у-нибудь научиться.
   Из письма М. Ар.:
   "Вчера  вечером  прочел в  "Горе"  Мишле:  "они хохочут  над  Ксерксом,
влюбленным в платан", четверть  часа спустя -- У Дона "Xerxe's stange lydian
love, the platan tree"*.
   _______________
   *  "Ксеркса  странная  лидийская  любовь  --  платан".  (Прим.  перев.)
_______________
   "Это тем более любопытно, -- добавляет М. Ар., -- что в тексте Геродота
нем и намека на любовь".
   А с другой стороны,  Мишле не мог знать Дона.  Где же  источник, откуда
оба черпали?
   Чванливость всегда  сочетается  с  глупостью.  Многие  плохие  писатели
современности  потому  самодовольны,  что они  не способны понять всего, что
выше их, оценить по заслугам великих писателей прошлого.
   Не считаться с  самим собой в течение  дней,  недель, месяцев. Потерять
себя  из виду. Итти туннелем в надежде увидеть за ним  неизведанную  страну.
Боюсь, как бы  слишком  долгая работа сознания  не связала чересчур  логично
будущее  с  прошлым,  не помешала  бы прошлому  стать  будущим.  Превращения
возможны  только ночью,  во сне; не заснув в куколке, гусеница не  проснется
мотыльком.
   Мне важно не самому попасть  в рай, а привести  другого.  Невыносимо то
счастье, которым не с кем поделиться...
   А что тогда сказать о счастьи, обретенном за счет другого?
   Торная  дорога,  конечно, всегда  надежней.  Но  много  дичи на  ней не
спугнешь.
   Это   Баррес  завел  такую  моду.  Его  потребность  всюду,  без  конца
отыскивать  назидание, "урок"  -- мне просто невыносима.  Положение вассала,
принижающее дух.  Мы  учимся  у  великих мастеров  только тогда,  когда  они
погружают  нас в  нечто вроде любовного экстаза.  Те, что всюду ищут выгоды,
подобны проституткам, которые,  прежде чем  отдаться,  спрашивают:  "Сколько
заплатишь?"
   Я хочу  ощутить  аромат  каждого  цветка, словно  это лето для  меня --
последнее.
   Рыбы, умирая, переворачиваются брюхом вверх и всплывают на поверхность:
таков их способ падать.
   Больше  всего  я  ненавижу  перевранные  цитаты.  Так  можно  заставить
писателя сказать все, что угодно. Максанс, взваливая на меня ответственность
за анекдот из "Фальшивомонетчиков" (который он, кстати, полностью извращает,
сказав: "Мне рассказал  этот анекдот один русский писатель" -- не  значит ли
это, что он  не читал  книги  и  что его  мнение основывается  на  слухах?),
напоминает мне Ломброзо, который по "Неумелому стекольщику" Бодлера заключил
о  жестокости  поэта:  не  заставлял,  ли  Бодлер  стекольщиков, --  говорит
Ломброзо, --  подниматься на  его мансарду,  чтобы  тут же выгнать  их  вор,
расколотив вдребезги их товар за то, что у них не было розовых стекол?
   Но из его заявления я привожу следующее:
   "Ницше  --  враг мой, трогательный для меня тем, что даже в его  отказе
чувствуется  страдание". Да, это верно;  и  то  же самое -- С.: они упрекают
меня  в  безмятежности.  Счастье,  достигнутое  не  их  путем,   кажется  им
величайшим  преступлением   или,  по  меньшей   мере,  величайшей   духовной
скудостью.
   Эм   и  m-ll   Z.  говорят   о  больницах,   о   безобразных   тамошних
злоупотреблениях,  о  скверной кормежке  больных, о беззакониях, кумовстве и
шантаже, которому подчас подвергаются несчастные больные со стороны сиделок.
Однако раскрыть эти  преступления значит --  сыграть на  руку "левым". И  об
этом  помалкивают.  И когда  встречаешь  в народе ужас перед  больницей,  он
кажется -- увы! -- больше чем справедливым.
   Помню, однажды  я  захотел  навестить  свою племянницу незадолго  до ее
конца, нанял авто.
   о- На улицу Буало, в лечебницу, -- приказал я шоферу.
   Тот спрашивает:
   -- Какой номер?
   -- Не знаю. Вы сами должны знать. Это -- частная лечебница.
   Тогда,  повернувшись ко мне, он сказал,  и  в голосе его слышалось все:
ненависть, презрение, насмешка, горечь.
