Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
два дня я уехал из Фонгезмара, недовольный и ею, и собой, смутно
ненавидящий "добродетель" -- как я все еще продолжал ее называть -- и злой
на беспомощное постоянство моего сердца. Употребив последние силы на
поддержание непомерно высокого пламени своей любви, я не вынес из этой нашей
встречи ничего, кроме чувства опустошенности; спокойные доводы Алисы,
вызывавшие сначала мой бурный протест, не только продолжали жить во мне, но
и торжествовали, тогда как все мои возражения давно умолкли. Пожалуй, она в
самом деле была права! Я привязался всем сердцем к какому-то призраку, а той
Алисы, в которую я был влюблен, которую и сейчас любил, -- ее больше не
было... Пожалуй, мы и вправду постарели! Эта ужасная, скучная проза, от
которой цепенела моя душа, на поверку оказывалась не более чем возвратом к
естественному порядку вещей; ценой многолетних усилий я возвел для нее
пьедестал, сотворил из нее кумира, наделенного всеми мыслимыми
достоинствами, а что в итоге? Одна усталость... Будучи предоставлена самой
себе, Алиса не замедлила возвратиться на свой шесток, на заурядный свой
уровень, где обретался и я тоже, но к ней меня уже не влекло. Ах, какой же
бессмысленной химерой предстала вдруг передо мной эта самая добродетель,
требовавшая постоянного напряжения всех сил, без чего я не мог соединиться с
нею в заоблачных высях, куда и вознесена-то она была исключительно моими
стараниями! Не возгордись мы чрезмерно, и любили бы себе друг друга... А
какой смысл упорствовать в беспредметной любви? Упрямство вовсе не означает
верность. Да и чему верность? Собственной ошибке? Не разумнее ли было в
самом деле признать, что я просто-напросто ошибся?..
Тем временем я получил рекомендацию в Институт археологии и согласился
немедленно поступить туда; ничто меня там не привлекало, но я все равно был
рад, замышляя свой отъезд, точно побег.
VIII
Тем не менее я все же увиделся еще раз с Алисой... Произошло это спустя
три года, на исходе лета. Месяцев за десять перед тем она известила меня о
смерти дяди, но письмо, довольно длинное, которое я послал ей тогда же из
Палестины, где в ту пору путешествовал, осталось без ответа...
Оказавшись по каким-то делам в Гавре, я, разумеется, не мог не заехать
и в Фонгезмар. Я знал наверное, что Алиса сейчас там, однако боялся застать
ее не одну. О своем приезде я ее не уведомлял, являться просто так, как бы
между прочим, мне тоже не хотелось, а потому я пребывал в размышлении:
все-таки зайти или уехать, так и не повидавшись с нею и даже не попытавшись
ее увидеть?.. Да, несомненно, второе: я лишь пройдусь по буковой аллее,
посижу на скамейке, куда она, может быть, еще приходит... И я уже искал,
какой знак мне оставить после себя, чтобы по нему она догадалась о моем
здесь кратком появлении. С этими мыслями я продолжал медленно идти вперед и,
утвердившись окончательно в решении не видеться с нею, почувствовал, что
пронзившая было меня тоска сменяется какой-то мягкой печалью. Дойдя до
буковой аллеи, я из опасения быть случайно замеченным пошел по обочине вдоль
откоса, который служил границей хозяйственного двора. В одном месте откос
был покруче и можно было, поднявшись на него, заглянуть через двор в сад --
что я и сделал. Незнакомый мне садовник разравнивал граблями одну из
дорожек; вскоре я потерял его из виду. Двор был заново огорожен. При моем
приближении залаяла собака. Аллея кончилась, и я повернул направо,
намереваясь, теперь уже вдоль стены сада, пройти через буковую рощицу, но
тут заметил ту самую дверку, выходившую из огорода, и меня вдруг осенило,
что в сад можно попасть через нее.
Она была заперта, но засов с внутренней стороны едва держался, так что,
нажми я посильнее плечом... В этот момент послышались шаги; я отскочил за
угол стены.
Мне не было видно, кто вышел из сада, но я знал, я чувствовал, что это
была Алиса. Она сделала еще несколько шагов и еле слышно позвала:
-- Жером, это ты?..
