ыт  в   отношениях  с  женщинами,
вследствие чего общался  со мной с некоторым самодовольством и высокомерием;
я  на  это,  однако, не  обижался. Он  высмеял меня  за то,  что я,  как  он
выражался, не смог настоять на своем, и не уставал твердить,  что главное --
не давать женщине опомниться. Я не возражал  ему,  но  все же думал, что его
замечательные советы не  годились ни  для меня, ни для  нее и что он  просто
показывал, насколько плохо он понял характер наших отношений.
   На другой день после нашего приезда я получил такое письмо:
   Дорогой Жером!
   Я много думала  над тем,  что  ты мне  предлагал  (что я предлагал! Так
говорить  о  нашей  помолвке!).  Боюсь,  что  я слишком  немолода для  тебя.
Вероятно, тебе это пока не так  заметно, поскольку  ты  еще не  встречался с
другими женщинами, но я думаю о том, как мне придется страдать впоследствии,
когда, уже  будучи  твоей,  я  увижу, что перестала  тебе  нравиться. Скорее
всего, ты будешь  очень возмущаться, читая эти строки:  мне кажется,  я даже
слышу твои возражения -- но тем не менее прошу тебя  подождать еще, пока  ты
не станешь немного постарше.
   Пойми, я говорю здесь лишь о тебе одном, ибо про себя я знаю точно, что
никогда не перестану любить тебя.
   Алиса
   Перестать  друг  друга  любить! Да разве можно было хотя бы представить
себе   такое!  Мое  удивление  было   даже   сильнее  огорчения;   в  полной
растерянности, захватив письмо, я помчался к Абелю.
   -- Ну и что же ты собираешься  делать? --  спросил  он, качая головой и
сжав  губы,  после  того   как  прочитал  письмо.   Я  воздел  руки  в  знак
неуверенности  и  отчаяния. -- Надеюсь  по  крайней мере, что отвечать ты не
будешь! С  женщинами  только  начни серьезный  разговор  -- пиши  пропало...
Слушай меня: если  в субботу вечером мы доберемся до Гавра, то в воскресенье
утром можем быть уже в Фонгезмаре и вернемся обратно в понедельник, к первой
лекции.  Твоих я в последний раз  видел еще до армии, так что предлог вполне
подходящий и для меня приятный. Если Алиса поймет, что это лишь предлог, тем
лучше!  Я беру на себя Жюльетту, а  ты в  это время поговоришь с ее сестрой,
причем постараешься вести себя по-мужски... По правде говоря, есть  в  твоей
истории что-то не очень мне понятное.  Наверное, ты не все  мне рассказал...
Но не важно,  я  сам все выясню!..  Главное, не сообщай  им о нашем приезде:
твою  кузину нужно  застичь врасплох  и  не дать  ей времени подготовиться к
обороне.
   Едва я толкнул  садовую  калитку,  сердце мое так и забилось. Навстречу
нам сразу же выбежала Жюльетта; Алиса была занята в бельевой и выходить явно
не  спешила.  Мы уже  вовсю беседовали  с дядей и мисс  Эшбертон, когда  она
наконец спустилась в гостиную. Если наш внезапный приезд и взволновал ее, то
это ничуть не  было заметно; я  вспомнил слова  Абеля и подумал, что она так
долго  не выходила именно потому, что готовилась  к обороне. Ее сдержанность
казалась  еще  более  холодной  на  фоне  необычайной  живости  Жюльетты.  Я
почувствовал, что она осуждаем меня за это возвращение, по крайней мере весь
ее  вид  выражал лишь неодобрение, а  искать  за ним какое-то тайное и более
искреннее  чувство я не решался. Она  села в  дальний угол у  окна и, как бы
отвлекшись  от  всего,  полностью  погрузилась  в  вышивание, сосредоточенно
разбирая узор и слегка шевеля губами. К счастью, Абель не умолкал, ибо сам я
был  совершенно  не в  состоянии  поддерживать  разговор,  так что  без  его
рассказов о военной службе  и о путешествии первые  минуты встречи  были  бы
крайне томительными. Похоже, и дядя был чем-то весьма озабочен.
   Не успели мы  пообедать,  как Жюльетта  взяла меня за руку и позвала  в
сад.
   --  Ты представляешь, меня уже  сватают! -- выпалила она, как только мы
остались вдвоем. -- Вчера  папа получил  письмо  от тети Фелиции, она пишет,
что  какой-то  виноградарь  из  Нима собирается  просить  моей руки.  По  ее
уверениям, человек он очень хороший, этой весной видел  меня несколько раз в
гостях и вот влюбился.