   -- Мы знаем только Ларибуазьер*.
   _______________
   *  Казенная  парижская больница  имени жертвователя графа Ларибуазьера.
(Прим. перев.) _______________
   Это  невинное слово,  произнесенное по-деревенски, нараспев, прозвучало
похоронным звоном.
   -- Да полно, -- ответил я ему, -- сдохнуть везде одинаково можно: что в
частной больнице, что в государственной...
   Но его восклицания у меня по спине мурашки забегали.
   М. Н. очень умен; чувствуется, что проблемы свои он подобрал по дороге.
Он их не выносил и не родил в муках.
   Мне стоит большого усилия убедить себя,  что я теперь в  возрасте  тех,
кто казался мне дряхлым, когда я был молодым.
   О  кровосмесительном характере теорий  Барреса.  По его мнению, нельзя,
невозможно любить людей иной крови.
   Баррес  (я читаю  теперь  с ожесточенной усидчивостью  второй  том  его
"Дневников"), видимо, обеспокоен тем,  что  отец Шопена происходит из Нанта.
(Я писал об этом несколько страниц; нужно их  только  найти и доразвить.) Он
отмечает факт, чтобы тотчас о нем забыть. Как он  ловко сам себя изобличает!
То же самое и о Клоде Желэ, великом лотарингце*.
   _______________
   * Французский живописец Желэ, подписывающийся Клод Лоррэн, т.  е.  Клод
из Лотарингии. (Прим. перев.) _______________
   Упорство, с каким он отстаивает абсурд, -- вот что, может быть,  больше
всего и трогает в Барресе.
   Но  чтобы  лианообразная  мысль  его  могла  вытянуться  ей  необходима
подпорка.
   "...   закон   человеческого   производства.  Мы  знаем,  что   энергия
индивидуума  есть не что иное,  как  сумма  душ его покойников,  и  что  она
получается только благодаря непрерывности земного влияния" (стр. 93).
   И наивно добавляет:
   "Вот где одна из  основных  идей, почти  достаточных для оплодотворения
ума, так  часто  возможно их применение". И действительно,  вся  работа  его
мысли заключалась в применении этой теории к отдельным случаям.
   Нельзя твердо  сказать, что эта  теория ошибочна, но, как  все  теории,
она, по прошествии определенного времени и сыграв раз навсегда  определенную
роль в прогрессе  человечества, станет располагать к  праздности  и всячески
тормозить его дальнейшее развитие.
   И вдруг -- поразительное признание (стр. 192):
   "Лотарингия  --  могу  ли я  сказать  со  всей искренностью,  что я  ее
люблю?...*
   _______________
   *   Что   он,   действительно   любит,   так   это   Толедо,   Венецию,
Константинополь, Азию. (Прим. авт.) _______________
   Но  она проникает  в  не  принадлежащую  ей  жизнь мою  и, может  быть,
завладевает  ею.  Не знаю,  люблю  ли я ее;  но, войдя  в мое существо через
страдание, она стала одной из причин моего развития".
   Лучше не скажешь. Он проявил здесь  исключительную проницательность.  И
далее -- на стр. 215:
   "Моя  любовь к Лотарингии досталась  мне нелегко. В Лотарингии масштабы
всегда ограничены (стр. 190). В десять, двадцать,  тридцать лет я чувствовал
себя так,  как в ссылке.  Я  не  переставал мечтать  о Востоке.  Мне  всегда
Казалось,  что  в  этих  краях  я  люблю  лишь  землю  мертвецов,  кладбище,
сновидения, места призраков, тайны и т. д."
   И еще (стр.237): "Вначале она  мне не  нравилась.  Я  полюбил  ее, лишь
поняв, что  и у нее есть мертвецы". Как будто их нет в каждой стране! "Затем
это ответ на вопрос: чего ради?" (стр. 238).
   Необходимость  искусственно  подогревать   интерес   к  ложному  образу
рождается у Барреса из глубокого сознания собственного оскудения. У  него не
встретишь реальной  насущной проблемы. Ему нужно изобретать; без выдумки ему
нечего было бы сказать. Отсюда -- острое ощущение небытия,  пустоты, смерти;
потребность "довольствоваться малым" (стр. 236).
