прекрасной.
Позавчера я прошла пешком  огромное расстояние, просто так, гуляя; вернулась
усталая, но в  очень приподнятом настроении, буквально опьяненная  солнцем и
радостью.  Как хороши были мельницы в  лучах  палящего солнца!  Мне  даже не
нужно  было  воображать  себя в Италии,  чтобы почувствовать прелесть  всего
этого.
   Да, друг  мой,  в  "многоголосии"  природы для  меня различим  и внятен
сейчас один только, как ты его называешь,  призыв к  радости.  Я слышу его в
пении  каждой  птицы,  вдыхаю  с ароматом каждого цветка  и  все  отчетливее
понимаю, что для меня единственно возможной формой молитвы может быть только
поклонение: повторять  вслед  за  святым Франциском:  "Боже!  Боже!"  "e non
altro", "и ничего больше", а сердце переполняется невыразимой любовью.
   Но я не собираюсь превращаться  в какую-нибудь невежествующую  монашку,
не бойся! В  последнее время я прочла  очень много,  благо выпало  несколько
дождливый дней; я как бы перенесла это  свое поклонение на книги... Закончив
Мальбранша,  я тут же принялась  за  "Письма к  Кларку"  Лейбница; затем,
просто для  передышки, читала  "Ченчи" Шелли -- без особого удовольствия;
прочла заодно и  "Мимозу"... Наверное, ты возмутишься, но я бы  отдала и
всего Шелли,  и всего Байрона  за  те  четыре  оды Китса, которые мы  читали
вместе прошлым  летом;  равно  и всего  Гюго отдам  я за  несколько  сонетов
Бодлера. Выражение "великий  поэт" бессмысленно:  гораздо важнее быть чистым
поэтом... Спасибо  тебе,  о  брат  мой, за то, что  ты позволил мне  узнать,
понять и полюбить все это.
   ...Не сокращай твоего путешествия только ради того, чтобы  мы могли эти
несколько дней провести вместе, не надо. Нет, серьезно: будет лучше, если мы
еще какое-то время не увидимся. Поверь, даже если бы ты был рядом со мной, я
не смогла  бы думать о  тебе больше, чем сейчас. Не хочу  огорчать тебя,  но
именно сейчас во мне почти пропало  желание встречи. Не знаю, хорошо ли это,
но, честное  слово, узнай  я, что ты приедешь сегодня вечером... куда-нибудь
убежала бы.
   Ради  Бога, только не требуй от  меня  объяснить это... чувство. Я знаю
лишь одно: я  о тебе  постоянно думаю (для твоего  счастья этого должно быть
достаточно) и тем счастлива.
   ...............
   Вскоре  после  получения  этого  письма  я возвратился из  Италии,  был
немедленно призван на военную службу и  отправлен в Нанси. Там я не знал  ни
одной живой души, но радовался, что остался один, ибо в этой ситуации и  для
меня, гордого  своей любовью, и для Алисы становилось еще очевиднее, что  ее
письма  были моим единственным прибежищем,  а  ее  образ в  моей  памяти  --
"единственной моей энтелехией", как сказал бы Ронсар.
   По  правде  говоря,  я  весьма  бодро  переносил  ту  довольно  суровую
дисциплину,  в которой  нас  держали. Я  закалял  свою  стойкость  и если  и
жаловался  на что-то Алисе,  то  лишь на разлуку. Но даже  саму длительность
разлуки  мы превратили в достойное  испытание лучших наших  качеств. "Ты  же
никогда не жаловался,  --  писала мне  Алиса. -- Я даже не  могу  вообразить
такое: ты --  и  вдруг  упал духом..." После  подобных  слов чего только  не
вынесешь!
   Прошел  почти целый  год  с нашей последней встречи.  Она, похоже, и не
задумывалась об этом,  а как будто только  начала отсчитывать дни. Однажды я
упрекнул ее за это.
   А разве я не была рядом с тобой в Италии? -- писала она в ответ.  --
Неблагодарный! Да я ни на  один  день не  покидала тебя! Пойми, что  только
сейчас и впредь на какое-то время  я не смогу следовать за тобой: вот это --
и только это -- я и  называю разлукой. Правда, я честно  пытаюсь  вообразить
тебя в  военной форме...  Но  у меня  не получается. Самое большое, на что я
способна, -- это представить  тебя вечером, в комнатке на улице Гамбетта: ты
что-то пишешь или  читаешь... Даже нет, на самом  деле  я вижу тебя только в
Фонгезмаре или в Гавре -- через год.
