мелким почерком деда.
     -- Что ты пишешь? -- спросил я, кивнув на тетрадь.

     -- Мемуары... -- сказал он, как-то странно взглянув на меня.
     -- Для издательства?
     -- Для тебя, -- дед начал раздражаться. -- Я считаю, что каждый человек
должен  оставить воспоминания о  себе  для своих потомков.  Хотя бы краткие.
Наступает час,  когда  они необходимы сыну или внуку.  Впрочем, мы  с  тобою
говорили об этом вчера. Ты забыл?..
     Видимо,  на этот раз  уже  я посмотрел  на него странно, потому что дед
склонил голову  набок, озадаченно  причмокнул  губами, и  сразу его  осенила
догадка.
     -- Ты прыгал?
     -- Да, -- потупился я.
     -- Ага,  и это  произошло  до  вчерашнего нашего  разговора. Ты  прыгал
вперед,  поэтому ничего не  знаешь  о том, что произошло с  тобою здесь,  --
удовлетворенно  кивал дед, распутывая  загадку. -- А  сейчас ты  вернулся  и
пребываешь в недоумении...
     Я потупился еще сильнее.
     -- Ну, и как там,  в  будущем?  Какие  новости? --  спросил  он с  виду
беспечно, но, как мне показалось, с затаенной тревогой.
     Я  поднял лицо.  Это было мучительно. Мы встретились глазами, и дед все
прочитал в моих глазах.
     -- Садись,  Сергей...  --  Он  направил меня к  креслу, по  пути легким
движением дотронувшись до  груди, где под рубашкой покоились часы. -- Часики
на месте. Молодец... Я в свое время не догадался всегда иметь их при себе...
Молодец.
     Я уселся  в  кресло, дед -- напротив.  С минуту он  смотрел на меня,  а
точнее, сквозь меня.
     -- Когда это случится? -- вдруг тихо спросил он.
     Я посмотрел на него с мольбой. Я не мог сказать ему, когда он умрет.
     --  Понимаю.  Не  надо,  --  остановил он  меня.  --  Надеюсь,  я успею
закончить это,  -- дед взглянул  на  тетрадь. -- Значит,  ты вернулся  из-за
меня?
     Я кивнул.
     --   Напрасно.   Живые   не   должны   встречаться   с  мертвыми.   Это
противоестественно. Они должны лишь помнить о них...
     -- Дед, возьми их  назад, -- я вытянул часы за цепочку, и они повисли у
меня в руках, как гирька убийцы.
     -- Спрячь,  --  поморщился он. --  Неужели ты  думаешь,  что я отступлю
перед смертью? Я с нею не раз  встречался. Это неприятная дама, не скрою, но
можно  стать  сильнее  ее.  Тем  более  когда  знаешь,  что жизнь  и  смерть
относительны.
     -- Как? -- не понял я.
     -- Это следствие  феномена часов.  Ты  еще не понял? Значит,  ты не дал
себе  труда подумать  над  ними. Слушай  меня  внимательно.  Это  все  чисто
логические умозаключения.
     И дед прочитал  мне теорию часов, то есть  теорию пространства-времени,
которую  он вывел из свойств этого удивительного прибора.  Конечно,  это  не
было  строгой  физической теорией -- дед  не обладал для  этого необходимыми
знаниями, -- но кое-какие понятия об относительности пространства-времени он
имел, что, кстати, меня удивило.
     Дед  сказал,  что  время  --  не  единственно.  Времен --  бесчисленное
множество. Точнее  --  временны2х пространств, как он  выразился: это  то же
самое,  что   четырехмерное  время-пространство  у  Эйнштейна,  с  той  лишь
разницей, что  там оно одно, а на самом деле их бесконечно много.  Правда, я
уже предупреждал,  что  означают слова "на самом деле". Все эти пространства
пересекаются в одной-единственной точке. Эта  точка и есть мои часы, как  вы
догадались.  Каждое  временно2е  пространство   можно  сравнить   с  пленкой
бесконечного кинофильма, где кадрик за  кадриком зафиксированы все состояния
Вселенной. С помощью часов мне удается совмещать кадрики разных пространств,
будто прикладывая одну пленку к другой, и перескакивать из кадрика в кадрик.
