ло произнес последние слова необычным для него патетическим тоном. Но
он почти сейчас же понизил голос и прибавил с какой-то мягкой покорностью:
   --  Лжесвидетель!..  Я  понимаю,   что  в  стражники   или  управляющие
предпочтут взять другого. Что поделаешь?
   Безграничное негодование охватило меня.
   -- Но, Мюло, это же чудовищно! Надо... Можно...
   --  Ничего нельзя,  господин Жид. Поверьте мне. Сначала мне было трудно
примириться с этим. Тяжело, вы сами понимаете, быть  осужденным за  то, чего
не  сделал.  Но  мне  некому  было  помочь.  Пришлось  покориться.  Приговор
утвердили.  Я  отбыл  наказание. Два  года  тюрьмы.  Затем  переменил  место
жительства. Теперь я не думаю больше об этом. Стараюсь больше не думать.
   И он снова взялся за кирку.
   Я  покинул  его  с  болью  в  сердце.  Я  был  в  том  возрасте,  когда
несправедливость  тяготит  нестерпимо.  (Я  не  особенно  постарел   в  этом
отношении!) Я не  хотел, я  не мог примириться с этим приговором над Мюло. В
конце каникул я еще раз встретил его.
   -- Я скоро уезжаю в Париж, -- сказал я ему, -- и я...
   -- Ничего не надо, сударь. Поверьте мне. Все напрасно.
   Но тотчас же по возвращении в город я постарался разузнать у  знакомых,
которые  могли  дать   мне   полезный  совет,  каким  путем  можно  добиться
реабилитации Мюло. Я знал, что Леон Блюм,  мой одноклассник,  тогда  простой
аудитор Государственного совета, сведущ в юридических делах. С ним я и решил
посоветоваться. Он сообщил мне, к моему удивлению, что снять обвинение можно
только  путем полного  пересмотра  дела.  Шутка  сказать!  Разыскать  первых
свидетелей, заново вызвать их, привлечь к суду оправданных охотников, теперь
ставших влиятельными лицами, для которых оправдание Мюло  было бы признанием
их вины... Блюм посоветовал мне отступиться.
   Время шло. Я продал Лярок: часть ферм -- Шарлю Мерувелю, автору "Chaste
et  fletrie", остальное -- некоему г-ну М.., который  вскоре перепродал  его
графу Эли  д'Уасель. Ничто больше не влекло меня  на  родину кроме старинной
дружбы  с  бывшим  соседом  по  имению.  Лет десять-пятнадцать  спустя после
продажи земель я встретился у него с Робидэ, который жил попрежнему  в  этих
краях и купил у Мерувеля мой дом на краю дороги, против кузницы.
   -- Вы, может быть, помните Мюло? -- спросил он меня во время  нудного и
нескончаемого разговора: годы не уменьшили  его болтливости.  -- Так вот! Он
теперь мэром в Х. (маленькая соседняя коммуна).
   -- А его судимость?
   -- Снята за давностью.
   -- Очень рад за него.
   --  Да, он был неплохой человек, хоть  и судился за преступление против
нравственности.
   -- Как -- против нравственности?
   -- Да эта самая его судимость!
   --   Что   вы  мне   говорите!   Мюло   осудили   за  лжесвидетельство.
Несправедливо, к тому же.
   На что Робидэ, ухмыляясь:
   -- Да  будет вам! За изнасилование  девочки...  Правда, в ту пору мы не
смели сказать вам этого.



    Андре Жид.
    Страницы из дневника


   OCR: anat_cd  pisem.net



   1929 год.
   Любовь к истине -- не потребность в достоверности, и крайне неосторожно
смешивать одно с другим.
   Истину любишь тем больше, чем яснее сознаешь, что никогда не достигнешь
абсолютного, хотя на поиски его толкает нас истина неполноценная.
   Сколько  раз  мне  приходилось  замечать,  что   религиозные  люди,   в
особенности  католики,  тем  слабее  тянутся  к   этой   ублюдочной  (однако
единственно доступной) истине, чем  сильнее они убеждены в обладании истиной
высшей,  подчинившей себе осязаемый  мир  и наше  о нем представление. Да  и
понятно:  тот не производит  наблюдений  над  молнией, кто  верит,  что  она
послана богом, тот  не  следит ни за прорастанием зерна, ни за метаморфозами
насекомого, кто во  всех явлениях  природы видит только непрерывное  чудо  и
слепое подчинение вечному вмешательству божества.
