говорят они, и заключают немедленно: -- так будет". Были
войны, будут войны, и т. д. и т. д.
   Нет  дыма  без огня. Отрицающим  прогресс необходимо в него  не верить,
дабы  сберечь  и застраховать дорогие им идеи религии,  семьи  и  отечества.
Защищая  от  нас  традиции,  они отождествляют  их  с  перешедшим  к ним  по
наследству  капиталом.  Ах,  как  трудно  человеку  порвать  с  прошлым!  Не
покончить, просто -- порвать. Лишь их упрямство и приверженность к  прошлому
могут толкнуть нас  на  насилие.  Что  мешает  им допустить:  прежняя  опора
становится помехой,  человечество не  может подняться на высшую  ступень, не
оттолкнув  ногой  ступеньки, на которой стояло.  Но человеческой способности
подняться они как  раз и  не  допускают.  Дабы  установить,  что  человек не
изменяется и не способен измениться, они предпочитают  думать, что он всегда
оставался таким, каков есть.
   (Кювервиль)
   Нигде так не размаривает, как в этом  краю! Это, по-моему, больше всего
способствовало медленности и трудности работы Флобера. Он думал, что борется
со словами, а боролся с воздухом. Возможно, в ином климате, при возбуждающей
творческую  фантазию  сухости атмосферы, он  был  бы не так требователен или
добивался своего без особых усилий.
   Бывают дни, когда  мучительно чувствовать себя счастливым  и когда лишь
силком можно заставить себя им быть; даже стремление к  счастью  кажется мне
тогда нечестивым. Слишком мало людей могут нынче его достичь. Я вспоминаю, в
каком подавленном  состоянии духа  возвратилась из Азии М., объехав огромные
пространства, где счастье, по ее словам, неведомо, невозможно...
   Иные обладают достаточно мягким сердцем, но до того лишены воображения,
что  не  могут  себе  представить  чужих страданий. Все  далекое кажется  им
несуществующим;  к описаниям  нездешних бедствий они относятся так же, как к
рассказам об ужасах  прошлого. Это их не трогает. Скорее их взволнует умелый
вымысел   романиста:  в  сочувствии  к  воображаемым  горестям  есть   нечто
снисходительно-приятное; зрелище настоящего горя -- лишняя обуза. "Ничего не
поделаешь", --  думают они и в бессилии  помочь находят оправдание безделью.
Тем самым они солидаризуюся с угнетателями, с палачами, но это им и в голову
не приходит. Они, очевидно, твердят себе: "Живи мы в странах, где происходят
подобные  ужасы,  мы  бы знали, на чью сторону стать".  И  не потому  ли так
волнуют меня эти рассказы,  что я чувствую: а я окажусь на другой стороне. Я
--  оптимист, ибо я на  стороне угнетенных и знаю: доведись мне разделить их
страдания, мой  оптимизм оттого не поколеблется.  Он не  подвластен насилию.
Глубокий оптимизм всегда на стороне терзаемых.
   Я сейчас отнюдь не  "гуманней",  чем в эпоху,  когда мое  творчество не
несло в себе и следа обуревавших меня забот. Просто-напросто  я запрещал  им
туда доступ, не видя  в  них  ничего общего с  искусством. Но  кто осмелится
говорить  сегодня  об  искусстве?  Лучше  бросить  писательствовать,  но  не
замалчивать того, что камнем лежит у меня на сердце.
   Поверять   мысли   дневнику,  изо  дня  в   день.  Если  они  несколько
экстравагантны  (особо  имею в виду  написанное мною  вчера),  то  здесь это
простительней, нежели в книге, -- к слову сказать, я совсем не уверен, сумею
ли сейчас написать книгу.
   Написал письмо; копию сохраняю -- авось, формулировка пригодится:
   "Милостивая государыня!
   Не   извиняйтесь,   пожалуйста:  долго  ли   мне   было  прочесть  ваше
очаровательное  письмо!  Но  не  надейтесь,  что  у меня найдется  время  на
просмотр вашей рукописи с тем вниманием,  какого она безусловно заслуживает.
Я  нашел бы, однако, время, и с большой  охотой, ежели  бы считал мои советы
сколько-нибудь вам полезными. Сам я  с давних пор убедился в полезности лишь
тех  советов,  которые  даешь себе  сам. Вот  вам  один  хороший совет -- вы
найдете  его  во  фразе  г-жи  Севинье,  которую  я  неоднократно  напоминаю
многочисленным молодым  людям и  особенно девицам, спрашивающим моего мнения
об их литературных трудах: "Когда я слушаю только самое себя, у меня выходят
чудесные вещи".