   Через  год! Те  дни,  что  уже  прошли, --  не в счет; все мои  надежды
устремлены к некоему дню в будущем, и  он приближается -- медленно-медленно.
Помнишь,  у  нас  в  глубине сада есть низкая стена, вдоль  которой посажены
хризантемы  и по которой  мы однажды  рискнули пройти. Вы с Жюльеттой прошли
поверху, как мусульмане, прямиком направляющиеся в рай, а у меня с первых же
шагов закружилась голова,  и  ты  кричал мне снизу: "Не  смотри под ноги! ..
Только вперед! Иди, иди, не останавливайся! Смотри прямо перед собой!" Потом
наконец -- и это было лучше, чем все  твои слова, -- ты вспрыгнул на стену и
стал ждать меня впереди. У меня сразу же прошли и дрожь, и головокружение: я
смотрела только на тебя и бежала навстречу твоим раскрытым объятиям...
   Что  станется  со   мной  без  веры  в  тебя,  Жером?   Мне  необходимо
чувствовать, что ты сильный; ты моя опора. Не слабей же.
   Словно  бросая самим себе  некий вызов и словно получая удовольствие от
продления  нашего  ожидания,  а  также  из  боязни,  что  встреча  может  не
получиться,  мы  условились, что несколько дней увольнения, которые мне дали
перед Новым годом, я проведу в Париже, у мисс Эшбертон...
   Я уже говорил: я привожу здесь далеко не все письма. Вот то,  которое я
получил где-то в середине февраля:
   Проходя вчера по Парижской улице, испытала сильное волнение, увидев  в
витрине  магазина М... Весьма  нарочито выставленную книгу Абеля,  о  выходе
которой ты меня предупреждал, но в чью реальность я никак не могла поверить.
Не  смогла  удержаться,  зашла,  однако  заглавие  показалось мне  настолько
смешным, что  я не знала, сумею ли сказать его продавцу; я уже представляла,
как выйду  из магазина с первой попавшейся, любой другой книжкой. К счастью,
небольшая стопка "Вольностей  и шалостей" уже лежала  на прилавке в ожидании
покупателя,  так что мне  не пришлось ничего  говорить, я просто взяла  один
экземпляр, бросив на прилавок пять франков.
   Я  очень благодарна Абелю за то, что он не  прислал мне эту свою книгу!
Листая ее, я испытывала стыд, причем стыд не столько из-за книги как таковой
-- в ней, кстати сказать, больше глупостей, чем непристойностей,  -- но стыд
при мысли, что ее написал Абель, Абель  Вотье, твой друг. Тщетно искала я от
страницы к странице тот "Большой  талант", который обнаружил в ней критик из
"Тан". Из  разговоров в  нашем маленьком  гаврском  обществе, где  частенько
вспоминают Абеля, я узнала, что книга имеет настоящий успех. Я услышала, что
неизлечимое ничтожество этого ума называют здесь "легкостью" и "изяществом";
разумеется, я  вела себя осторожно, и  о том, что я прочла эту книгу, знаешь
только ты один. Бедный  пастор Вотье, который -- я это видела -- сначала был
по-настоящему расстроен, в  конце  концов  спросил  меня,  не  будет ли  ему
уместнее  всем  этим гордиться;  именно  в  этом стараются  его  уверить все
вокруг. Вчера у тети Плантье г-жа В... вдруг возьми да и скажи ему:
   "Вы, господин пастор, наверное, на  седьмом небе от  такого  блестящего
успеха вашего  сына".  Он даже  смутился: "Боже мой, мне  пока еще далеко до
этого..."  "А вы приближаетесь,  приближаетесь", -- вставила  тут тетя,  без
всякой задней мысли, конечно, но таким ободряющим тоном, что все засмеялись,
и он в том числе.
   То ли еще будет, когда поставят "Нового Абеляра", -- пьесу, которую он,
как мне стало известно, пишет для какого-то театра на Бульварах и о которой,
по-моему, уже трубят во всех газетах!..  Бедный Абель! Неужто  это и вправду
тот успех, которого он желал и которым удовольствуется!
   Вычитала  вчера  в  "Вечном  Утешении":  "Кто  взаправду  желает  славы
истинной и долгой, не стремится  к славе преходящей;  кто же ту последнюю не
презирает  в  сердце  своем,  воистину  показывает,  что не  любит  он славы
небесной"; прочла  эти слова и  подумала:  спасибо, Господи,  что избрал  ты
Жерома для славы небесной, рядом с которой все прах.
