их  разговоры
глупыми или  мелочными, я перестал  гоняться за вещами,  чему ранее посвящал
много времени, я стал опускаться, как она выразилась. Татьяна сказала, что я
пошел по пути Максима.
     Мой  друг работал переводчиком технической литературы  в  издательстве,
имел скромный заработок и совершенно  не  следил за  собой.  Свое  свободное
время  он  посвящал исследованиям  по старой испанской литературе. У него на
столе стояла черная металлическая статуэтка Дон Кихота.
     После нашего примирения он  стал  бывать у нас,  вызывая дополнительное
неудовольствие жены. Мы вспоминали  юность,  тщательно обходя по молчаливому
уговору Марину и Толика. Мне уже было известно, что у них двое детей, Марина
работает художником-модельером, а Толик вертится по административной части.
     Очень  скоро моя семейная жизнь стала напоминать  ад. Обычно я приходил
домой около  шести,  удачно  оформив  очередной  контракт на продажу  партии
вентиляторов или  полотеров. К этому времени дома все были в сборе. Я входил
в собственную квартиру  как в зоологический  сад с  беспривязным содержанием
зверей. Укрыться было совершенно негде. Лишь один домашний доверчивый зверек
-- моя Дашка -- подходил  ко мне и  лизался. Остальные были дикими  зверями.
Они так и норовили укусить.
     Моя сестра  стала за эти годы заместителем директора по производству  в
одном научно-производственном  объединении, выпускающем промышленные роботы.
Я не  подозревал,  что в ней столько деловых качеств. Она часто говорила про
план, премиальные,  внедрение,  сетевое  планирование и  стимулирование. Моя
жена  ее  за это  презирала.  Сама  она была  женщиной  светской, не  чуждой
художественных   устремлений.  Среди   ее   знакомых  попадались  режиссеры,
художники и литераторы.
     Петечка, как мне кажется, нигде не работал, но функционировал с бешеной
энергией  по части купли-продажи одежды, мебели  и вообще  всякой всячины, в
чем  ранее  участвовал  и  я,  то есть мой  предшественник  в этой  семье. С
Петечкой  и его делами я  порвал  быстро  и решительно, правда,  с небольшим
общесемейным скандалом.
     Меня  тайно поддерживал Никита, который ни в грош не ставил своего отца
и интересовался лишь видеофильмами и аэробными девушками.
     Аэробика  вообще  процветала.  Ее  любителей и  любительниц можно  было
встретить  везде:  на  улицах,  в  магазинах, в троллейбусах.  С  маленькими
магнитофончиками на  шее и стереонаушниками на ушах они беззвучно дергались,
как  марионетки, иной  раз в самом  оживленном месте.  Имелись  коллективные
системы аэробики, когда от одного магнитофона тянулся шнур со многими парами
стереонаушников. Желающие  могли подключиться к нему ушами  и бились,  точно
под током, в едином ритме, связанные одной ниточкой.
     Это рассматривалось как форма общения.
     Я же общался с Дашкой. В выходные мы уходили на острова и бродили там в
относительной тишине и спокойствии.
     -- Папа,  расскажи  про древность, --  просила  она. Для нее древностью
была середина  прошлого века.  Я  рассказывал про войну, опираясь на мемуары
деда, потом переходил к временам, которые помнил сам.
     Я бы давно улетел  из этого пространства, если бы можно было прихватить
Дашку с собой. Кстати, часы я все-таки распаял и снова повесил на шею.
     Вы спросите, какова была международная обстановка в том будущем, куда я
попал? Обстановка была сложная.
     Вы спросите,  как  одевались  и  чем питались  в  то  недалекое  время?
Одевались разнообразнее, питались однообразнее. Вы  спросите, стали ли лучше
люди? Нет.
     Но  и  хуже они  не стали. Люди оставались людьми во  все времена. Надо
сказать, что  я  адаптировался  к новому веку  на  удивление быстро. Внешние
новшества   меня  не  занимали.   Я   приглядывался   к   моим   постаревшим
современникам, стараясь решить вместе с  ними и за них один и тот же вопрос:
зачем я живу? Не знаю,  возможно, наличие часов  и перебор вариантов  делали
этот вопрос для меня острее. Но я вдруг понял, что знаю, как не хочу жить, и
в полном неведении относительно того -- как хочу.
     Я не  хотел жить бесцельно и вяло, я хотел двигаться куда-то, проходить
осмысленный путь. Я  хотел  иметь  то  ощущение  достойно прожитой  жизни, о
котором писал дед.