   Скептицизм -- отправная точка науки; против него и восстает вера.
   Я  знавал человека, который погружался  в черную  меланхолию  при одной
мысли,  что должен время  от времени  менять ботинки,  одежду, шляпу, белье,
галстук.  Дело  здесь  совсем  не в  скупости, но  в муке  не видеть  ничего
прочного, определенного, абсолютного, на что можно было бы опереться.
   Перечел "Orientales" Гюго. Вновь испытываешь то  же восхищение, что и в
детстве; достаточно мне один раз их  перечесть, чтобы знать  наизусть. Какая
поразительная,  чисто   ораторская  изобретательность!  Здесь  все:  сила  и
изящество, улыбка  и  пафос  рыданий.  Что за  богатство  приемов! Как высок
поэтический подъем! Какое знание  стиха, как свободно он им  владеет!  Такая
мастерская  легкость  дается только при  полной завороженности словом и  его
звучанием. Мысль  у  него  подчинена  слову, фразе, образу; вот  почему Гюго
(совсем не такой простец, каким его выставляют) всегда предпочитал чувства и
мысли  наиболее  пошлые, совершенно не заслуживавшие  его внимания, -- чтобы
отдаться все существом своим наслаждению их поведать, плодить и размножать.
   С  обычной для него отменной учтивостью, С.  Посылает  мне два  кусочка
амбры, содержащих  еле видимых насекомых, и небольшую статью Мориса Трэмбли*
(по поводу открытия им  пресноводных полипов). Меня восхищает  эта  брошюра.
Списываю: "Он  знает,  когда  сомнение  ему выгодно и  необходимо,  и  умеет
во-время  усомниться в собственных выводах.  Он всегда стремится видеть вещи
такими, каковы они в  действительности, а  не такими, какими он желал  бы их
видеть". И  добавляет: "В  этом смысле Реомюр (ибо здесь  речь идет именно о
нем) оказал большую услугу науке, чем Бюффон".
   _______________
   * Две фразы из письма к Реомюру принадлежат Аврааму Трэмбли, а не внуку
его, Морису Трэмбли, чей доклад,  прочитанный в 1902 году  перед Швейцарским
обществом любителей естествознания, знакомит нас с перепиской двух ученых по
поводу открытия пресноводных полипов. (Прим. автора.) _______________
   Совершенно случайно и не помышляя об астрологии, я  открыл, что как раз
21 ноября -- в день моего рождения  -- земля  переходит из знака Скорпиона в
знак Стрельца.
   Так моя ли  вина в том, что по воле вашего же бога я родился между двух
созвездий -- плод смешения двух рас, двух стран, двух исповеданий?
   Когда  мы  ощущаем  в себе  страшную силу  и порывистость  желаний,  то
относим ее не  к самому себе,  а к предмету наших желаний, который благодаря
ей и  влечет  нас к  себе. И тогда  он  влечет  нас уже неотразимо  до такой
степени,  что  мы  уже отказываемся  понимать, почему другой человек одаряет
такой же неотразимостью другую группу  объектов,  к которой его влечет с той
же силой  и порывистостью желаний. Кто с самого начала  в этом  не убедится,
пусть лучше  помолчит,  когда  речь зайдет  о половом  вопросе. Если  вопрос
заранее возникает в форме ответа, можно прямо сказать, что его и не ставили.
И  думается мне, причина  мистического  обожания кроется  в  том,  что  чары
божества (именуемые  у  мистиков  атрибутами),  по  самому  своему  существу
требующие   поклонения  ему,  в   действительности   являются  проекцией  их
собственного рвения.
   Читаю  "High  wind"* Ричарда Хьюза. Странная книга: будь я  в состоянии
крепче  связать ее  с личностью автора  и понять, чем вызвана потребность ее
написать, она несомненно привела бы меня в восторг. А вдруг это только игра,
необыкновенно  ловко  задуманная,  в  которой  автор  остается  победителем,
однако, не  завоевав моего сердца.  Всякая  книга  занимает  меня лишь в том
случае, если я в  самом  деле почувствую, что она родилась из  настоятельной
потребности,  и  если эта потребность разбудит во  мне  ответное эхо. Теперь
многие авторы пишут  неплохие  книги, но  они  с тем  же  успехом  могли  бы
написать и другие. Я не ощущаю незримой связи между ними и их творениями, да
и  сами  они  меня  нисколько   не   интересуют;   они  навсегда   останутся
литераторами,  они прислушиваются не к своему демону (у них его и нет),  а к
вкусам  публики.  Они приноравливаются  к тому, что есть, и это их ничуть не
стесняет, -- ведь они не чувствуют, что стесняют других.