Мое сердце, которое перед тем отчаянно билось, тут вдруг замерло, а к
горлу подступил ком, так что я не мог произнести ни слова; она позвала
погромче:
-- Это ты, Жером?..
При звуке ее голоса меня охватило такое сильное волнение, что я рухнул
на колени. Поскольку я по-прежнему ничего не отвечал, Алиса прошла еще
вперед, повернула за угол и остановилась прямо передо мной -- хотя я мог
только слышать это, ибо лицо закрыл рукой, словно боясь внезапно увидеть ее.
Она так и стояла еще некоторое время, наклонившись ко мне, а я, схватив
хрупкие кисти ее рук, осыпал их поцелуями.
-- Зачем ты прятался? -- сказала она так просто, как будто разлука наша
длилась не три года, а всего несколько дней.
-- Как ты догадалась, что это я?
-- Я тебя ждала.
-- Ждала? -- только и мог я повторить вслед за ней, настолько это
поразило меня...
-- Пройдемся до нашей скамейки, -- предложила она, потому что я все еще
не мог подняться с колен. -- Да, я знала, что мне предстоит встреча с тобой.
Я прихожу сюда по вечерам уже в третий раз и зову тебя, как и сегодня...
Почему ты не отзывался?
-- Если бы ты не застала меня сейчас, я бы так и ушел, не увидевшись с
тобой, -- ответил я, начиная понемногу справляться с волнением, которое в
первый момент застигло меня врасплох. -- Я был проездом в Гавре, и мне
подумалось, что ты, наверное, бываешь там иногда, -- ну а потом...
-- Взгляни, что я читаю все эти три вечера, приходя туда, -- перебила
она меня, протягивая пачку писем, которые я узнал: это были мои письма из
Италии. Только сейчас я поднял на нее глаза. Она изменилась невероятно;
сердце мое сжалось при виде ее худобы и бледности. Сильно опершись на мою
руку, она прижималась ко мне, точно от страха или от холода. Она до сих пор
еще носила строгий траур, поэтому черный кружевной платок у нее на голове,
обрамляя ее лицо, несомненно, добавлял ему бледности. Она улыбалась, но
какой-то слабой, угасающей улыбкой. Я поспешил осведомиться, одна ли она
сейчас в Фонгезмаре. Нет, с нею вместе жил Робер, а на август приезжали
Жюльетта и Эдуар с тремя детьми... Мы дошли до скамейки, присели, и еще
какое-то время разговор вертелся вокруг обычных житейских новостей. Затем
она спросила о моей работе. Я отвечал весьма неохотно: мне хотелось, чтобы
она поняла, что работа меня больше не интересует. Я хотел обмануть ее
ожидания, как когда-то она обманула мои. Не знаю, достиг ли я своей цели; по
ней, во всяком случае, ничего не было заметно. Во мне теснились одновременно
и любовь, и желание отомстить, а посему я изо всех сил пытался говорить как
можно более сухо, досадуя на волнение, порой заставлявшее мой голос дрожать.
Из-за небольшого облачка почти над горизонтом и прямо напротив нас
снова появилось заходившее солнце, заливая трепещущим сиянием опустевшие
поля и наполняя распростертую у наших ног узкую долину невесть откуда
возникшим изобилием; затем все исчезло. Я сидел молча, совершенно
потрясенный; я чувствовал, как всего меня обволакивает и пронизывает такое
же золотое сияние восторга, отчего злопамятство мое бесследно испарялось и
лишь голос любви продолжал звучать. Вдруг Алиса, до того сидевшая, положив
голову мне на плечо, поспешно поднялась, достала из корсажа какой-то очень
маленький предмет, завернутый в тонкую бумагу, протянула было мне,
остановилась в нерешительности и произнесла, видя мое удивленное лицо:
-- Жером, послушай меня. Это мой аметистовый крестик. Все эти три
вечера я приношу его с собой, потому что давно хотела отдать его тебе.
-- Но зачем он мне? -- не выдержал я.
-- Чтобы ты хранил его в память обо мне и отдал своей дочери.
-- Какой еще дочери? -- вскричал я, глядя Алисе в глаза и не понимая,
что все это значит.