   Примите и т. д.".
   Вчера вечером был  у G. интересный разговор  с В. и М.,  двумя молодыми
людьми (фамилий не знаю) и С., -- мы с  ним вместе обедали, и я привел его к
R.; собирался пробыть не  больше часа, а засиделись далеко за полночь. Всего
непринужденней чувствую себя с G.: он такой живой и догадливый; о чем бы ему
ни  говорили, обо всем  он успел  подумать вперед  тебя.  Когда тебя слишком
быстро и глубоко понимают, совсем не так хочется говорить, как это кажется.
   Вновь  пробежал книгу Дугласа. Возвращаясь к свидетельствам  первой его
книги ("Я  и Оскар  Уайльд"),  он признается теперь в  их  вымышленности, но
первую книгу, говорит он, его  принудили написать, причем все  лживые  места
написаны не им, а он только подписался, так что вышла  книга под его именем,
а автор ее -- вовсе не он.
   В новой книге -- никаких уверток,  все, что он ни  скажет,  --  истина.
Истинная Истина, по его выражению.  Мне  он, пожалуй, нравился больше, когда
говорил по  другому. Так было  откровенней, естественней.  Какое от  природы
правдивое существо посмеет заговорить об "истинной Истине"?
   В  критическом приложении  к "Клариссе"  (том  IV,  стр. 524) Ричардсон
устанавливает, какую  ничтожную роль играет в драматической поэзии (в  книге
он  цитирует преимущественно  Шекспира и  Драйдена) забота о  будущей жизни.
"Любой из сценических героев, -- замечает он, -- умирает без  надежды, т. е.
умирает весь.  Смерть в  таком случае  представляется ужасом,  величайшим из
зол".
   Нет лучше отповеди С., старающемуся изобразить Шекспира христианином.
   Христианский идеал...  да,  но  идеал  греко-латинский сыграл  в  нашей
формации  не  менее  важную  роль.   Удивительней   всего,  как  старательно
отождествляют эти два столь различных источника,  сливая их в общее  понятие
"традиции". А  ведь совсем  немного  нужно,  чтобы они  столкнулись  друг  с
другом. И несомненно, наша культура своею ценностью, шириной своего расцвета
обязана именно этой антиномии.
   Сейчас  от  этой  традиции  я  упорно  стараюсь  отмежеваться,  я  хочу
констатировать  не меньшую  власть  надо мной греческого идеала,  чем идеала
христианского. Искусство Востока учит нас, однако, что великолепие греков --
лишь одна из форм, лишь одна из многочисленных форм красоты. Склад моего ума
(и наследственность,  конечно)  делает меня  мало  чувствительным ко всякому
проявлению  человеческого благородства, если оно не умерено разумом. Обаяние
греческой  красоты заключается в  ее  разумности. Но как  неосторожно давать
полную волю  разуму!  Христианский  идеал тому  противится, да  и  греческий
тоже... В  наш  век все должно  ставить под  вопрос.  Прогресс  человечества
немыслим, если оно не пытается скинуть ярмо авторитета и традиции.
   Перечел единым духом  "Евгению Гранде", за нее я не брался с семнадцати
лет;  помню, с каким  восторгом глотал я тогда (дело было в Ляроке, в сарае)
первого  прочитанного мною  Бальзака!  Ведь,  по-моему,  не  из лучших и  не
заслуживает  своей громкой  славы. Стиль  весьма  и  весьма  посредственный,
характеры общи  до-нельзя, диалоги  условны,  а  то и просто неприемлемы или
механически мотивированы характерами; одна только история спекуляций старика
Гранде кажется мне сделанной мастерски, да и то потому, быть может,  что я в
этом деле  не компетентен.  В целом  --  некоторое  недоумение,  от которого
возрадовался  бы  R.  M.  du  G.,*, но, повторяю я  себе, у Бальзака следует
восхищаться  "Человеческой  комедией",  а  не   тем   или  иным   романом  в
отдельности. Есть  у  него,  впрочем, романы восхитительные  сами  по  себе.
"Евгения" -- не из их числа.
   _______________
   * Роже Мартэн  дю  Гар, автор  романа "Старая Франция". (Прим. перев.).