   _______________
   * "Крепкий ветер". (Прим. перев.) _______________
   1930 год.
   Я  верю,  что  их  мир --  мир  воображаемый,  но  иначе,  чем  лучшим,
представить себе не могу.
   Иначе говоря: их мир (мир благодати и т. д.) был бы  лучшим, если бы не
был только воображаемым.
   Люди сами убеждают себя во всем  и верят -- кто во что горазд. А  потом
свои умозрительные построения называют высшей правдой. Так как же она  может
быть  иной, если верят в нее, как в  высшую правду? Да и в какую другую, как
не в высшую правду, можно верить?
   А  вдруг  "бесценная жемчужина", ради которой человек лишает  себя всех
благ, окажется фальшивой?..
   Не все ли равно, раз он сам того не знает?
   "Проблемы", волновавшие  человечество, не  разрешив  которых, казалось,
невозможно жить, постепенно теряют прежний интерес, и не потому, что решение
найдено,  а  потому,   что   жизнь   отходит   от  них.  Стоит  им  потерять
злободневность, и  они умирают, совершенно незаметно,  без агонии, просто --
отмирают.
   Возрожденный томизм*1 и статьи Маритэна*2 будут иметь лишь историческую
ценность; сомневаюсь, что кто другой, кроме археолога, ими заинтересуется.
   _______________
   *1 Томизм (по имени Фомы Аквинского) -- богословско-философское учение.
(Прим. перев.)
   *2 Маритэн -- католический "философ". (Прим. перев.) _______________
   Ясно:  С. любит в Ницше его агонию. Исцелись Ницше  -- он отвернулся бы
он него. Как он носился со мной, считая меня удрученным страдальцем, надеясь
сыграть заманчивую роль утешителя! Он ластился ко мне, как кошка.
   Однажды, сидя вечером у Р., мы  остолбенели, услышав его заявление, что
он  может быть дружен только с женщинами. Конечно, в этом признании не  мало
гордости: он любит копаться, жалеть и соболезновать. Все бы шло хорошо, если
бы в  нем была сильна  потребность доставлять счастье, Но суть в ином: любит
он самое горе,  скорбь, и в этом усматривает долг  христианина. В счастьи он
видит разодухотворение;  вот  почему он  чисто  интуитивно  отстраняется  от
Моцарта.  Бесплотность  изумительного  искусства  Моцарта,  глубочайшую  его
проникновенность, господство разума  над страданием и радостью, уничтожающее
всякую  болезненность   страдания  (то,  что  С.   счел   бы   искупительной
добродетелью), для Моцарта являющегося лишь темно фиолетовой полосой радуги,
нарисованной его гением,  он воспринимает лишь постольку, поскольку  она его
не стесняет.
   Перечел "Under Western Eyes"* в превосходном переводе Нееля.  Мастерски
написанная  книга; но  в ней слишком чувствуется напряженная работа; избыток
добросовестности  Конрада  (если  можно  так  выразиться)  --   в  длиннотах
описаний.  Чувствуешь,  как где-то,  в глубине  книги,  скользит  увертливая
ирония, но  хочется,  чтобы она была еще  легче  и  забавнее.  Конрад словно
отдыхает на ней и снова становится растянутым и многословным. В  общем книга
необыкновенно  удачна, но в ней не хватает непринужденности.  Не знаешь, чем
восхищаться:  искусством  сюжета,  композицией,   смелостью  столь  широкого
замысла, спокойствием изложения или остроумием развязки. Но читатель, закрыв
книгу, невольно скажет автору: "Теперь недурно и отдохнуть".
   _______________
   * "Глазами Запада" Джозефа Конрада. (Прим. перев.) _______________
   Сильно заинтересован открытым мною, родством "Глазами Запада" с "Лордом
Джимом".  (Жалею,  что  не  поговорил  об этом с  Конрадом). Герой совершает
непоследовательность и, чтобы  выкупить ее,  закладывает свою жизнь. Ибо как
раз  непоследовательности  имеют в жизни  наибольшие последствия.  "Но разве
можно это уничтожить?"  Во всей нашей литературе не найти патетичней романа;
романа, который  в такой  степени ниспровергал бы правило Буало,  что "герой
должен проходить через всю драму или роман таким, каким он был вначале".