   Недели,  месяцы протекали  в однообразных  занятиях,  однако я даже  не
торопил  время, не подгонял  часы,  ибо  жил  одними  лишь  воспоминаниями и
надеждами.
   Мой дядя и Алиса  собирались в июне отправиться  в окрестности  Нима  к
Жюльетте, у которой к этому сроку должен был родиться ребенок. Встревоженные
последними новостями от нее, они решили выехать несколько раньше.
   Твое последнее письмо, -- писала мне Алиса, -- пришло в Гавр, когда
мы уже уехали, а сюда его доставили  только через  неделю, представляешь?  Я
просто  измучилась  за  эту  неделю,  у  меня  внутри  все  словно  сжалось,
окоченело, будто у меня отняли часть души. Брат мой! Только когда есть ты, я
становлюсь собой и даже больше самой себя...
   У Жюльетты снова все хорошо, со дня на день ожидаем родов и не особенно
волнуемся. Она  знает, что я тебе  пишу сегодня;  она  уже на следующий день
после нашего приезда в Эг-Вив  спросила:  "А  как дела у Жерома?..  Он  тебе
по-прежнему пишет?.." Я не посмела ей соврать, и тогда  она добавила: "Когда
будешь ему отвечать, передай, что я... -- тут она потупилась, но почти сразу
же закончила, даже с легкой улыбкой, -- ...что я выздоровела". У меня иногда
возникала   догадка,  что  она  в  своих   письмах,  всегда  таких  веселых,
разыгрывала  передо  мной комедию счастья, причем  сама  уже начинала  в нее
верить... То, из чего она строит сегодня свое счастье,  настолько отлично от
прежних  ее мечтаний, от всего,  что,  как  тогда казалось,  только  и может
сделать  ее счастливой!..  Ах,  до чего же это так называемое счастье  тесно
связано  с состоянием души  и  как мало на  самом деле значит  для него  все
внешнее,  из  чего  оно вроде  бы и складывается!  Впрочем, избавляю тебя от
многих мыслей  по этому поводу, которые возникли у  меня во время прогулок в
одиночестве по здешним "ландам" и которые более всего удивляют меня тем, что
я не чувствую никакой особенной радости: ведь  счастье Жюльетты должно  было
бы  передаться  и  мне...  почему  же  моим  сердцем  все  больше овладевает
непонятная  меланхолия, с  которой я никак не могу  справиться? Сама красота
здешних мест, которую  я чувствую,  которую я по крайней мере осознаю,  лишь
усугубляет  эту мою  необъяснимую грусть...  Когда приходили  твои письма из
Италии, я умела видеть все твоими глазами, а сейчас мне кажется, что я будто
бы краду у тебя все, чем любуюсь здесь одна.  Помню, в Фонгезмаре и  Гавре я
выработала в  себе некую особую  стойкость,  специально для дождливых  дней;
здесь это замечательное качество совершенно не нужно, и я беспокоюсь оттого,
что оно останется вообще без применения. А  еще меня шокирует то, как  здесь
смеются:  наверное,  быть  менее  шумным,  чем  они,  и  означает  для  меня
"грустить"... Теперь мне  ясно, что ко  всем моим прежним радостям неизменно
примешивалась гордыня:  оказавшись здесь, среди этого чуждого мне веселья, я
чувствую себя так, словно меня унизили.
   С тех пор  как я  приехала  сюда,  я почти ни разу не молилась: не могу
избавиться от какого-то детского ощущения, что  Бог тоже не на прежнем своем
месте. Прощай, тороплюсь закончить; ужасно  стыдно  и  за эти  кощунственные
слова, и за слабость свою, и за грусть, и за то, что сама это признаю и  что
пишу тебе обо всем этом в  письме, которое завтра непременно порвала бы,  не
уйди оно с вечерней почтой...
   Следующее ее письмо целиком было посвящено рождению племянницы, которой
она собиралась  стать крестной  матерью, а также  описанию радости Жюльетты,
дядюшки... И ни слова о ее собственных переживаниях.
   Затем  снова  пошли письма  из  Фонгезмара,  куда  в  июле  приезжала и
Жюльетта.
   Сегодня  утром Эдуар  с  Жюльеттой уехали.  Особенно  жалко  мне  было
расставаться с моей маленькой крестницей: через полгода, когда я вновь увижу
ее, многие ее движения, жесты будут мне  совершенно незнакомы; пока же почти
все  они  были  придуманы, открыты  ею  на моих глазах.  Как  удивительно  и
таинственно  любое  развитие, становление!  Только  лишь по невнимательности
нашей мы не  изумляемся ему всякий раз. Я проводила целые часы,  склонившись
над колыбелькой  стольких надежд.  Почему же  развитие  останавливается  так
скоро  и любое создание окончательно застывает, будучи еще  таким далеким от
Бога?  Что  причиной  тому -- эгоизм, самоуспокоенность,  потеря влечения  к
совершенству?  О, если бы мы могли, если бы хотели стать еще ближе к Небу!..