     Далее  я живу уже в  новом пространстве, но  с  тем, старым, ничего  не
случилось. Кино крутится дальше. Более того, своим  прыжком я порождаю новое
временное  пространство.  Если  я  впрыгиваю  в  кадрик  своей  жизни где-то
впереди, как это случилось,  когда  я попал в казарму,  то я  лишь мгновенье
существую в нем, а дальше кино раздваивается: тот человек, который назывался
Сергеем Мартынцевым и дослужился до ефрейтора, с твердой памятью  и военными
навыками, скорее всего успешно отразил атаку  неприятельских  танков,  а  я,
впрыгнувший в  кадр  его  жизни  совсем из другого  времени,  повел кино  по
другому  пути  и  вынужден  был  бежать,  оставив себя в лесу с  автоматом в
совершенно  беспомощном  состоянии.  Следовательно, там, в  будущем,  сейчас
крутились два сходных  кино:  в  одном  -- бравый  ефрейтор Сергей Мартынцев
отражал  атаку, а в другом -- тот же ефрейтор, внезапно потерявший  память и
воинский опыт,  скорее  всего, позорно бежал  с поля боя,  бросив автомат, и
должен был за это предстать перед судом военного трибунала.
     Существенная разница, не правда ли?
     -- Так, значит, меня... нас много? -- пробормотал я.
     -- И тебя много,  и меня много, и  всех -- очень-очень много, -- весело
сказал дед.  -- Беда  только в том,  что  мы не  знаем о  существовании друг
друга.  Иногда слабо догадываемся:  все-таки  пространства  влияют  одно  на
другое. Тогда возникает слабая  догадка, воспоминание, будто это уже с тобою
было когда-то... Дежавю.
     -- Что? -- спросил я.
     --  Дежавю.  Ложная  память...   Отсюда  же  предчувствия  и  сбывшиеся
предсказания. Каждый из  нас живет бесконечное количество жизней.  В близких
пространствах  они более или менее совпадают, в далеких -- расходятся. Может
быть, в каком-нибудь дальнем пространстве я еще  не родился. А в другом и не
явлюсь на свет никогда... И  тех,  и  других  пространств  -- бесконечность.
Следовательно? -- спросил он, как наш учитель математики.
     -- Следовательно... -- тупо повторил я.
     -- Следовательно, бесконечное число моих "я" существовало, существует и
будет существовать всегда! -- эффектно закончил дед.
     С минуту до меня доходило.
     -- Так это же... бессмертие... -- пробормотал я.
     -- Правильно. Бессмертие, -- дед  почему-то  подхихикнул. --  Только от
такого бессмертия мне ни тепло, ни холодно, поскольку я не общаюсь с другими
своими "я".
     -- Так вот же. Общайся, -- я опять протянул ему часы.
     -- Нет, Сережа, -- он отстранил их. -- Я уже выбрал. Негоже на старости
лет... -- дед не договорил.
     Он сделался серьезен, ушел в себя. Мы долго молчали.
     -- Значит, мне осталось совсем немного... -- наконец произнес он. -- Ну
что ж... Надо доделать свои дела. Ступай, Сергей.
     Он  уселся за стол, придвинул к  себе тетрадь. Я поднялся  тоже и стоял
рядом, как истукан, не в силах тронуться с места.

     -- Ступай, ступай! -- недовольно сказал он.
     Я деревянно наклонился к нему, чтобы поцеловать.

     --  Вот  еще новости! В  гробу  поцелуешь! -- раздраженно  ответил  он,
отмахиваясь от меня, как от мухи.
     Я поспешно покинул комнату.
     Потянулись томительные дни, каждый из которых приближал роковую дату. Я
не  видел  выхода из создавшегося положения. Не допустить смерти деда  можно
было лишь одним способом:  самому  прекратить  жить. Нет, не  убивать  себя,
упаси  Бог, а  просто  болтаться по  пространствам  времени в  пределах  тех
четырех месяцев,  что  прошли от  моего  дня  рождения. Я  перестал  есть  и
выходить  на  прогулки.  Напрасно  меня вызванивали друзья  по  телефону, не
понимая, что со мною случилось. Мама, конечно, тоже заметила, но даже она не
почувствовала, что таится за моею апатией.
     -- Сережа,  что с тобой?  --  спросила мама,  когда я в  очередной  раз
отказался обедать.
     -- Он влюбился. Точно, -- сказала Светка.
     -- Не похоже... -- с сомнением сказала мама.
     Оставалось два дня. Я чувствовал себя одновременно как  приговоренный к
смерти,  которому  сообщили  дату   исполнения   приговора,  и   как  судья,
подписавший этот  приговор. В первый раз я оценил мудрость и милость природы
или судьбы,  не знаю, держащей нас в  неведении относительно смертного часа.
Притом,  что  мы  уверены  в  его  неминуемости, ибо никому  не  удалось его
избежать, мы  живем спокойно и даже  веселимся, благодаря  сущему пустяку --
неосведомленности  о  часе ухода.  Точное  его  знание, даже  если час  этот
отодвинут на сто лет -- парализует. Ты перестанешь жить, лишь будешь сто лет
считать, сколько тебе осталось.