   Пагубное,   плачевное   влияние   Барреса*.   Нет  более   злосчастного
воспитателя,  чем он, и все, на чем лежит печать его влияния,  -- при смерти
или уже смердит. Достоинства  его как  художника чудовищно раздуты. Разве не
находишь уже в Шатобриане все его лучшие  элементы? Его  "Дневник" -- предел
для него, и с этой стороны  он представляет громадный интерес.  Его  тяга  к
смерти,  к  небытию,  его  азиатчина; погоня  за  популярностью, гласностью,
принимаемая им за любовь к славе; его нелюбознательность; избранные им боги.
Но превыше всего возмущает меня жеманность, дряблая красивость некоторых его
фраз, на которых почиет дух Мими Пенсон...
   _______________
   *   Морис  Баррес  (1862-1923)   --  французский  писатель  и   политик
махрово-реакционного шовинистического толка. (Прим. перев.) _______________
   Нахожу на столе пришедшее в мое отсутствие приложение к "Нувель журне":
"От Ренана к Жаку Ривьеру" ("Дилетантизм и аморализм").
   Эти книги -- из того же теста, что и Массис*: так же рьяно восстают они
против  всего  некатолического. Но вот что  я  там  вычитал: "Не настало  ли
время,    открыв   в   последний   раз    замечательную    поэму    "Фауст",
прокомментированную Ренаном,  поразмыслить над скрытым в ней  уроком?" (стр.
77).
   А Массис писал мне в письме, полученном месяц тому назад в Рокбрэне:
   "Книгу Барбэ д'Оревильи  о Гете  я прочел много лет назад; удовлетворяя
ваше любопытство, должен признаться, что нахожу его суждения великолепными и
целиком  под   ними   подписываюсь.   Бенжамен  Констан,   с   присущей  ему
проницательностью,  сказал   то  же   самое;  он  назвал  Гете  неостроумным
Вольтером".
   Дальше следовали две страницы, исписанные красивым почерком; но  тон их
совсем не  тот,  каким  Массис  всегда  со мной  говорил  и который,  кстати
сказать,  не производил  на меня никакого впечатления. Что же ему  ответить?
Сказать: "Любезный  Массис, вы написали  бы мне совсем иначе, знай вы, как я
отличаюсь  от  того, каким... знай  вы,  что самый  тон ваш,  прежде  всего,
слишком  подозрителен,  чтобы  меня взволновать"... Нет! Какой  смысл? Мы не
можем  столковаться, и не  столкуемся. Но все же мне очень хотелось  послать
ему отрывок из кардинала Ньюмана, процитированный Гриерсоном:
   "We may feel great repugnance to Milton and Gibbon  as men; we may most
seriously protest against the spirit which ever lives and the tendency which
ever  operates,  in  every  page  of  their  writings;  but  there  they are
extinguith them, we cannot dewy their power; an intergral portion of English
literature; we  cannot  write  a  new  Milton  or a  new  Gibbon; we  cannot
expurgate what needs to  be exercised. They  are great English authors, each
breathing hatred  to the catholic church-  in his own  way, each a proud and
rebellious creature of  God,  each gifted with incomparable  gifts. We  must
take things as they are if we take them at all".*
   _______________
   * "Мы  можем испытывать величайшее отвращение к Мильтону и Гиббону, как
к личностям,  можем  решительно  отвергать, тенденцию,  проскальзывающую  на
каждой странице их писаний, -- дух, вечно в них живущий; но они таковы, и мы
не  можем  отсечь  их  от  английской  литературы, с которой они  неразрывно
связаны; не можем отрицать их могущества; не можем  заменить их произведений
другими;  не  можем  даже очистить  их  творчество от того,  что должно быть
оттуда изгнано.  Оба они  -- великие английские писатели,  каждый  по своему
ненавидел  католическую  церковь:  оба  они  --  создания  божии,  гордые  и
строптивые; оба  исключительно даровиты.  Мы  должны  принимать вещи такими,
каковы они есть, или вовсе их не принимать". (Прим. автора) _______________
   Но в обычаях Массиса и иже с ним -- отрицать всякую  ценность  за теми,
кого они не могут к себе  приблизить, и  приближать к себе тех, чью ценность
они  не  в  состоянии  отрицать,  заранее  решив,  что  все  добропрекрасное
обязательно, по долгу службы является католическим.
