она,
вероятно,  догадалась,  о  чем  я  подумал, и  как бы в ответ  на мои  мысли
сказала, глядя мне прямо в глаза:
   -- Ты ошибаешься, мой друг: мне не нужно так много счастья. Ведь мы уже
и так счастливы, правда?
   Она хотела улыбнуться, но улыбке не получилось.
   -- Нет, потому что я должен покинуть тебя.
   -- Послушай, Жером, сегодня я не могу говорить с тобой об этом... Давай
не будем омрачать наши последние минуты  вместе... Нет-нет. Успокойся же,  я
люблю тебя сильнее, чем прежде. Я напишу  тебе письмо и все объясню. Обещаю,
что напишу завтра же... как только ты  уедешь. А сейчас ступай, иди! Ну вот,
я уже плачу... Оставь меня...
   Она отталкивала меня, мягко отстраняясь от моих объятий,  и, оказалось,
это и было нашим  прощанием, потому что  в тот вечер  мне больше  не удалось
ничего  ей сказать,  а на  следующий день,  когда я уже выходил из дома, она
заперлась у себя. Я увидел  только,  как  она помахала  мне  рукой, провожая
взглядом увозивший меня экипаж.
III
   В  тот год  я почти не виделся с Абелем Вотье: не дожидаясь призыва, он
поступил  добровольцем, а я заканчивал  повторный курс в выпускном  классе и
готовился к кандидатским экзаменам. Будучи на два года моложе Абеля, я решил
проходить службу после окончания  Эколь  Нормаль, куда мы оба как раз должны
были поступить.
   Мы были рады вновь  увидеть  друг друга. По окончании службы в армии он
больше месяца путешествовал. Я  боялся, что  найду  его очень  изменившимся,
однако он лишь приобрел большую  уверенность  в себе, сохранив в полной мере
прежнее свое обаяние. Всю  вторую половину  дня накануне  начала  занятий мы
провели  вместе  в  Люксембургском  саду,  и  я,  не  удержавшись,  подробно
рассказал  ему  о своей любви,  о которой  он, впрочем, знал и без  того. За
прошедший  год  он  приобрел  кое-какой  оп