   --  А ты сама  его хотя  бы заметила, этого господина? --  спросил я  с
непроизвольной враждебностью по отношению к новоявленному поклоннику.
   -- Да, я  поняла, кто  это.  Этакий добродушный Дон Кихот, неотесанный,
грубый, очень  некрасивый и довольно  забавный, так что  тете стоило немалых
усилий держаться с ним серьезно.
   -- Ну и как, есть ли у него... основания надеяться? -- съязвил я.
   -- Перестань, Жером! Ты  шутишь!  Какой-то торговец!..  Если бы ты хоть
раз его увидел, тоне стал бы задавать таких вопросов.
   -- Ну а... Дядя-то что ответил?
   --  То же,  что и я: дескать, я еще слишком молода  для замужества... К
несчастью,  -- хихикнула  она,  --  тетя  предвидела подобное  возражение  и
написала  в постскриптуме, что  господин Эдуар Тессьер -- так его  зовут  --
согласен  подождать, а  сватается он  так  заранее  просто для  того,  чтобы
"занять очередь"... Как все это глупо! А что  еще мне было делать? Не  могла
же я просить передать ему, что он страшен, как смертный грех!
   -- Нет, но могла сказать, что не хочешь мужа-виноградаря.
   Она пожала плечами.
   -- Все равно  для тети это было бы непонятно...  Ладно, хватит об этом.
Скажи лучше, ведь Алиса тебе писала?
   Она буквально тараторила и вообще была очень возбуждена. Я  протянул ей
письмо  Алисы, которое она  прочла, густо краснея. Затем она спросила, и мне
послышались в ее голосе гневные нотки:
   -- Ну так что же ты собираешься делать?
   -- Даже и не знаю, -- ответил я. -- Оказавшись здесь, я сразу же понял,
что мне было бы гораздо  легче тоже  написать ей. Я уже корю себя за то, что
приехал. Но ты-то хоть понимаешь, что она хотела сказать?
   -- Я думаю, она хочет предоставить тебе полную свободу.
   -- Но на что она мне, эта свобода? Зачем она такое пишет, тебе ясно или
нет?
   Она ответила: "Нет", но  так сухо, что я, совершенно не будучи ни в чем
уверенным,  все же именно  с этой  минуты заподозрил,  что  Жюльетте, должно
быть,  что-то известно. Внезапно на повороте аллеи,  по которой мы шли,  она
обернулась.
   -- А сейчас  оставь меня.  Ты же приехал не для того, чтобы  болтать со
мной. Мы и так пробыли слишком долго вдвоем.
   И она побежала к дому, а уже через минуту я услышал ее фортепьяно.
   Когда я вошел в  гостиную, она, не переставая играть,  разговаривала  с
подошедшим Абелем, но как-то вяло и довольно бессвязно. Я снова вышел  в сад
и долго бродил по нему в поисках Алисы.
   Нашел я ее  в той части сада, где росли фруктовые  деревья; возле самой
стены  она собирала букет из первых хризантем,  чей аромат мешался с запахом
опавшей буковой листвы. Воздух весь был напоен осенью. Солнце  отдавало свое
последнее скудное  тепло цветам на  шпалерах, небо  было безоблачным, ясным,
как на  Востоке. Лицо  Алисы  тонуло  в  большом,  глубоком головном  уборе,
который Абель привез для нее из своего путешествия по Зеландии и который она
немедленно  надела. При моем приближении она не обернулась, но по тому,  как
она слегка  вздрогнула,  я понял,  что  она  услышала мои шаги.  Я внутренне
напрягся,  собирая всю  свою  смелость, чтобы  вынести тот  суровый  укор, с
которым она вот-вот должна была на меня взглянуть. Словно желая оттянуть это
мгновение, я сбавил шаг и был уже совсем близко, как вдруг  она, по-прежнему
не  поворачиваясь  ко  мне  лицом, а глядя в землю,  точно надутый  ребенок,
протянула почти за спину, навстречу мне, большой букет  хризантем, как бы  в
знак того, что мне можно  подойти.  А  поскольку я предпочел истолковать сей
жест  наоборот и  остановился как  вкопанный, она сама, наконец обернувшись,
подошла ко мне, подняла голову, и я увидел... что она улыбается! В сиянии ее
глаз мне вдруг все снова показалось таким простым и естественным, что  я без
всякого усилия и ничуть не изменившимся голосом сказал:
   -- Я вернулся из-за твоего письма.