-- Пожалуйста, выслушай меня спокойно и не смотри на меня так, прошу
тебя, не смотри. Мне и так очень трудно говорить, но это я должна сказать
тебе обязательно. Итак, Жером, когда-нибудь ты женишься, ведь так?.. Нет, не
отвечай мне и не перебивай, умоляю. Просто я хотела бы, чтобы ты помнил, что
я очень любила тебя и... уже давно... три года назад... решила, что этот
крестик, который тебе всегда нравился, может однажды надеть твоя дочь, в
память обо мне... нет, пусть даже не знает о ком... и, может быть, даже
случится так, что ты назовешь ее... моим именем...
У нее словно перехватило горло, и она замолчала; громко, почти со
злостью я спросил:
-- А почему тебе самой ее так не назвать?
Она попыталась еще что-то сказать. Губы ее задрожали, как у ребенка,
который вот-вот расплачется, но она не заплакала; необыкновенный блеск ее
глаз преобразил ее лицо -- оно сияло какой-то сверхчеловеческой, ангельской
красотой.
-- Алиса! На ком еще я смогу жениться? Ты же знаешь, что лишь тебя я
люблю!.. -- В безумном порыве я крепко, до боли, сжал ее в объятиях и впился
губами в ее губы. Голова ее запрокинулась, она ничуть не противилась мне; я
увидел только, как вдруг потускнел ее взгляд, затем веки ее совсем
сомкнулись, и я услышал ее голос -- ни с чем не мог бы я сравнить его по
чистоте и плавности:
-- Сжалься над нами, мой друг! Не губи нашу любовь.
Возможно, она добавила еще: "Не поддавайся своей слабости!" -- а может
быть, я сказал это сам себе -- не помню, но я бросился перед ней на колени,
страстно обхватив ее руками.
-- Если ты так любишь меня, почему же ты всегда меня отталкивала?
Вспомни: сначала я ждал до свадьбы Жюльетты; я понимал, что ты хотела для
нее счастья; и вот она счастлива, ты сама мне это говорила. Долгое время я
думал, что ты не хочешь бросать отца, но сейчас мы оба остались одни.
-- О, не будем жалеть о том, что ушло, -- прошептала она. -- Я уже
перевернула страницу.
-- Но еще не поздно, Алиса!
-- Нет, мой друг, уже поздно. Поздно стало в тот самый день, когда
благодаря любви мы на мгновение почувствовали, что каждому из нас суждено
нечто большее, чем любовь. Благодаря тебе, мой друг, я в мечтах своих
поднялась так высоко, что все, чем обычно довольствуются люди, означало бы
для меня падение. Я часто думала над тем, какой могла бы быть наша жизнь
друг с другом, и поняла, что, как только из нее исчезло бы совершенство, я
не вынесла бы дольше... нашу любовь.
-- А не думала ли ты над тем, какой будет наша жизнь друг без друга?
-- Нет, никогда!
-- Так вот, посмотри! Уже три года я блуждаю по свету в тоске, потому
что со мной нет тебя...
Стемнело.
-- Мне холодно, -- сказала она, поднимаясь и так плотно закутываясь в
шаль, что я даже не смог снова взять ее за руку. -- Помнишь тот стих из
Писания, который когда-то так встревожил нас? Мы еще испугались, верно ли мы
поняли его смысл. "Они не добились того, что было им обещано, ибо нечто
лучшее уготовил нам Господь..."
-- И ты по-прежнему веришь в эти слова?
-- Иначе нельзя.
Какое-то время мы шли рядом и молчали. Потом она снова сказала:
-- Ты только представь себе, Жером: лучшее! -- И тут на глаза у нее
навернулись слезы, а она все повторяла: -- Лучшее!
Мы снова стояли у той маленькой двери, из которой она вышла незадолго
до того. Повернувшись ко мне, она сказала:
-- Прощай! Нет, не провожай меня дальше. Прощай, любимый мой. Сейчас и
должно начаться... это лучшее.
Она еще постояла так, положив вытянутые руки мне на плечи, в одно и то
же время словно удерживая и отталкивая меня, и взгляд ее был полон какой-то
невыразимой любви...