     Оказалось,  что это справедливо по отношению  не только к себе, но  и к
близким.
     В момент наиболее мучительных раздумий позвонил дед.
     -- Сережа, ты еще тут? -- спросил он.
     -- В каком смысле?
     -- Ты не пробовал прыгнуть вперед?
     -- Нет.
     -- Напрасно. Это тягостная процедура, поверь мне, и  лучше будет,  если
ты ее избежишь. Мне много раз приходилось провожать близких и друзей.
     Со стороны можно было подумать, будто он говорит о проводах на вокзале.
     --  Улетай,  мой  мальчик.  Тебе  еще  предстоит  много  испытаний,  --
продолжал он.
     -- Что ты говоришь?!  --  с досадой закричал я, но тут же вспомнил, что
разговариваю с человеком, который  послезавтра  умрет.  -- Дед, милый,  я не
знаю, как тебе сказать... Зачем ты мне их подарил? Что мне теперь делать?
     Я едва не заплакал, как первоклассница, ком стоял в горле.
     --  Ага,  я  же  тебя предупреждал!  -- ехидно отозвался  дед.  --  Сам
виноват.  Нечего было  их крутить.  Экспериментатор! Давай уматывай  отсюда,
чтобы я тебя больше не видел!
     Он прогонял меня в другое пространство.
     --  Как же  "уматывай"? Я же  не на  ракете, в  самом деле... Здесь  же
останется другой "я"...
     -- Вот он меня  и проводит, -- тихо сказал дед. -- Прощай, мой мальчик.
Не возвращайся больше ко мне, не надо...
     Я не мог ответить, горло сжало.
     Я стал готовиться в дальнюю  дорогу. Я  сразу понял, что прыгну далеко,
чтобы  раз  и навсегда проститься  с неудачами юности,  начать новую жизнь и
забыть о волшебном даре, полученном в подарок от деда.
     Можно  было,  конечно,  перепрыгнуть  неприятную  процедуру  похорон  и
явиться первого сентября в десятый класс, как ни в чем не бывало. Но мне это
почему-то  казалось  подлостью.  Да  и  встречаться  с  друзьями  больше  не
хотелось.  Слишком  много  я  накрутил  в последнее  время, слишком  запутал
отношения  да и  сам запутался во времени, чтобы  так вот запросто явиться к
ним с безмятежной физиономией.
     И хотя  я точно знал, что они не имеют понятия  о моих прыжках и  время
текло для них обычным  путем,  поскольку они ничего не помнили о  возвратах,
мне все же казалось, что каждый мой шаг им известен.
     Нет-нет,  улететь  далеко, распрощаться  с этими  унизительными годами,
когда тебя не считают человеком, а  так, каким-то полуфабрикатом человека, а
вся твоя  жизнь не имеет самостоятельной ценности, служа лишь подготовкой  к
той, настоящей, взрослой жизни. Улететь, и дело с концом! Там разберемся.
     Я  готовился  всерьез,  прощался  надолго,   навсегда.  Сентиментальный
комочек  в горле сопровождал мое прощание. Я вышел к ужину, удивив маму, был
кроток и тих. Я смотрел на маму и  сестру, стараясь унести этот миг с собой,
потому  что  он  никогда более не повторится. Я вдруг увидел, что у мамы  на
указательном пальце  левой руки белеет  кусочек  пластыря. Она вчера чистила
рыбу и порезала  палец.  Мне захотелось поцеловать  этот палец, чтоб быстрее
зажило. И я бы сделал это, если бы не боязнь показаться ненормальным.

     А  я  был  нормальным, более  нормальным  и  внимательным  к жизни, чем
когда-либо прежде!
     Внезапно  Светка  подурнела лицом,  вся ушла в  себя,  а  через  минуту
просияла:
     -- Мама! Он толкается изнутри!
     -- Ничего страшного, -- улыбнулась мама.
     -- Серый, хочешь пощупать? -- она подошла ко мне, и я положил ладонь ей
на живот.  Он  был  тугой  и  теплый,  как арбуз на  бахче. И  вдруг  что-то
слабенькое, но упругое толкнуло меня в ладонь и затаилось, будто испугавшись
дерзости.
     Это был мой племянник  Никита, с которым мы встретились буквально через
полчаса.
     Все это может показаться смешным, но у меня на глаза навернулись слезы,
и я поспешно ушел к себе в комнату, не допив чая.