   -- Я так и  подумала, --  сказала  она и,  смягчая  голосом свой упрек,
добавила: -- Это  как раз меня  больше  всего  и  рассердило. Почему ты  так
странно воспринял мои слова? Ведь речь идет о  совсем простых  вещах... (Мои
огорчения  и  заботы  в  тот  же  миг  и  впрямь  показались  мне  какими-то
надуманными, рожденными лишь воображением.) Разве я не говорила тебе, что мы
и так уже счастливы? Почему же тебя удивляет мой отказ что-либо менять,  как
ты это предлагаешь?
   В самом деле, рядом  с  ней я чувствовал себя счастливым, я был наверху
блаженства -- настолько, что желал лишь одного: думать так, как она, жить ее
мыслью; мне только и нужна была эта ее улыбка, да  еще взять бы ее за руку и
идти, идти вот так, вместе, среди этих цветов, под этим ласковым солнцем.
   --  Если ты считаешь, что так будет лучше, -- сказал я очень  серьезно,
раз  навсегда  смиряясь со своей  участью и полностью отдавшись  мимолетному
блаженству, -- если ты так считаешь, тогда не надо никакой помолвки. Когда я
получил твое письмо, я сразу  же  понял, что  действительно был счастлив, но
что мое счастье  скоро кончится. Прошу тебя,  верни мне его,  без него я  не
смогу жить. Я  так сильно  люблю тебя, что готов ждать всю  жизнь, но пойми,
Алиса, если ты должна будешь  разлюбить меня или усомнишься в моей  любви, я
этого не перенесу.
   -- Увы, Жером, как раз в этом я не сомневаюсь.
   Она произнесла это спокойно и в  то  же время  с грустью,  но  лицо  ее
по-прежнему светилось такой прекрасной, покойной  улыбкой, что меня  охватил
стыд  за  мои опасения  и  настойчивые попытки  что-то  изменить.  Мне  даже
показалось, что  только  они  и явились  причиной грусти,  нотки  которой  я
расслышал в  ее голосе.  Без всякого перехода я заговорил о своих планах, об
учебе  и  о  том новом жизненном  поприще, на  котором  намеревался  достичь
немалых  успехов.  Тогдашняя Эколь Нормаль  отличалась от той,  в какую  она
превратилась  с  недавнего  времени;   ее  довольно  строгая  дисциплина  не
подходила лишь ленивым или упрямым, а  те,  кто по-настоящему хотел учиться,
получали для этого все возможности. Мне нравилось, что почти монастырский ее
уклад оберегал бы меня от светской жизни, которая и без того не слишком меня
влекла,  а  могла  бы даже возбудить во  мне отвращение, стоило только Алисе
высказать  на этот  счет малейшее опасение. Мисс Эшбертон сохранила за собой
парижскую квартиру, в которой они когда-то жили  вместе с моей матерью. Ни у
меня, ни у Абеля, кроме нее, в Париже знакомых не было, и каждое воскресенье
мы  по  полдня проводили  бы  у нее;  по воскресеньям же  я  писал бы  Алисе
подробнейшие письма о своем житье-бытье.
   К тому  времени  мы  уже присели на  остов полуразобранного парника, из
которого  там  и  сям   выбивались  длиннейшие  огуречные  плети,  пустые  и
увядающие. Алиса  слушала  внимательно,  задавала вопросы. Никогда прежде ее
привязанность  не казалась мне такой  прочной, а нежность  такой чуткой. Все
мои  опасения,  заботы,  малейшие   волнения  улетучивались  от  ее  улыбки,
растворялись в той восхитительной атмосфере  душевной близости, словно туман
в небесной лазури.
   Потом к нам  присоединились Жюльетта с Абелем,  и  мы, сидя на скамейке
под  буками,  провели  остаток дня  за перечитыванием  "Триумфа  времени"
Суинберна: каждый по очереди читал по одной строфе. Наступил вечер.
   -- Пора! -- сказала Алиса, целуя меня на прощанье, будто бы в шутку, но
одновременно как бы припоминая -- и  довольно охотно -- роль старшей сестры,
к обязанностям которой  ей пришлось вернуться в связи с моим неблагоразумным
поведением.  -- Обещай  же  мне,  что  отныне  ты  будешь  менее романтичен,
ладно?..
   -- Ну как, состоялась помолвка?  -- спросил меня Абель,  едва мы  снова
остались вдвоем.
   -- Дорогой  мой, об этом  больше не может  быть  и речи, --  отрезал я,
добавив не менее категоричным тоном: -- Так будет намного лучше, никогда еще
я не был так счастлив, как сегодня вечером.