   Перечел  с  глубокой  радостью  первую книгу  "Wahrheit  und Dichtung"*
по-немецки.  Попробовал в шестой или седьмой раз (по меньшей  мере)  осилить
"Also  sprach Zaratustra"**. Немыслимо.  Я  не выношу тона этой книги. И мой
восторг перед ницше не заставит  меня  претерпеть до конца этот тон. В конце
концов мне кажется, что  он перестарался:  книга ничего не  прибавляет к его
славе. Я постоянно чувствую в нем зависть к Христу;  назойливое желание дать
миру  книгу,  равную  Евангелию.  Если  "Так  говорил  Заратустра"  и  более
известна, чем все  остальные книги  Ницше, то это  только потому, что это, в
сущности,  роман.  Но в  силу этого  она  может  удовлетворить вкусы  самого
низшего разряда читателей, -- для  тех,  кому еще необходим миф. А  я... как
раз люблю Ницше за его ненависть к вымыслу.
   _______________
   * Гете -- "Поэзия и правда". (Прим. перев.)
   ** "Так говорил Заратустра" Ницше. (Прим. перев.) _______________
   "Сцены  будущей  жизни"*,  которые  я  дочитываю, не дают мне  никакого
удовлетворения. Несколько слов предисловия заставили меня  ожидать большего.
Если  американизм  восторжествует и  если позднее, после его триумфа,  снова
взять  эту книгу, -- боюсь, как бы она не показалась детским лепетом. Высший
индивидуализм  должен мечтать о стандартизации массы.  Нужно  лишь сожалеть,
что  Америка  останавливается  на  первых  шагах.  Да  останавливается   ли?
Благодаря  ей   человечество   начинает  вглядываться   в   новые  проблемы,
развиваться  под новым небом. Под обеззвезденным небом?  -- Нет, под  небом,
звезды которого мы не сумели еще разглядеть.
   _______________
   * Книга Жоржа Дюамеля. (Прим. перев.) _______________
   Я полон  уважения  к  "Демону юга" Бурже  и считаю, что большое  место,
занимаемое  им в литературе,  принадлежит  ему по праву. Книга эта совсем не
так вяло  написана, как я предполагал. В  его работе  нет внезапных  срывов,
психологических ошибок; замечания всегда верны и иногда удивительно разумны.
Но когда, оставив на время "Демона юга", я  принимаюсь за Гете, сразу видишь
(не  к чему и сравнивать,  чтобы это увидеть),  как  высоко над холмом Бурже
вздымается вершина  истинного  Парнаса. Он  не  принадлежит к величественной
горной  цепи,  вершины которой благодаря вечному снегу  всегда нечеловечески
обнажены.  Конечно,  он счастлив  и тем, что раскрывает перед  нами пахотные
земли, но я не думаю, что  урожай с них может быть всегда  съедобен. Аппетит
на  такие  продукты проходит  всегда  вместе с эпохой; утилитарное искусство
недолговечно, и как только оно перестает приносить пользу, оно вызывает лишь
исторический интерес. Даже "серьезный"  тон его  книги  вызывает  улыбку,  а
отсутствие  иронии к самому  себе  быстро  вызовет и  уже вызывает  иронию у
читателя.  Ничто  так  не  ветшает,  как  серьезные  книги.  Ни  Мольер,  ни
Сервантес,  ни даже Паскаль --  не  серьезны.  Они  величественны.  Если  бы
"Провинциальные письма" были серьезны, никто бы их в руки не взял. И как раз
серьезная сторона творчества Боссюэта больше не имеет хождения. Да, думается
мне --  через двадцать  (от силы --  через пятьдесят)  лет  Бурже безнадежно
устареет.
   Д-р  М.  находил  вполне естественным выражение, теперь  такое избитое:
"общий паралитик".  Невозможно  сразу  подыскать примеры,  чтобы подчеркнуть
нелепость этого выражения; я  спросил его, можно ли сказать  в таком случае:
"перемежающийся    малярик",   --    скоротечный    чахоточный",   "кишечный
туберкулезник".
   Докончил  выписанную  мною  очень  интересную  и убедительную  книгу  о
болезни  Ж.  Ж.  Руссо.  Автор  все  сводит  к задержанию  мочи;  отсюда  --
постепенное отравление крови и т. д.
   Помню  я, --  когда родился Р. "R"., сиделка  пришла к отцу и объявила,
что ребенок "криво сикает".
   -- Лишь  бы  думал прямо,  -- воскликнул М., может быть с большей долей
юмора, чем благоразумия.
   П., который подозрителен не тем, что плохо понимает мои писания, а тем,
что слишком любезно к ним относится, высказал мне свое негодование по поводу
той непочтительности, с какой я говорю в "Возвращении с озера Чад" о "Смерти
волка"*.  Он сказал мне, что все домашние  животные ревут и визжат, когда их
режут;  но что  будь  я охотник, я был бы поражен  молчаливой агонией  диких
животных. И  так он довел меня до того,  что я  пожалел, зачем  написал  эти
строки.