_______________
   Два  дня как вернулся  в  Париж.  В Вансе,  в Грасе, в Сен-Клере  плохо
работалось.  Мозг  работает вхолостую,  плодя тоску, отвращение, скуку;  зов
весны  не  встречает отклика  в  моем сердце. Изменник самому  себе  и своим
житейским  правилам, я тягощусь беспредельной,  никчемной свободой. Ухвачусь
за  любое   занятие,  лишь   бы  оно  принуждало.  Гораздо  счастливей  себя
чувствуешь, будучи  к чему-то  обязан.  Без дисциплины мне не  удается взять
себя в руки. Вот где торжествует религиозная обрядность.  Мыслящее существо,
не  имеющее иной цели, кроме себя,  поражено отвратительной опустошенностью.
Путешествие лишь одуряет. В моем возрасте я в праве  ждать от  себя лучшего.
Но у меня ничего не выходит: я разучился требовать.
   "Какое удовольствие играть, когда  все до одного противники -- шулера",
--  сказал юный  Эммануэль  Фей незадолго до самоубийства.  Его слова вторят
всем  моим мыслям назойливым, оглушительным басом.  Растущее  самонедоверие.
Дойду до того, что не хватит духу больше писать.
   Обутая   в   атласные  туфли  Испания  поджигает   монастыри  с   такой
свирепостью, какая и не  снилась родине  Вольтера. Испании не занимать стать
подобных примеров,  возмездие это уготовано со времен  инквизиции. Да и не к
чему забираться так далеко!  Но не вижу, увы, в этой ярости знака настоящего
освобождения. В ней есть нечто спазматическое и, возможно, преходящее.
   Пусть  возмущающиеся жестокостями скажут,  может ли цыпленок вылупиться
из яйца, не разбив скорлупы.
   Но  особенно  хотелось  бы  мне  пожить подольше,  чтобы  увидеть,  как
увенчался  успехом  русский  план и  как  склоняются  перед ним  государства
Европы, упорствовавшие в его непризнании. Как могла  перестройка столь новая
и  столь  всеобъемлющая осуществиться  без  периода глубокой дезорганизации?
Никогда еще  не смотрел  я в будущее с таким  жадным  любопытством. От всего
сердца приветствую я  эту попытку, столь  гигантскую и в  то же  время столь
человечную.  В ее успехе всего  охотней сомневаются верующие, те, кто  гонит
прочь всякое сомнение, коль скоро оно задевает их религиозные убеждения. Они
не допускают веры, которая настолько отличается от  их мистической веры, что
восстает на  нее. Перед свершившимся  чудом, чудом  единственным  и реальным
(самое слово "чудо" кажется  здесь обмолвкой) они  корчат скептиков,  а ведь
первое  условие осуществления  этого  плана  --  беззаветно верить,  что  он
осуществится.
   Третьего дня обедал у Артура Фонтэна; Фонтэн рассказывал мне, как моего
дядю,  Шарля  Жида*, пригласил однажды  (перед войной,  по  всей  видимости)
Сушон,  намереваясь  свести  его  с иностранными  экономистами, жаждавшими с
дядей  познакомиться. Обед  ничего  не  "дал": дядя  проронил,  обращаясь  к
соседям,  несколько пустяковых  слов. Думали, что он станет разговорчивей за
кофе. Перешли в гостиную; дядя забился в угол, нашел на столе журнал, уселся
в кресло  и  принялся  читать. Гости,  одни  с  большим,  другие  с  меньшим
нетерпением, ждали, пока он прекратит это неуместное  чтение, и вот, в конце
концов, дядюшка решается заговорить:
   _______________
   *  Шарль  Жид  (1849  -- 1932)  -- известный экономист. (Прим. перев.).
_______________
   -- М... м-да... Очень интересный журнал. Никогда его не читал. Нет ли у
вас предыдущего номера?...
   Высокомерие?  Гордость?  Нет,  конечно,  нет;  напротив,  инстинктивное
съеживание, лишь  только ему приходилось итти вперед и как-то себя показать.
А  еще  --  невероятная трудность  для  него  примениться к обстоятельствам,
ввязаться   в  игру,  удовлетворить  чьи-то  ожидания;  сам  он  ничего   от
посторонних  не ждал. К тому  же ничего более естественного,  безалаберного,
наивного.  Никакого  старания  выделить  себя, как  это бывало у  Дега.  Он,
по-моему, никогда не обращал внимания на  себя, да и на других, -- он их  не
примечал. Способен, правда, на нерушимую привязанность, но всегда чуточку in
abstracto, непроницателен и  непроницаем, за  исключением мира  идей. Отсюда
следствие: соображения,  связанные с  личным  интересом, своим ли, чужим ли,
никогда не  оказывали  влияния ни  на  мысли его,  ни  на  поступки.  Трудно
представить  себе человека, которым бы так восхищались  и которого так  мало
любили.