     Однако  проходили   месяцы,  а  ничего  не  менялось.  Не   считать  же
изменениями то,  что  мы переехали к  маме  на  дедовскую квартиру,  оставив
Светку и  Петечку в  нашей?  Теперь перевес  в борьбе  за себя  был на  моей
стороне,  ибо  Татьяна осталась в одиночестве  перед  жизненными принципами,
которые отстаивали мама и я. Собственно, это были принципы деда.
     Я уже стал смиряться с тем, что придется жить с Татьяной и  впредь, как
в один прекрасный день жена ушла от меня, забрав с собой Дашку.
     Нет,  она не  улетела в другое пространство. Она переехала  на соседнюю
улицу к оператору научно-популярного кино, который  в это время снимал фильм
о времени и пространстве.
     Ей-богу,  я мог  бы рассказать жене и о том, и о другом гораздо больше,
чем любой оператор.
     Жизнь совсем остановилась.
     Мать получала пенсию, я --  зарплату, которая отличалась от пенсии лишь
размером. По воскресеньям приходила Даша. Она  была вежлива. Дважды в неделю
по вечерам приходил Максим. Мы с ним играли в шахматы.
     Я  ходил на  футбол и хоккей. Правила той  и  другой игры не претерпели
никаких изменений.
     "Ну и часики! Ай да часики!" -- мысленно восхищался я часами, временами
вытягивая их из-под жилета. Я носил жилет.
     Наконец из  Африки  вернулся отец.  Мы  встретились как  чужие.  Он был
недоволен изменениями в моей семейной жизни, а также тем, что я  теперь живу
за стенкой.  Так  мы и существовали в разных  комнатах  одной квартиры,  три
обособленных и когда-то родных человека: мать, отец, сын.
     Промелькнул год.  Ничего  не происходило.  Отец  уехал  в Швейцарию.  Я
продавал насосы в Алжир. Мать ходила слушать оперы в Мариинку.
     Наш шахматный счет с Максом выражался  соотношением 957:944.  Лидировал
Макс.
     И тут я прыгнул, как в лестничный  пролет,  еще  на  пятнадцать  лет  в
сторону удаления от Рождества Христова.
     Это  было  именно  так.  Что-то зрело  во  мне  и  вдруг  прорвалось  в
одночасье. Помню, когда я взялся за  головку  часов, мне было решительно все
равно,  в какую сторону переводить календарь. Сзади я уже был, а впереди еще
нет. Я полетел вперед.
     Меня  утешала  мысль, что тот  Сергей  Мартынцев,  которого я  оставляю
вместо себя, уже не будет прохиндеем и дельцом, а останется, как я надеялся,
добропорядочным, но несколько скучноватым холостяком, доживающим до пенсии.
     Я  решил  сократить этот путь, уверенный, что пропустить пятнадцать лет
такой  жизни  --  все равно  что проспать  лекцию о  пенсионном  обеспечении
колхозников. Никто не заметит -- ни ты, ни лектор, ни окружающие.
     Совершив процедуру с часами, я оказался в автомобиле, который  вез меня
по городу. На  мне  был  солидный  костюм  и  шляпа. Рядом  на сиденье стоял
портфель.
     Впереди с шофером ехал молодой человек, относящийся ко мне почтительно.
Потом я узнал, что это мой референт.
     В этом  пространстве все оказалось проще, чем в предыдущем. Мне даже не
нужно было говорить. За меня говорил референт. Он  вел себя как  рыба-лоцман
рядом  с  акулой: то  забегал  вперед,  открывая  двери  и  представляя меня
кому-то,  то  оказывался рядом,  готовый  выполнить любое  распоряжение,  то
отставал и  оказывался  в тени,  как бы  подчеркивая этим, что  он выполняет
сугубо черновую работу.
     Итак, я очутился в  начальниках какого-то  учреждения и некоторое время
руководил наобум, полагаясь целиком на референта. Часто приходилось сидеть в
президиумах и  зачитывать  речи. Пешком я уже не  ходил,  вероятно,  поэтому
обнаружил у себя изрядное брюшко и плешь на макушке.
     В  личной жизни тоже  произошли перемены. Во-первых, моею  женой  снова
оказалась Татьяна. Во-вторых, Даша не жила с нами, а  находилась почему-то в
Тюмени, где  работала и жила в общежитии. Как  выяснилось,  она ушла из дому
семнадцати  лет,  сразу  после  окончания  школы.  Мы  с  Татьяной  занимали
роскошную трехкомнатную квартиру.