     Медлить было нельзя. Я знал, что каждую минуту может раздаться звонок и
дедова экономка, рыдая... Не думать об этом! Все уже решено.
     Я окинул  прощальным  взглядом  свою  комнату, где  каждый предмет  был
родным: гитару, магнитофон с кассетами, джинсы и кроссовки... Интересно, что
из  них встретит меня там? Посмотрел и  на  мусорную корзину под  письменным
столом,  из  которой  возвышался ворох  порванных  в  мелкие клочки бумажек.
Вчерашний  день,  готовясь к  будущему,  я  уничтожил  некоторые  документы,
которые посчитал ненужными и компрометирующими меня в новой жизни. Среди них
были школьные  дневники,  записки от девочек --  наследие  седьмого  класса,
тоненькая  тетрадка  со  стихами,  вернее,  с  песнями, которые  я  пробовал
сочинять год назад, когда мне  купили гитару,  и открытки  от  отца с видами
разных уголков земного шара, откуда он вел свои репортажи.
     Оставив все это после себя в сохранности, я рисковал встретиться с моим
прошлым в будущем. А я не хотел этого. Я полностью порывал с собою,  вернее,
с  ним  --  этим бездарным  и  непоследовательным  типом,  вялым  и  ленивым
созерцателем, эгоистом Сергеем Мартынцевым,  оставляя его доживать  юность в
своем  унылом временно2м пространстве без всякого волшебного дара. Я летел в
другие пространства и миры, где уже сейчас разворачивалась моя ослепительная
взрослая жизнь.
     Прощай, мама! Прощай, Светка с племянником в животе! Прощай, отец!
     Когда я увижу  вас,  вы будете уже  другими. Да и  сам  я буду  другим.
Прощай навеки, дед! Прости меня.
     Я  улегся на  тахту, держа  перед собою  часы,  и,  дрожа от  волнения,
принялся их настраивать.
     Я  заранее выбрал  2000 год.  Меня  манят  круглые цифры. Кроме того, я
становился вдвое старше. Солидный тридцатитрехлетний мужчина. Возраст Иисуса
Христа.  Была  и честолюбивая мыслишка--оказаться  в XXI  веке  раньше,  чем
современники.
     Я  выбрал  осень 2000 года. День осеннего  равноденствия. Бабье лето. Я
люблю осень. Часы с минутами я оставил прежними -- около одиннадцати вечера.
     Я  прислушался. Мама  в  своей комнате  строчила  на  машинке,  Светка,
вероятно, уже спала.
     Перед самым защелкиванием  крышки меня вдруг обожгла  страшная мысль: а
вдруг   там,  в  2000  году,  уже  никого  нет?  Вдруг  произошла  всемирная
катастрофа, о которой все время говорят?
     Но даже это не остановило меня. Вероятно, я верил в человеческий разум.
Я приложил часы к шее и с силою, обеими руками надавил на крышку.

     Мое положение в  пространстве не изменилось. Я лежал  на  той же  самой
тахте, в той же самой комнате. Слабо светился ночник. Я был накрыт одеялом.
     Я  сразу понял, что  на мне абсолютно ничего нет, даже  часов. Рядом со
мной,  под  тем  же  одеялом,   лежала  красивая  незнакомая  женщина.  Тоже
совершенно голая. Одной рукой она обнимала меня за шею.
     Не скрою, это было дико приятно, но поймите меня правильно. Я просто не
был к этому готов. Несомненно, это было хуже, чем  оказаться с глазу на глаз
перед  танковой  колонной,  не  умея стрелять  из пулемета.  Я  инстинктивно
отпрянул от нее, с ужасом разглядывая. Она была белокура, с пухлыми губами и
слегка  вздернутым  носиком.  Клянусь, я  видел  ее  впервые.  Нет,  это  не
Марина... Она не могла так измениться.
     "Жена? Не жена?  Как зовут?" -- такие примерно вопросы скакали у меня в
голове.
     Вероятно, ей не понравился мой вид.
     -- Ты чего, Сержик?..--прошептала она, пытаясь ко мне прижаться.
     Я  выпрыгнул  из  постели  и  заметался по комнате, как заяц.  Мне было
непереносимо стыдно.Она с интересом наблюдала за мной.
     -- Где трусы?!--заорал я, хотя мне следовало бы  крикнуть,  в сущности:
"Где часы?!"
     -- Тихо! Ребенка разбудишь,--  недовольно  проговорила она,  кидая  мне
трусы.
     Я  поймал их и натянул с  такой быстротою, будто от этого зависела  моя
жизнь.
     "Жена..."--обреченно подумал я.