   Вчера  высидел целый час в цирке Медрано. До глубины души деморализован
буйной радостью публики перед прескверно разыгранной и невообразимо дурацкой
клоунадой. Плоско к тому  же,  и  похабно.  Нечего  делать, нечего  ждать от
подобной публики. Но нет  более  удручающей  участи, чем быть  (против своей
воли!)  одним  из  избранных  и не иметь  возможности  общения  с  громадным
большинством человечества.
   Многие,  хотя  и с  благими намерениями, переиначили  смысл  одной моей
фразы из  "Numquid  et tu"?*  Я писал: "Боже мой, сделай так,  чтобы ты  мне
завтра понадобился," отнюдь не выделяя потребности в боге, в  тот же вечер у
меня  возникшей.  Признаюсь,  что  эти слова  легко  переиначить.  Надо было
написать:  "Боже  мой, сделай  так,  чтобы ты  мне  и  завтра  понадобился".
Потребность в боге никогда меня не покидала.
   _______________
   * "Ужели и ты?" -- книга А. Жида, 1926. (Прим. перев.). _______________
   Но страницы "Дневника" F. M.* в  июньском номере NRF  не находят больше
отголоска в моем сердце. Я с трудом понимаю сейчас, о чем идет речь. "Даже в
состоянии  благодати, --  пишет  М., -- мои творения рождаются из  недр моей
духовной смятенности;  они  -- воплощение того, что существует во мне помимо
меня. Вот  так  признание!  Не  значит  ли  это,  что,  будь  М. безупречным
христианином, ему не о чем было бы писать? Не то ли самое я ему говорил?
   _______________
   * Франсуа Мориак. (Прим. перев.). _______________
   До чего он смятен! Таким он мне больше всего  нравится. Но что  толку в
его  смятенности? Наступит  время,  и она  покажется ему такой  же  тщетной,
химерической и чудовищной, какой она кажется сейчас мне.
   У  F. M.  привычки  закоренели: освободись он  от  них,  он сочтет себя
погибшим.   Привычка  жить  вниз   головой   заставляет   его   все   видеть
шиворот-навыворот. Попытки выпрямиться принято приписывать гордости.  Словно
нельзя  сохранить  скромность,  не  простираясь  ниц,  а  стоя прямо! Словно
естественная скромность не равноценна скромности насильственной!
   Как бы там ни было, нет ничего искреннее этих страниц. Не потому ли они
так пугают, что эти  муки,  эта борьба,  эти  бесплодные  химерические споры
перерастают в  душе верующего в  подлинное  смятение,  а  он  еще совершенно
искренно сочувствует нам, что мы, не ведая смятения, бежим его и счастливы.
   В  "Дневнике"  F. M. есть страница, воспроизведенная им  впоследствии в
"Страданиях и  счастии христианина".  Речь идет о его впечатлениях  от моего
"Путешествия в Конго";  симпатия ко мне F. M.  поразит,  возмутит немало его
читателей. Не знаю, сколько смелости теперь надо иметь, чтобы отзываться обо
мне благосклонно  в  известных  кругах.  Эту смелость  проявляет  F. M.  Как
трогают меня страницы  его "Дневника" как перекликается с ним мое сердце, --
мне хочется выразить это письменно, пусть для самого себя.
   "Я пленен, захвачен врасплох, не Африкой, а Жидом, совсем не таким, как
изображают  его  журналисты, человечным,  земным.  Он восторгается  камнями,
растениями,  насекомыми -- вот  что меня  всего больше  в нем восхищает и от
чего  я  как нельзя  более далек".  Ничто так не исцеляет  от смятения, куда
неизбежно  приводят нас  поиски  метафизического,  недостижимого  бога,  как
изучение естественных наук. А  те, кому всего полезнее прилежное созерцание,
отвертываются  от   него,  отвертываются  от   действительности;  самая   их
смятенность  и вера  в  иную  действительность  побуждают  их  рассматривать
действительность реальную как  злокозненный мираж, как  обман  зрения, они с
ней борются,  она  --  соблазн.  Но  ведь в  ней, и  только  в ней,  кроется
достоверная и единственно доступная человеку истина, обладание которой ведет
человечество к прогрессу. Смотрящие на все "глазами души" попросту ничего не
видят.