   -- И я тоже! -- воскликнул он и вдруг бросился мне на шею. -- Сейчас  я
скажу тебе нечто потрясающее, необыкновенное! Жером, я влюбился без памяти в
Жюльетту! Я еще  в  прошлом году о  чем-то таком  догадывался, но с  тех пор
столько  воды  утекло, и я  не  хотел ничего  говорить  тебе до  сегодняшней
встречи. А теперь все: моя жизнь решена.
   Люблю, да что люблю -- боготворю Жюльетту!
   То-то мне  давно уже  казалось, что я не просто так к тебе  привязан, а
как к будущему шурину!..
   Тут  он начал  петь,  хохотать,  изо  всех  сил  сжимать  меня в  своих
объятиях,  прыгать,  как ребенок, на своем диване в  вагоне поезда, мчавшего
нас в Париж. Я был буквально задушен его излияниями и одновременно нисколько
смущен присутствовавшей  в них примесью литературности, но как, скажите мне,
противостоять такому неистовому веселью?..
   --  Так  что, ты  уже  объяснился?  -- вставил  я наконец  между  двумя
очередными приступами.
   -- Да нет же, как можно! --  воскликнул он. --  Я не  собираюсь сжигать
самую очаровательную главу в этой истории.
   В любви и лучше есть мгновенья,
   Чем те, что дарит объясненье...
   Помилуй,  кому   другому,   но   только   не  тебе   упрекать   меня  в
медлительности!
   -- Ладно! -- оборвал я его в некотором раздражении. -- Скажи лучше, что
она?..
   -- Так ты  не заметил, как она была  взволнована, увидев  меня! Как она
поминутно  краснела,  как  была  возбуждена,  как  от  смущения  без  умолку
говорила!..  Да нет, разумеется, ты  ничего  не заметил, ты был занят  одной
Алисой... А как  она  расспрашивала меня, как  ловила каждое мое  слово! Она
здорово поумнела  за  этот год. Не  знаю, с чего ты  взял, что она  не любит
читать; просто ты, как всегда, все достоинства приписываешь Алисе... Нет, ты
бы просто поразился ее познаниями! Угадай, какое  развлечение мы нашли после
обеда? Припоминали одну из дантовских Canzone! Каждый говорил по стиху, и
это она поправляла меня, когда я сбивался. Ты знаешь ее прекрасно: Amor che
nella mente  mi ragiona. И ведь ни разу не  сказал мне,  что она выучилась
итальянскому!
   -- Я и сам этого не знал, -- пробормотал я, немало удивленный.
   --  Да как же! Когда  мы только начали эту Canzone, она сказала мне,
что услышала ее впервые от тебя.
   --  Видимо,  она  слышала,  как я читал ее Алисе.  Обычно она  садилась
где-нибудь рядом с шитьем  или вышивкой, но черт меня возьми, если она  хоть
раз обнаружила, что все понимает!
   -- Вот же! Вы с Алисой оба погрязли в эгоизме. Варитесь в своей любви и
даже взглядом не удостоите  этот чудный росток, эту  расцветающую душу, этот
ум! Не хочу расхваливать сам  себя, но  как ни  говори, а  я  появился очень
вовремя... Нет-нет, ты  же понимаешь,  я  нисколько не сержусь  на тебя,  --
спохватился он, вновь  стиснув  меня  в объятиях. --  Но обещай  -- Алисе ни
слова. Беру это дело целиком на себя. Жюльетта влюблена, это ясно, так что я
могу спокойно оставить ее в этом состоянии до каникул. Причем я даже не буду
ей писать. А на Новый год мы вдвоем приедем в Гавр и уж тогда...
   -- Что тогда?
   --  Как  что? Алиса вдруг  узнает  о нашей помолвке. У  меня-то уж  все
пройдет  как  по маслу. А  что  будет  потом,  подумай-ка?  Согласие  Алисы,
которого ты все никак не можешь добиться, ты получишь благодаря мне и нашему
примеру. Мы убедим ее, что наша свадьба состоится только после вашей...
   Он  не  закрывал  рта и утопил меня  в  неиссякаемом словесном  потоке,
который не  прекратился  даже  с прибытием поезда в  Париж и  даже  с  нашим
приходом в  Школу,  потому что, хотя мы  и  проделали путь к  ней от вокзала
пешком и  было уже далеко за полночь,  Абель поднялся вместе  со мной в  мою
комнату, где разговор и продолжился до самого утра.