     --  Пить  хочется,--сказал я первое, что  пришло  на ум,  и потопал  на
кухню.
     Там сидел  неизвестный молодой  человек  и читал  газету  на английском
языке.  Его  длинные  волосы были заплетены  в  мелкие косички. Косичек было
много. Они свисали с головы, как сосульки.
     -- Привет, -- сказал я на всякий случай.
     -- Привет, -- равнодушно отозвался он.
     Я попил воды, чтобы хоть что-то предпринять. Не знакомиться же с ним, в
самом деле? Наверняка он меня давно и хорошо знает.

     -- Пожрать есть чего-нибудь? -- спросил я.
     -- Посмотри в холодильнике, -- мотнул он головой.

     Он никак не мог быть моим сыном. На вид ему было лет шестнадцать.  Хотя
все может быть. Акселерация за это время могла усилиться.
     Я заглянул в холодильник.  Он был заполнен в основном  разного  размера
тюбиками, как зубная паста.
     Я  с  недоумением  взирал  на них.  Парень  оторвался  от  газеты, тоже
заглянул  в холодильник и  схватил  большой тюбик, на котором было  написано
"Второе No 5". Он  отвинтил колпачок, поднес тюбик ко рту и  выдавил на язык
нечто зеленоватое.
     Я последовал  его примеру. "Второго  No  5" больше не  оказалось,  и  я
довольствовался "Первым No 7". По вкусу оно было похоже на гороховый суп.
     -- Паршивый тубус, -- сказал парень, завинчивая колпачок.
     Мне мой понравился. Я выдавил еще. Слизывая суп с губы, я вдруг ощутил,
что мне мешает что-то колкое. Ощупав лицо, я убедился, что это усы.
     Усы  меня  доконали.   Я  испугался.  Я  понял,   что  мне  никогда  не
восстановить событий прошедших шестнадцати лет.
     Но времени на  размышления не было. В кухню вдвинулся пузатый лысоватый
мужик,  тоже в  одних  трусах. Не  без труда я  узнал  в нем Петечку, только
весьма обрюзгшего и постаревшего.
     Я  обрадовался  ему,  как  родному,  хотя  прежде  особых  симпатий  не
испытывал.
     -- Никита, марш спать! -- приказал он парню.

     Тот  неохотно  повиновался. Петечка  уселся  за  стол  напротив меня, с
отвращением выдавил "Второе No 5" из тубуса в рот.
     -- Мяска бы сейчас... -- вздохнул он. -- Татьяна спит?
     -- Спит, -- кивнул я.
     За несколько секунд я получил бездну нужной  мне информации. Никита был
его  сыном, это факт, следовательно, моим племянником, который полчаса назад
стучал мне пяткой в  ладонь изнутри  живота, а Татьяна, без сомнения, -- моя
жена.
     -- Так ты решил?  Будешь брать?--спросил  Петечка, как будто  продолжая
прерванный разговор.
     --Нет, пожалуй, не буду, -- солидно ответил я, решив, что разумнее пока
уклоняться от любых предложений. Зачем мне брать какого-то кота в мешке?
     -- Ну и дурак... -- Петечка зевнул и почесал волосатый живот. --  Тачка
совсем новая, двадцати тысяч не пробежала.
     Он поднялся и пошел к двери.
     -- Может, еще надумаешь?
     -- Посмотрим, -- ответил я.
     Оставшись  один,  я  быстро  осмотрел  кухню, выдвинул ящики  кухонного
стола,  заглянул  в шкафчики. Ничего интересного. Успел заметить только свою
старую любимую чашку. Встреча с ней была приятна.
     Я вернулся в комнату. Жена спала, отвернувшись к стене. Я осторожно лег
рядом, стараясь не разбудить ее. "Утро  вечера  мудренее..." -- благоразумно
подумал я, засыпая.
     Однако утро оказалось не мудренее, а  мудренее. На меня  одна за другой
посыпались загадки.  Требовалось проявлять величайшую  изворотливость, чтобы
во мне не заподозрили самозванца.
     Когда я  проснулся, жены,  слава Богу,  рядом  не  было.  Зато  тут  же
прибежала  девочка лет  семи, с косичками  и бантиками,  и с  криком "Доброе
утро, папочка!" бросилась меня целовать.
     -- Доброе утро, -- сказал я.
     -- Как тебя зовут?
     -- Даша... -- удивленно протянула она, но тут же  засмеялась,  подумав,
что я шучу.
     Я тоже рассмеялся, хотя и не думал шутить.
     Я накинул какой-то халат, оказавшийся маловатым, и прошмыгнул в ванную,
стараясь, чтобы  м