     Мать  и  отец  были уже  совсем  старенькими,  жили  там же, в  дедовой
квартире, и вроде бы опять сошлись, во всяком случае, вели общее хозяйство.
     Это  единственное,  что  понравилось  мне  в  этом  пространстве,  если
говорить о семейных делах.
     Я понял, что мой двойник, оставленный на рубеже веков, все же дрогнул и
пошел по проторенному  пути.  Нельзя было оставлять его так надолго. Слишком
мал  был у него запас юношеских  сил  и принципов,  которые я  сумел в  него
вдохнуть. Жизнь потихоньку взяла  свое, он  образумился  --  именно так  это
выглядело  со  стороны  --  и  начал  делать карьеру, правда  не прибегая  к
особенно подлым методам, в основном за счет усердия в работе.
     Но я все равно никак не  мог мириться  с его нынешним положением, хотя,
думаю, застал его на жизненном пике. И снова я предпринял попытку помочь ему
стать человеком.
     Я  начал с того,  что  стал ходить на работу пешком, как все люди.  Или
ездить  в  автобусе.  Это  вызвало  форменную   панику  среди  референтов  и
секретарей. Поначалу меня сопровождала машина, которая медленно следовала за
мной на всем пути от дома до службы. Я стал хитрить и играть с нею в прятки,
пользуясь проходными дворами. Согласитесь, что начальник учреждения, бегущий
трусцой проходными дворами мимо  мусорных  бачков, вызывает в лучшем  случае
недоумение.
     Немного  пообвыкнув и  разузнав,  какого  рода деятельностью занимается
наша контора, я стал сам говорить речи на собраниях, не  обращая внимания на
текст   референта.   Это  вообще   произвело   эффект  разорвавшейся  бомбы.
Приближенные   шарахались   от  меня,  как  от  зачумленного,  зато  рядовые
сотрудники стали улыбаться при встрече и здороваться дружественно.
     Нечего и  говорить о том, что я обедал теперь в общей столовой,  стоя в
общей очереди с подносом, запретил Татьяне пользоваться служебной  машиной и
принимал  сотрудников по личным вопросам в любое время,  а не от четырех  до
пяти по вторникам.
     Мой демократизм не знал удержу.
     Молодой референт стал  ледяным. Его непроницаемый взгляд говорил только
о том,  что я  рехнулся. Татьяна тоже задергалась, тащила меня в санаторий и
намекала,  что  в  прошлом  у  меня  уже  наблюдались  странные  аномалии  в
поведении.
     Слух о  внезапном  сумасшествии начальника  распространился  мгновенно.
Самое обидное, что в него поверили все -- даже рядовые сотрудники.
     Кончилось   тем,   что   меня   сняли   и  кинули  заведовать   Дворцом
бракосочетаний, ибо медицинское обследование не подтвердило психопатологии.
     Перед  новым  назначением мне  дали  отдохнуть.  Я попытался  разыскать
Максима, но он словно в воду канул. Мама сказала, что лет шесть назад Максим
похоронил свою мать  и уехал  куда-то  на  Дальний Восток.  Писем от него не
обнаружилось.
     Татьяна  снова  стала  собирать  вещички,  со слезами  упрекая  меня  в
изломанной жизни. Это было достаточно скучно. Я взял билет и полетел к Дашке
в Тюмень.
     Забыл сказать про  часы. Все  эти годы они  хранились у мамы, на том же
дедовском письменном столе. Улетая в Тюмень, я прихватил их с собой.
     В Тюмени  я  остановился в гостинице, а вечером отправился в общежитие.
Это  был обыкновенный жилой  дом с  квартирами.  В каждой, занимая отдельные
комнаты, жили молодые специалисты. Даша закончила нефтехимический институт и
работала здесь по распределению.
     Я боялся, что дочь меня не узнает. Прошло шесть лет, как она рассталась
с нами, и с тех пор мы виделись очень редко, если верить моей жене.
     Мне открыла маленькая симпатичная девушка с твердыми смуглыми щечками и
раскосыми глазами. По виду татарка. Она вежливо улыбнулась мне и постучала в
дверь к моей дочери.
     -- Даша, к тебе...