Едва дверь закрылась, едва я услышал, как повернулся с той стороны
засов, я припал к этой двери в таком безысходном отчаянии, что слезы
брызнули у меня из глаз, и я еще долго рыдал в кромешной тьме.
Но удержать ее, но выбить эту дверь, каким угодно способом проникнуть в
дом, который к тому же никто от меня и не запирал, -- нет, еще и сегодня,
когда я возвращаюсь памятью к прошлому и переживаю его вновь и вновь... нет,
для меня это было невозможно, и кто не понимает этого, тот, значит, не
понимал меня и раньше.
Через несколько дней, мучимый неослабевавшим беспокойством, я написал
Жюльетте. Я рассказал о том, что был в Фонгезмаре, что меня необычайно
встревожила худоба и бледность Алисы, умолял ее что-нибудь предпринять и
известить меня, потому что от самой Алисы ждать вестей мне уже не
приходилось.
Не прошло и месяца, как я получил следующее письмо:
Дорогой Жером,
Должна сообщить тебе печальное известие: нет больше с нами бедной
Алисы... Увы слишком обоснованными оказались опасения, которыми ты поделился
со мной. Не страдая от какой-либо определенной болезни, вот уже несколько
месяцев она угасала, и, только вняв моим мольбам, она согласилась пойти на
прием к доктору А... из Гавра, который отписал мне, что не нашел у нее
ничего серьезного. Через три дня после вашей встречи она внезапно уехала из
Фонгезмара. Об ее отъезде я узнала из письма Робера: сама она пишет мне так
редко, что без него я ничего и не знала бы об ее исчезновении, потому что
прошло бы еще много времени, прежде чем меня встревожило ее молчание. Робера
я отчитала -- за то, что он отпустил ее просто так и не проводил в Париж, --
но, поверишь ли, мы не имели никакого представления о том, где она могла
остановиться. Представь себе мое состояние: невозможно не только увидеться с
ней, но даже написать! Спустя несколько дней Робер все же ездил в Париж, но
обнаружить ничего не сумел. Зная, как небрежно может он отнестись к любому
делу, мы засомневались в его рвении и на этот раз. Нужно было уже обращаться
в полицию -- не могли же мы оставаться в такой жуткой неизвестности. Эдуар
поехал и так энергично взялся за дело, что разыскал-таки небольшую частную
лечебницу, где нашла себе приют Алиса. Увы, было уже слишком поздно. Я
получила одновременно извещение о ее смерти от директора лечебницы и
телеграмму от Эдуара, который не успел застать ее в живых. Она оставила два
конверта: один с нашим адресом, чтобы нас известили, а другой вложила копию
письма нашему гаврскому нотариусу, где сообщала о своих последних
распоряжениях. По-моему, там есть что-то, касающееся и тебя; обязательно дам
тебе знать в ближайшем письме. Похороны состоялись позавчера; были Эдуар и
Робер, но не только -- пришли и несколько больных из той лечебницы; они и в
церкви были, и провожали груб до кладбища. Сама я сейчас со дня на день жду
пятого ребенка и, к сожалению, никуда отправиться не могу.
Дорогой мой Жером, я знаю, как глубоко опечалит тебя это скорбное
известие, и очень за тебя переживаю, пока пишу. Вот уже два дня, как я не
встаю с постели, и пишу с трудом, но все же мне не хотелось никого, даже
Эдуара или Робера, просить написать тебе о той, которую не знал
по-настоящему ни один человек, кроме нас с тобой. Теперь, когда я уже почти
превратилась в престарелую мать семейства, а от костра всего былого осталась
одна зола, я могу позволить себе позвать тебя к нам. Если однажды, по делам
или просто так, окажешься в Ниме, заезжай в Эг-Вив. Эдуар будет очень рад с
тобой познакомиться, а мы вдвоем сможем поговорить об Алисе. Прощай, дорогой
мой Жером. Целую тебя и искренне грущу.
Еще несколько дней спустя я узнал, что Алиса оставила Фонгезмар брату,
но просила все, что было в ее комнате, и еще кое-какую мебель отправить
Жюльетте. Вскоре я должен был получить какие-то бумаги, которые она положила
на мое имя в запечатанном конверте. Узнал я и то, что она распорядилась
похоронить ее с аметистовым крестиком на шее -- тем самым, что я отказался
взять в мой последний приезд, -- и Эдуар сообщил мне, что это было
исполнено.