   _______________
   * Стихотворение Альфреда де Виньи. (Прим. перев.) _______________
   Нет, конечно, я  не могу  принять предустановленной  гармонии,  как  ее
понимал Бернарден; но я верю, что все  стремится к известному гармоническому
порядку  по  той   простой  причине,  что  все  хотя  бы  в  малой   степени
негармоничное  нежизненно;  таким образом возмещения,  размещения  и  т.  д.
восстанавливают равновесие.
   Ни один народ не  обладал таким  чувством и  пониманием  гармонии,  как
греки.  Гармония  индивидуума,  нравов,  общины.  Именно  из  потребности  к
гармонии  (потребности  разума  и, в  равной мере, инстинкта) уранизму  было
предоставлено  право  гражданства. Я постарался показать  это в  "Коридоне".
Книгу эту поймут позднее, после того  как  поймут,  что  тревога, охватившая
наше общество, и разнузданность его нравов проистекают из стремления изгнать
оттуда уранизм, необходимый для строго упорядоченного общества.
   Чем быстрее я приближаюсь к смерти, тем  меньше страшусь ее. Как только
почувствуешь, что страх свил в тебе прочное гнездо, и художник сдается ему и
ходит перед ним на цыпочках, я  пересиливаю  себя  и встречаю  его полнейшим
презрением.  Мне всегда  казалось, что главная добродетель человека -- уметь
безбоязненно  смотреть смерти в глаза; и становится  противно и жалко, когда
видишь, что очень  молодые  люди меньше  боятся смерти, чем старые,  которые
если и не устали от жизни, то во всяком  случае должны были бы с покорностью
ожидать смерти.
   "Оставьте   мертвых   погребать  мертвецов".  Религия,  именующая  себя
христианской, меньше всего принимала во внимание эти слова Христа.
   Пока я пробегаю обманчивого  "Р." М,  молодая финка,  рядом со  мной, с
карандашом в руке,  читает  его "А". Временами карандаш опускается на книгу;
верно,  она нашла в  ней одну  из своих собственных мыслей; одну  из  тех, с
которыми я давно уже распрощался.
   Нет, я не люблю беспорядка. Но меня приводят в отчаяние те, что кричат:
"Спокойно!", хотя никто еще не уселся по местам.
   Январь 1931 год.
   С неослабным вниманием читаю Грассэ*; его размышления словно продолжают
книгу Зибурга о Франции.**
   _______________
   * Бернар Грассэ -- "Заметки о счастьи". (Прим. перев.)
   **   Теодор-Вольф   Зибург  --   "Француз   ли   бог?"  (Прим.  перев.)
_______________
   Не  нравится  мне  у  Грассэ  оборот: "Ни  один француз  не...", ибо я,
француз, придерживаюсь  в этом наиважнейшем вопросе совсем другого мнения. Я
не верю в человеческое "постоянство", а  Грассэ им аргументирует и строит на
нем свою защитительную речь. Его  утверждение:  "Существует известный предел
сознания и добра, который человек не может переступить", и  "предел этот был
достигнут, лишь тот человек приобрел способность мыслить", --  абсурдно, и к
тому же чисто по-французски,  (увы, приходится признаться)  и по-католически
абсурдно. Человек  стал, а  не всегда был тем, что он сейчас. Тогда  как  же
допустить,  что  он таким  не останется на  веки веков? Человек  пребывает в
состоянии  становления. По  какому  праву  отнимаете  вы у  меня надежду  на
прогресс?  Тот,  кто не допускает, что человек стал  тем,  что он есть, а не
вышел готовым из рук  творца, не может допустить, что он когда-нибудь станет
иным, что его первое слово не было в то же время и последним.
   Эта вера  кажется тем  несокрушимей, чем она дурковатей,  так  сказать,
простецкая. Так, в пьесе Обей ной говорит о боге: "Как бы  он, чего доброго,
не  рассердился.  Не святой же он в самом деле!" Тому же примеры у Пеги*, но
волнующие: в голосе его слышатся слезы.
   _______________
   *  Пеги  -- убитый  в начале  войны писатель, наиболее остро  ощутивший
тревогу,  которая  объяла лучшую часть интеллигенции, но находивший выход  в
религии. (Прим. перев.) _______________
   Дочитал Курциуса*.  Личная часть не так  значительна,  как хотелось бы.