     Даша возникла на пороге -- молодая, красивая, с толстой  золотой косой,
перекинутой через плечо. Я задохнулся. Меня, будто горячим  воздухом, обдало
моей непрожитой юностью, и от этого на глаза навернулись  слезы. Я плакал от
жалости  к  себе, от  того, что  мне  никогда  не  испытать уже  заманчивого
таинства надвигающейся жизни, предчувствия любви и утрат.
     -- Папа... -- сказала она.
     -- Я уже  не начальник,  --  попытался улыбнуться я,  но  слезы застили
глаза. Боясь уронить их, я  шагнул к  ней и обнял. Слезы быстро скатились по
щекам, оставив обжигающий след, и упали ей на плечо.
     --  Помнишь ту собаку,  -- говорила она, сидя на тахте  с поджатыми под
себя ногами и задумчиво расплетая косу.
     Я  помнил ту собаку.  Я  видел ее совсем недавно  в  том  пространстве,
откуда прибыл, на Каменном острове, возле поваленной липы.
     Собака приходила туда  каждое воскресенье, когда Татьяна разрешала  мне
погулять с  Дашей. Это была бездомная дворняга неопределенной масти, которая
встречала нас, виляя хвостом, на одном и том же месте в определенный час. Мы
приносили  с собой  ее миску, а в пакете  -- еду, устраивались на поваленном
дереве  и  наблюдали,  как  собака  ест.  Она  вылизывала миску и благодарно
смотрела  на  нас.  Потом  мы  прогуливались  по берегу,  следя  за  легкими
байдарками и каноэ, скользящими по Невке.
     Не знаю почему, но всякий раз, оглядываясь на ту  собаку с моста, чтобы
послать ей прощальный привет, я чувствовал себя таким же бездомным, как она.
     Так   получилось,   что   мы  с   Дашей   снова  и  снова  возвращались
воспоминаниями  в тот год, когда я прыгнул к ним из юности и познакомился со
своею  семьей.  У меня  просто-напросто  не  было  других  воспоминаний,  но
странно, что их не было и  у Даши. Раннее детство она  вообще не помнила,  а
то,  что произошло после моего возвращения  на путь истинный, как выражалась
Татьяна, вспоминать не хотела.  Семья формально склеилась, научно-популярный
кинооператор канул в небытие, но дочь я потерял.
     Теперь  я  вновь завоевывал  ее доверие в тюменском общежитии,  в  краю
нефти и газа, о которых знал лишь понаслышке. О матери Даша спрашивала вяло,
из вежливости.
     Зато  она  сильно  оживилась,  когда  я рассказал ей о своих подвигах в
конторе.  Сначала  не поверила,  посмотрела на  меня с недоверием. Но  потом
глаза ее заблестели, она засмеялась, откинув голову назад, а я, довольный ее
вниманием, с радостью изображал в лицах, как я убегал от персональной машины
или менял местами президиум и участников собрания.
     Однажды  я  и  вправду  проделал такой  опыт, перед  самым  медицинским
обследованием. На собрании, посвященном Женскому дню, я усадил начальство на
сцене в три ряда, а стол,  покрытый  красной скатертью, трибуну и  микрофоны
установил в зале.
     -- Ты совсем впал в детство...-- отсмеявшись, сказала Даша.
     Она немного ошиблась.  Я выпал из детства прямо сюда,  в так называемую
зрелость.
     Несколько вечеров  подряд я провел в общежитии молодых специалистов  за
разговорами,  чаем  и песнями под гитару. Мода на  громкую музыку и аэробику
уже  давно  прошла, песни  стали теплее и  человечнее. Конечно,  я воровал у
детей недоставшуюся мне молодость, оттого было немного стыдно.
     Я почти влюбился в Дашину подругу Альфию, в ее маленький носик и прямую
черную  челку.  Я уже  серьезно подумывал  о том,  чтобы  остаться  здесь, в
Сибири, и хотя бы последний отрезок жизни  прожить как все нормальные  люди.
На пятый день пришла телеграмма от матери: "Умер отец".

     В  гостиной  дедовской квартиры  еще  дотлевали поминки,  еще витали  в
воздухе сбивчивые мемуары ветеранов, а  мы с мамой и Дашей  уже уединились в
кабинете отца, решая, как мне быть дальше.
     Даша  прилетела со мною из Тюмени. В  самолете я  рассказал ей  историю
часов.
     --  Странно... --  задумчиво  сказала  она.  -- Получается, что ты  мне
чужой. А я помнила тебя таким, каким ты был, когда я ходила в  первый класс,
и все эти годы думала, что это и есть настоящий ты. Оказывается, ты прилетал
ненадолго...