   Воодушевленный  Абель  расписал уже все наше настоящее  и  будущее.  Он
увидел  и  изобразил  нашу  двойную свадьбу,  живописал  в деталях  всеобщие
удивление и ликование, восторгался тем, как прекрасна вся наша история, наша
дружба и его собственная  роль в наших  отношениях с Алисой.  Поначалу я еще
слабо защищался от  такой дурманящей лести, но в  конце концов не  устоял  и
незаметно увлекся  его  химерическими  прожектами. Любовь подогревала в  нас
обоих тщеславие и  геройство;  так, сразу по окончании Школы и нашей двойной
свадьбы,  благословленной  пастором  Вотье,  мы  намеревались  все вчетвером
отправиться  в  путешествие;  затем  мы приступали к  каким-то  титаническим
свершениям, а жены наши охотно становились  нам помощницами. Абель, которого
не  особенно влекла университетская  карьера  и  который  верил,  что рожден
писателем,  созданием нескольких  драматических  шедевров быстро  сколачивал
себе состояние, которого  ему так не хватало; я же, более  увлеченный самими
исследованиями, нежели  выгодой, которую  можно  из  них извлечь,  собирался
целиком отдаться изучению религиозной философии и написать  ее историю... Да
что проку вспоминать сейчас тогдашние наши надежды?
   Со следующего дня мы окунулись в работу.
IV
   До новогодних каникул оставалось так мало времени, что огонь моей веры,
ярко воспылавший после  последней встречи  с  Алисой, мог  гореть, ничуть не
ослабевая. Как мною и было обещано, каждое воскресенье я писал ей длиннейшие
письма, а в остальные  дни, сторонясь товарищей и общаясь чуть ли не с одним
Абелем,  я  жил только мыслью  об  Алисе; поля  полюбившихся мне  книг  были
испещрены пометками  в расчете на нее -- так  даже  мой  собственный интерес
подчинялся возможному ее интересу. При всем этом ее  письма поселяли  во мне
какую-то тревогу; хотя отвечала она довольно регулярно, я гораздо больше был
склонен видеть в  ее усердном внимании ко мне  стремление подбодрить меня  в
моих занятиях, чем какой-то естественный душевный  порыв;  тогда как  у меня
все оценки,  рассуждения, замечания  служили  лишь  средством для наилучшего
выражения   моей   мысли,  у  нее,  как  мне  казалось,  напротив,  все  это
использовалось лишь для того, чтобы свою мысль от меня скрыть. Иногда я даже
задавался вопросом, уж не играет ли она  таким образом со мной... Как бы  то
ни было, твердо решив ни на что  не жаловаться, я  в своих письмах  ничем не
обнаруживал своей обеспокоенности.
   Итак, в конце декабря мы с Абелем поехали в Гавр.
   Остановился я у тети Плантье. Когда я приехал,  ее не было дома, однако
не  успел я устроиться  в  моей комнате,  как  вошел кто-то  из  прислуги  и
передал, что тетя ждет меня в гостиной.
   Наскоро  осведомившись о  том, как я  себя чувствую, как устроился, как
идет  учеба,  она   без  дальнейших  предосторожностей   дала  волю   своему
участливому любопытству.
   --  Ты  мне еще  не рассказывал,  мой мальчик,  доволен ли  ты  остался
пребыванием в Фонгезмаре? Удалось ли тебе продвинуться вперед в твоих делах?
   Пришлось стерпеть неуклюжую тетину доброжелательность; но  все  же, как
ни тягостно мне  было столкнуться со столь упрощенным отношением к чувствам,
о которых,  как мне по-прежнему казалось,  даже самые  чистые и нежные слова
способны  были  дать лишь весьма  грубое  представление,  сказано  это  было
настолько  просто  и сердечно, что  обида выглядела бы  глупо.  Тем не менее
поначалу я слегка воспротивился.
   --  Разве  вы  сами  не  говорили  весной,  что считаете  нашу помолвку
преждевременной?
   -- Да я помню,  помню, вначале всегда так говорят, -- закудахтала  она,
овладевая моей рукой и страстно сжимая ее в  своих ладонях.  --  И к тому же
из-за твоей учебы, а потом службы в армии вы сможете пожениться только через
несколько  лет,  я  все знаю. Я-то лично  не очень  одобряю такие  помолвки,
которые долго длятся; девушки просто устают ждать... Хотя  иногда это бывает
так  трогательно...  А объявлять о помолвке вовсе не  обязательно... Но этим
как бы  дают понять -- о, весьма осторожно!  -- что искать  больше никого не
надо. Да и вообще ваши отношения,  вашу переписку никто не  посмеет осудить;
наконец, если  вдруг объявится какой-то другой  претендент -- а такое вполне
может