   Существуют два противоположных вида запросов духа: тот, кому не хватает
одного из двух, не соображает, насколько стеснительно это обстоятельство для
людей с другого берега.
   Да,  мы  поклоняемся разным богам. Согласен,  что  мой,  растворенный в
природе (только  в такого  могу я верить),  не заслуживает  даже имени бога.
Чтобы  его узреть, нужна  не  вера, а внимание. Тайна его велика  --  в  ней
ничего сверхъестественного.
   Тулон.
   Выехал  из Парижа вместе  с  R. L.,  который возвращается  из  отпуска.
Очаровательный спутник; я к нему из месяца в месяц все  больше привязываюсь.
Нет ничего более подкупающего, чем его от природы веселая и хорошая улыбка.
   Он бессознательно излучает животворную симпатию. Отдал ему "Ecce Homo"*
в новом (весьма, на мой взгляд, недурном) переводе,  перечел его с  живейшим
вниманием. Каждый раз, как принимаюсь за Ницше, кажется, и прибавить нечего:
достаточно его цитировать.
   _______________
   * "Се человек" -- книга Ницше. (Прим. перев.). _______________
   Ищу в "Истории христианства"  Ренана, ищу тщетно, объяснения намеков на
крест  в  предшествующих  распятию  евангелиях. Этот  пункт  и  доныне  меня
интересует, хотя мой ум отворачивается от такого рода  вопросов и отказывает
им в значимости, которую они еще недавно имели в моих глазах. Если эти места
попросту интерполированы,  то не  иначе, как с намерением отнять от распятия
всякую  видимость случайности  и,  увязав его  со всей  жизнью  "спасителя",
обосновать на этом весь смысл учения Христа.
   Крест в таком случае, не нарушая Христова учения, становится еще целью,
объяснением  и  завершением. Христос пришел  на землю, дабы быть распятым  и
спасти нас ценою предопределенной жертвы;  к тому вела  вся его жизнь. Тогда
всякая попытка снять Христа  с креста -- богохульство: она сводит на-нет его
миссию. Чтобы  видеть в распятии пустую  случайность, как это  делал  я, а в
"tradebat  autem"* лишь  акт высочайшей покорности, надо отрицать Христа как
бога.
   _______________
   * И предаша его... (Прим. перев.). _______________
   Вставленные  места особенно их выручают;  словно кто-то предвидел,  что
они  им  пригодятся.  Они  нужны не  менее "лже-Генрихов",  но  способствуют
крушению здания, коль скоро признано их самозванство.
   -- Нет, нет, не толкай! Наклони малость вправо,  -- говорил  крестьянин
из деревушки близ Ванса,  когда автомобиль застрял на  узком участке дороги.
-- Пусть его. Он сам... от тяжести своей покатится.
   Кто-то выбрал за них предмет их желаний и запретил сомневаться, что это
лучшее. Сколько усилий, сколько времени они ни посвятили бы поискам, оно  не
кажется  им потерянным -- вот на что  уходят наши лучшие силы. Надо не руины
восстанавливать,  а  строить  заново на  надежном месте.  Все поставить  под
вопрос, все подвергнуть сомнению,  принимать одно подлинное, изгоняя из него
всякий мистицизм. Под "мистицизмом" я разумею слепую веру.
   Опять  Ницше.  Мой  ум спотыкается  о  его  "Вечное  возвращение" и  не
извлекает оттуда  ничего путного.  Мистический хвостик торчит наружу.  Жажда
вечной жизни ищет спасения в недоказуемой гипотезе.
   Возобновление ab  ovo долгих судеб нашей Земли делает иллюзорным всякий
прогресс. Но ведь история повторима лишь при условии предопределенности хода
события.  Куда  утешительней   (это  не   значит  отнюдь,  что  утешительное
предпочтительнее  истинного) идея разнообразия  вариантов, идея  возможности
хоть на  одной  из прочих  обитаемых  планет осуществить  побольше  счастья!
Предпочту вместо пересказа одной и той же истории бесконечное множество иных
историй, даже  некоторый  прогресс  от одной истории к  другой, раз все  или
ничто должно  начинаться сызнова... Укоротите нос Клеопатры  -- и  лицо мира
станет иным...
   Кто  скажет  тогда,  что  история  повторится  только  в  будущем?  что
настоящего еще не было? что все  не повторялось множество раз в одно и т