     -- Правильно думала. Это и был настоящий я. Все остальные не в счет.
     -- С  остальными  я  жила,  --  возразила она.  -- А  ты  прилетал  как
праздник... Такой же юный и непосредственный...
     Даша сидела  в любимом  кресле  деда и забавлялась  с часами. Они опять
ничего не весили. Приклеенный когда-то пятак затерялся  где-то во временны2х
пространствах. Даша отпускала часы и легонько дула на них,  отчего они плыли
по воздуху, как плоский мыльный пузырь.
     -- Как быстро  все прошло... -- вздохнула мама. -- Но не это обидно. Не
получилось -- вот что главное. Не получилось...
     --  Ты преувеличиваешь, -- сказал я. --  У тебя стройная  жизнь, мне бы
такую. Чего не получилось?
     -- Семьи не получилось, Сережа. Мы все отдельно. От этого наши беды.
     -- Возьми их и начни сначала, -- я указал на часы.
     -- Нет, я уже не смогу, -- покачала головой мама. -- Снова  встретиться
с отцом, помня об этих поминках... Нет, нет!..
     -- Ты  можешь  встретить  кого-нибудь  другого,  а  отцу  отказать,  --
настаивал  я  с  упорством,  за которым скрывались мои тщетные попытки  хоть
что-нибудь понять в жизни.
     -- Нет. Это предательство, -- тихо сказала мама.
     -- Но почему же? Почему?! --  не выдержал я. -- Вы  прожили врозь почти
всю  жизнь. Вы не сошлись -- не знаю  уж  чем!  Зачем  повторять эксперимент
сначала?
     --  Во-первых, я ничего не собираюсь повторять,-- холодно сказала мама.
-- Во-вторых, мы любили друг друга.  Понимаешь?  По-настоящему. А  семьи  не
вышло. Так тоже бывает. Я не имею права искать свое новое счастье без  него.
Он мне не простит.
     Даша  думала.  Часы плавали у нее  над  головой, отсвечивая золотом как
легкий   нимб.  Если  бы  наш   разговор  слышал  кто-нибудь  из  ветеранов,
собравшихся в соседней комнате, он подумал бы, что мы сумасшедшие.
     -- Тогда я отдам часы Даше, --  сказал я. -- Как  знать, может быть, ей
они еще пригодятся.
     --  Спасибочки!  --  сказала   дочь.  --  После  всего,  что  я  о  них
наслышалась! Нет уж... -- и она толкнула часы в мою сторону.
     Они  поплыли  по комнате,  как снаряд, целящий мне  прямо  в сердце.  Я
перехватил их и сжал в руке с такой силой, будто хотел раздавить.
     -- Оставь их себе, Сережа, -- сказала мама. -- Каждый должен нести свой
крест. По-моему, ты еще не испытал всего, что тебе суждено.
     --  Да,  видимо,  так,  --  сказал  я,  нащупывая на  оболочке кнопочку
открывания крышки.
     -- Пойдем к гостям, Даша, -- сказала мама.
     Они  обе  подошли  ко  мне и расцеловали,  как перед дальней дорогой. Я
снова остался один. Щелкнул замочек часов, и я увидел циферблат...

     Безумно грустно покидать пространство, с которым ты  успел  сродниться.
Эти разлуки равносильны смерти. Уезжая надолго, быть может навсегда, человек
не воспринимает это "навсегда"  как нечто абсолютное, потому что остается  в
том же мире, в пространстве тех же измерений, что другие. Он может вернуться
к  близким  в принципе, даже если  обстоятельства  судьбы  или эпохи  делают
возвращение невозможным.
     У  меня не  было такой принципиальной возможности. Каждый раз  я улетал
навсегда. Каждый раз, возвращаясь, я возвращался  другим. Мое абсолютное "я"
оставалось неизвестным моим родным, они  каждый раз видели его относительную
оболочку -- очередного Сергея Мартынцева,  который был для них единственным,
но на самом деле являлся лишь частичкой абсолюта.
     Сейчас, помедлив несколько  секунд и произведя манипуляцию с часами, он
вернется в гостиную и сядет за поминальный стол, а тот, абсолютный,  который
и есть настоящий я, умчится в иные сферы опыта.
     Куда же я бежал теперь? Чего хотел?
     Я  хотел найти свою  истинную  жизнь,  то есть  такую, которую  мог  бы
полюбить  после всего, что мне пришлось испытать. Я понимал, что найти такую
жизнь  путем случайны