Это было бы настоящее соревнование!
   Жюльетта  выглядит очень счастливой. Первое время  я  огорчалась, видя,
что она забросила и чтение, и фортепьяно; но действительно, Эдуар Тессьер не
любитель музыки, да и  к книгам особого вкуса не имеет,  и Жюльетта, видимо,
поступает мудро, не ища радостей там,  куда он не мог бы за ней последовать.
Более того, она весьма интересуется занятиями  мужа, и тот держит ее в курсе
всех своих  дел, которые,  кстати, с этого года пошли в  гору; он шутит, что
именно женитьба помогла ему приобрести весьма обширную  клиентуру в Гавре. В
последний раз, когда он  ездил по делам, его сопровождал Робер. Эдуар вообще
очень  внимателен  к  нему,  уверяет,  что понял его  характер, и не  теряет
надежды привить ему прочный вкус к такого рода занятиям.
   Отцу гораздо лучше;  он даже помолодел, наблюдая счастье дочери,  вновь
увлекся  фермой, садом, а  на  днях попросил меня возобновить чтение  вслух,
которое мы когда-то начинали с мисс Эшбертон и  которое прервалось в связи с
приездом Тессьеров. Так что читаю им о путешествиях барона Хюбнера -- мне  и
самой это интересно.  Сейчас  у меня  появится больше  времени  читать и для
себя,  но я  пока подожду  твоих  указаний; сегодня утром полистала  одну за
другой несколько книжек  и поняла, что  читать их у  меня  нет  ни малейшего
желания!..
   С этого времени письма Алисы становились все тревожнее и настойчивее.
   Боязнь тебя побеспокоить не  позволяет мне сказать, как я жду тебя, --
писала она ближе к концу лета. -- Каждый день, который мне предстоит прожить
до встречи с тобой, давит на меня тяжким  грузом. Еще целых два месяца!  Мне
кажется, они будут тянуться дольше, чем все то время, которое уже прошло без
тебя! Чем бы я ни занялась, лишь бы  отвлечься от  ожидания, все кажется мне
до смешного временным, и в конце концов я  все бросаю. Книги  вдруг лишились
всех  достоинств, всякого очарования, прогулки --  всякой привлекательности,
природа вообще  --  всякого значения,  сад словно выцвел и растерял все свои
запахи.  Я  завидую  тяготам твоей службы,  этим  обязательным  упражнениям,
которые ты  сам не  выбирал  и  которые  беспрестанно отрывают  тебя от тебя
самого, изматывают  тебя,  убыстряют бег времени и по вечерам  бросают тебя,
предельно уставшего, в сон. Твое описание маневров было настолько живым, что
я долго не  могла от него отойти: дурно  спала ночами  и вскакивала от звука
побудки.  Положительно,  я слышала, как горнист  играл  зорю! Я  так  хорошо
представляю теперь то  состояние, похожее на легкое опьянение, о  котором ты
пишешь, эту  утреннюю  веселую бодрость, это едва заметное головокружение...
До чего же прекрасным был, наверное, тот холодный, сверкающий  инеем рассвет
на холмах вблизи Мальзевиля!..
   С  недавнего времени я что-то  неважно себя  чувствую.  Нет-нет, ничего
серьезного, просто слишком сильно жду тебя, -- очевидно, поэтому.
   А вот еще через полтора месяца:
   Это мое последнее письмо к тебе, друг мой. Пусть неизвестна еще точная
дата твоего  возвращения, ясно, что ее  сообщат в самом скором времени, и  я
уже  не успею  ни  о  чем написать. Я  бы очень хотела  увидеться с  тобой в
Фонгезмаре,  но погода совсем испортилась,  на дворе очень холодно,  и  отец
настаивает,  что  пора перебираться в город.  Теперь,  когда ни Жюльетта, ни
Робер больше не живут с нами,  мы легко могли  бы поселить тебя, но все-таки
лучше,  если  ты остановишься у тети Фелиции,  которая тоже будет  счастлива
тебя принять.