В запечатанном конверте, который переслал мне нотариус, оказался
дневник Алисы. Я привожу здесь очень многие страницы из него. Привожу без
всяких комментариев: вы и без того достаточно хорошо представите себе и
размышления, которые вызвало во мне его чтение, и переживания, о которых я
так или иначе мог бы дать здесь лишь самое поверхностное представление.
ДНЕВНИК АЛИСЫ
Эг-Вив
Позавчера выехали из Гавра, вчера -- уже в Ниме; первое мое
путешествие! В отсутствие всяких хлопот по хозяйству или по кухне, а значит,
в некотором смысле, от нечего делать, сегодня, 23 мая 188.. года, в день
моего двадцатипятилетия начинаю вести дневник -- не то, чтобы мне очень
этого хотелось, но надо же делиться хоть с кем-то; по-моему, со мной такое
впервые в жизни -- чувствую себя одинокой, на какой-то другой, почти чужой
земле, с которой пока еще не познакомилась, как следует. То, что она хочет
сказать мне, вероятно, не очень отличного от того, что говорила мне
Нормандия, которую я без устали слушала в Фонгезмаре, -- Господь един
повсюду, -- но она, южная эта земля, говорит на языке, для меня пока
незнакомом и к которому я с удивлением прислушиваюсь.
24 мая
Жюльетта дремлет в шезлонге возле меня, на открытой галерее, придающей
подлинное очарование этому дому в итальянском стиле и сделанной в уровень с
песчаным двором, за которым начинается сад... Из своего шезлонга Жюльетта
может видеть вытянутую зеленую лужайку, а за ней пруд, в котором плещется
стайка пестрых уток и с достоинством плавает пара лебедей. Пруд питает
ручеек, не пересыхающий, как говорят, даже в самое жаркое лето; дальше он
течет через сад, постепенно переходящий в густые заросли, зажатый с двух
сторон между виноградником и выжженной солнце пустошью, а потому довольно
скоро обрывающийся.
...Вчера Эдуар Тессьер показывал отцу сад, ферму, винные погреба,
виноградники, а я целый день провела рядом с Жюльеттой, поэтому в первый раз
погулять по парку, познакомиться с ним я смогла только сегодня утром,
рано-рано. Здесь много совершенно неизвестных мне растений и деревьев,
названия которых я все-таки хотела бы выяснить. От каждого я оторвала по
маленькой веточке, чтобы за завтраком мне сказали, как они называются. В
некоторых из них я признала те самые каменные дубы, которые так восхитили
Жерома на вилле Боргезе или Дориа-Памфили, -- очень дальнюю родню наших
северных дубов и совершенно другие по виду; в дальнем конце парка они
укрывают крохотную таинственную полянку и нависают над шелковистой травой,
словно приглашая нимф водить хороводы. Я изумлена, почти испугана тем, как
мое чувство природы, такое глубоко христианское в Фонгезмаре, здесь, помимо
моей воли, приобретает мифологический оттенок. Хотя тот гнетущий страх,
который овладел мною, был еще вполне религиозным. Я все шептала: hic nemus*.
Воздух был кристально-прозрачен, и стояла какая-то странная тишина. Мне уже
начали грезиться то Орфей, то Армида, как вдруг совсем рядом со мной
раздалось пение птицы -- совершенно непередаваемое, и было в нем столько
восторга, столько чистоты, что у меня возникло ощущение, будто вся природа
ждала этой песни. С сильно бьющимся сердцем я стояла еще некоторое время,
прислонившись к дереву, а затем поспешила вернуться, пока никто еще не
встал.
_______________
* Тот самый лес (лат.). _______________
26 мая
По-прежнему никаких вестей от Жерома. Если бы он написал мне в Гавр,
его письмо непременно уже переслали бы сюда... Только этому дневнику могу
доверить я свою тревогу, от которой вот уже целых три дня ничто не может
меня отвлечь -- ни вчерашняя экскурсия в Бо, ни даже молитва. Сегодня я
просто не в состоянии писать ни о чем другом, но, вероятно, никаких других
причин и нет у той стран