Как  ни превосходны его  исторические  очерки,  жажда  моя зачастую остается
неутоленной: куда лучше утоляет ее книга Зибурга.
   _______________
   *   Эрнст-Роберт   Курциус  --   "Очерки   Франции".   (Прим.   перев.)
_______________
   Курциус  стушевывается  --  из  скрытности,   конечно.  Но  уже  и  эти
ретроспективные картины,  столь рассудочные и поданные  в должном освещении,
дают повод поразмыслить.
   Хочется,  однако,  знать,  какую  же часть  занимает  наследственное  в
психике  француза, и не обязан ли он  своими так четко выявленными Курциусом
особенностями воспитанию, советам учителей, примеру  соседей и  т.  д. Иначе
говоря, не вышел ли бы  он совсем  другим, будучи воспитан в другой стране и
не  подозревая  даже,  что  он  --  француз.   Соображаю  сейчас,  насколько
искусственна была, например,  карьера Барреса и какой она  могла  бы  стать,
если, не ведая своего происхождения, он отдался бы природным склонностям.
   Замечательная  речь   Валери*.   Восхитительной  серьезности,   широты,
торжественности, без  тени напыщенности;  язык оригинален, но безличен -- до
того он красив и благороден. Гораздо выше всего, что пишется в наши дни.
   _______________
   *  Поль Валери -- французский академик,  известный поэт. (Прим. перев.)
_______________
   Дочитал Книгу  Зибурга.  Если бы даже упреки,  обращенные к  нам,  были
справедливы (а  это почти так,  но это "почти" узаконивает все мои надежды),
все  равно  дилемма, которую  Зибург  старается  нам  навязать, осталась  бы
неприемлемой.   Ничто   в   его   книге  не  может  доказать  мне,  что  для
восстановления  европейского равновесия  необходимо,  чтобы  Франция вышла в
отставку. Франция обязана доказать свою способность развиваться, не отвергая
при этом прошлого. Весна, купленная такою  ценой,  равносильна  банкротству.
Прошлое Франции -- вот что породит ее будущее. Но как убийственно она цепка!
Вспоминаются слова Валери "Сколько людей гибнут от несчастных случаем, и все
оттого, что не хотят расстаться с зонтиком!"
   Франции незачем больше подлаживаться  к чужому шагу, ни навязывать свой
шаг  чужим  народам;  сменить  ногу  самой,  усвоить мудрость  евангельского
изречения: "Не вливают вино новое  в мехи  ветхие". Новое вино может быть  и
французским, --  пусть  даже сначала  не разберут, что оно французское. Наша
страна приберегает для Зибурга (и для  себя самой) немало сюрпризов; ресурсы
ее богаты и не разведаны. Как ни инертно наше тесто, положи чуть закваски --
и оно взойдет. Не многовато ли трех образов на одну мысль? Неважно! Разовьем
последний: тесто не любит закваски. Закваска ему чужда. Часто такая закваска
(в литературе, понятно) создавала произведения восхитительные и нисколько не
терявшие  при  этом  французского  духа:  итальянская  закваска --  Ронсара,
испанская -- Корнеля, английская -- романтиков, немецкая --  тоже... Ни одна
литература, может быть, не умела так,  как французская  (несмотря на  упрек,
зачастую справедливые,  будто  на  не разбирается,  где свое, а  где чужое),
обогащаться, заимствуя и сохраняя в то же время свое лицо, свои особенности.
Можно даже  сказать, что при всех  качествах  французского  народа: ясности,
точности, чувстве меры, законченности, никто не нуждается так в иностранном;
без притока извне он рискует смертельно  измельчать (не обладай он, с другой
стороны, изобретательностью, которую он обычно пускает в ход гораздо позднее
других стран).
   Грассэ  безусловно  прав,  отвечая Зибургу, что Франция  с  давних  пор
исторически   перегнала   Германию,   но   заблуждается,   считая   старость
преимуществом.  Не  понятое  у  нас превосходство Германии  --  именно в  ее
молодости.
   Совсем недавно начала обращать,  внимание на молодежь и Франция. Первый
признак омоложения.
   Всем сердцем  презираю  я  мудрость,  ключ  к которой -- охлаждение или
усталость.
   Пусть те,  кто отказывается верить  в прогресс, именуют нас утопистами.
Этим робким и консервативным умам казалось когда-то утопией всякое улучшение
человеческой судьбы.
   "Так было,  --