   По  мере  того  как  приближается  день  нашей  встречи,  мое  ожидание
становится  все более мучительным  и  даже переходит в какую-то боязнь; твой
приезд, которого я так ждала,  теперь  как будто внушает мне страх; изо всех
сил я  стараюсь о нем не  думать, но едва  представлю звонок  в  дверь, звук
твоих  шагов  по  лестнице, и  сердце  мое  буквально  замирает или начинает
болеть...  Самое  главное,  не ожидай  услышать от  меня  каких-то особенных
слов... Я чувствую, что на этом  заканчивается мое прошлое; дальше я не вижу
ничего; жизнь для меня останавливается...
   Четыре дня  спустя,  то  есть за неделю до увольнения, я все же получил
еще одно, очень короткое письмо:
   Друг мой, я всецело поддерживаю твое решение не искать способов во что
бы то ни стало  продлить срок твоего пребывания  в Гавре и время, отпущенное
на  нашу первую встречу. Разве  есть у нас  друг для  друга какие-то  слова,
которых мы еще не написали?  Поэтому, если тебе  будет  нужно уже к 28 числу
вернуться в  Париж,  чтобы успеть записаться на лекции,  не раздумывай  и не
жалей даже в том случае, если на нас у тебя останется два дня. Впереди у нас
целая жизнь, разве не так?
VI
   Наша  первая  встреча  произошла у тетушки  Плантье. Почему-то  я вдруг
ощутил  всю  тяжесть, весь груз  оставшейся за плечами  службы... Потом  мне
показалось, что она нашла меня  изменившимся. Но какое значение  могло иметь
для наших отношений это  первое обманчивое впечатление?  Я со своей стороны,
боясь не  узнать в  ней  ту  Алису,  которую  запомнил,  поначалу даже  едва
осмеливался  взглянуть  на нее. Нет, все же главное, чем мы  тяготились, так
это  навязанной нам глупейшей ролью жениха и  невесты,  той  нарочитостью, с
которой все окружающие торопились удалиться и оставить нас наедине.
   -- право же, тетушка, ты нас нисколько не  стесняешь, мы и не собрались
секретничать,  --  громко  сказала  наконец  Алиса,  когда   тетины  попытки
незаметно исчезнуть стали уж вовсе неприличными.
   --  Наоборот, наоборот, дети мои!  Я отлично вас понимаю: после  долгой
разлуки молодым людям так хочется кое о чем порассказать друг дружке...
   -- Ну пожалуйста, тетя, нам  будет крайне неприятно, если ты уйдешь, --
произнесено это  было  почти  с раздражением,  так  что я  едва узнал  голос
прежней Алисы.
   -- Тетя, уверяю вас, как только вы уйдете, мы станем немы как  рыбы! --
прибавил я со смехом, но на самом деле мне уже было не по себе от мысли, что
мы можем остаться одни. И между нами троими продолжился разговор --  пустой,
фальшиво-оживленный,  подхлестываемый натужной веселостью, за которой каждый
скрывал  свою растерянность. На следующий день  мы  должны  были встретиться
вновь  --  дядя  позвал меня на обед, --  так  что  в  тот  первый вечер  мы
расстались без сожаления, счастливые тем, что закончилась вся эта комедия.
   Я  пришел  задолго до обеденного  времени, но  нашел Алису болтающей  с
подругой,  которую у нее не достало сил выпроводить  и  которая сама не была
настолько  тактичной, чтобы  вовремя уйти. Когда она оставила  нас одних,  я
выразил притворное  удивление, что Алиса  не  задержала  ее еще  и на  обед.
Измученные  бессонной  ночью,  мы оба  нервничали. Подошел дядя. Я нашел его
сильно постаревшим, и Алиса это почувствовала. Он стал туговат на ухо, плохо
слышал, что  я  говорю; приходилось кричать,  чтобы и  он понял, поэтому все
речи мои выглядели довольно глупо.
   После обеда, как и было уговорено, тетушка Плантье усадила нас к себе в
экипаж  и повезла  в  Роше с тем расчетом, чтобы мы  с Алисой,  возвращаясь,
прошли пешком самую приятную часть пути.
   Было очень жарко для этого времени года. Участок берега, по которому мы
шли,  оказался  совершенно открытым  и ничем не  примечательным;  сбросившие
листву деревья не давали ни малейшей тени.  Подгоняемые непонятной заботой о
том, как бы тетя  не заждалась нас  в  экипаже, мы  совсем некстати ускоряли
шаг. Голова  моя, словно обручем, сдавленная мигренью, не выдавала ни единой
мысли; просто для приличия или оттого,  что это хоть  как-то  могло заменить
слова, я,