   Из   любопытства   отыскал  в  "Дневнике"  Бенжамена   Констана  места,
относящиеся к Гете. Некоторые из них, посвященные первым встречам, по правде
сказать, довольно непочтительны, во вкусе Массиса. Но затем откапываю:
   "Он полон ума, остроумия, глубины, новых идей" (стр. 9).
   "Я не знаю в целом  мире человека, который был бы так же умен и обладал
такой же тонкостью, силой и разносторонностью, как Гете" (стр. 13).
   "Гете -- мировой  ум  и,  может быть, пока  единственный в  мире  гений
такого  неопределенного  жанра,  как  поэзия,   где  все  и   всегда  только
неоконченные наброски" (стр. 303).
   И наконец в письме к графине де Нассау от 21 января 1804 года:
   "Гете и Виланд... Это -- люди необычайного ума, особенно Гете".
   Совесть вместо добросовестности.
   Последние дни сдружился с Попом. В "Essay of criticism"* читаю:
   _______________
   * "Критические опыты". _______________
   These rules of old, discovered, not devised,
   Are Nature still but Nature methodised,
   Nature like liberty, is but restrain'd
   By the same laws which first herself ordained.*
   _______________
   *  Эти   издревле  известные,   нехитрые  правила   --   сама  природа,
неподвижная, но упорядоченная. Природа свободна, но обуздана, однако, своими
собственными,  раз  и  навсегда  установленными   законами.  (Прим.  перев.)
_______________
   Отлично,  лучше  не  скажешь  (столь  разумная  истина  и  так  разумно
высказанная)... Ничего -- более антипоэтического (но это не важно).
   В полном восторге от "Послания Элоизы к  Абелару" Попа. Мое  уважение к
нему растет по мере того, как я с ним знакомлюсь, и почему не сознаться, что
его поэзия,  перегруженная  содержанием,  волнует  меня  теперь  несравненно
сильнее, чем мутные извержения какого-нибудь  Шелли, который заставляет меня
где-то витать, оставив неудовлетворенной слишком важную часть моего "я".
   Мориак* Этюды о Мольере и Руссо.
   _______________
   *  Франсуа  Мориак  -- автор  романов католического  направления (Прим.
перев.) _______________
   Скорей искусны, чем справедливы.
   Тяжесть Истины портит чувствительную пружину весов.
   Всюду и всегда он находит то, чего искал, и только то, что хотел найти.
   "Ты не искал бы меня, если бы уже не нашел", т. е. "Ты бы не нашел меня
там, если бы ты меня туда не поместил".
   Французская литература гораздо более  старается признавать и изображать
человечество вообще,  чем человека в частности.  Ах,  если бы Бэкона  взамен
Декарта! Но  картезианство  не  было обеспокоено  мыслью  "Every man in  his
humour"*,  и  в  конечном счете  у  него  было  мало  любознательности.  Так
называемые чистые науки предпочитались наукам естественным.  Бюффон -- и тот
плохой наблюдатель.
   _______________
   * "У каждого свой нрав"  -- заглавие комедии Бен Джонсона, современника
Шекспира. (Прим. перев.). _______________
   Мысль о том, что надо  итти от  простого к сложному, что  можно строить
выводы  дедуктивно; обманчивая  вера  в то, что  созданное  умом  равноценно
многосложности природы; что конкретное можно вывести из абстрактного...
   Лансон   в  прекрасной   работе  о   влиянии   картезианства   приводит
удивительное признание Монтескье:
   "Я  видел,  как  частные  случаи,  словно  сами   собой,  совпадали   с
предложенными мной законами... Когда я раскрыл эти законы, все, что я искал,
предстало  передо  мной". Значит,  он  искал  лишь то,  что было  заранее им
найдено. Потрясающая ограниченность. А наряду с этим -- восхитительная фраза
Клода  Бернара,  не помню где мною записанная;  поэтому привожу  ее заведомо
неточно,  расширяя ее  смысл: "Исследователь должен  гнаться за искомым,  не
забывая следить за тем,  чего он не ищет; то, что  он увидит неожиданно,  не
должно захватить его врасплох". Но картезианец не допускает возможности быть
захваченным врасплох. Иначе говоря,  он не  допускает для  себя  возможности
чем