Валерий Александрович Замыслов
   Горький хлеб

---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------





РОМАН

         Верхне-Волжское книжное издательство Ярославль 1973

Р2 ГОРЬКИЙ ХЛЕБ.
3-26 Роман. Ярославль, Верх.-Волж. кн. изд., 1973.
368с.
     В романе  "Горький хлеб" В.  Замыслов рассказывает о юности Ивана
Болотникова.
     Автор убедительно  показывает,  как  условия  подневольной  жизни
выковывали характер крестьянского вождя,  которому в  будущем  суждено
было потрясти самые устои феодально-крепостнического государства.
     Роман "Горький хлеб" - второе крупное произведение В.  Замыслова,
четыре года назад вышла в свет книга "Набат над Москвой", повествующая
о восстании городских ремесленников в 1648 г.
     В. Замыслов - член Союза писателей СССР.


     Рубеж XVI и XVII веков.  Трудное,  суровое время.  Крестьяне  еще
помнят  Юрьев день,  когда было можно,  бросив шапку о землю,  сказать
помещику:
     - Будя,  государь, попил моей кровушки, хватит! Ухожу, а там твоя
воля поминать меня добром али лихом!
     Конечно, право ухода от помещика раз в год в течение одной недели
перед Юрьевым  днем  и  одной  недели  после  было  трудноосуществимым
правом, ибо надо было отдать долг помещику да и лихву приплатить, надо
было разорить,  пусть немудрящее,  а все  же  соленым  мужицким  потом
политое  хозяйство.  Однако право крестьянина уйти,  если стало совсем
невмоготу,  в какой-то мере  обуздывало,  помещика,  ограничивало  его
жадность.
     Но оно же открывало возможность для более  крупных,  экономически
более   мощных  хозяйств  переманивать  крестьян  из  мелких  поместий
всевозможными посулами всяческих поблажек.  Такими владельцами крупных
хозяйств были в основном древние боярские и княжеские роды,  а мелкими
хозяйствами,  в своем большинстве,  владели  служилые  дворяне.  Таким
образом,  картина  борьбы  крестьян  с  феодалами  усложнялась борьбой
внутри самого класса феодалов,  где идущее в гору,  завоевывающее  все
новые   и   новые   экономические  и  политические  высоты  дворянство
сталкивалось с древним, ветшающим, но все еще весьма мощным боярством.
     В это  же время русские цари один за другим,  и Иван III,  и Иван
Грозный,  и  Борис  Годунов  вели   упорную   борьбу   за   укрепление
централизованного  государства,  борьбу против центробежных стремлений
князей и бояр,  еще помнивших,  как их деды и прадеды сидели  в  своих
уделах независимыми,  в большей или в меньшей степени самостоятельными
государями.
     В этих  исторических  условиях  естественным  союзником  царского
правительства оказывался служилый класс  -  дворянство,  для  которого
жизненно необходимым было полное закрепощение подвластных им крестьян.
И царское правительство идет навстречу требованиям дворянства,  сперва
в  виде  указа  о  "заповедных  летах",  когда были запрещены переходы
крестьян,  а потом и окончательной отмене Юрьева  дня,  т.  е.  полном
закрепощении крестьян. Эти меры, в конечном итоге, оказались выгодными
и  для  крупных  земельных  собственников  и  вели  к   неограниченной
эксплуатации   мужика.  Одновременно  росли  и  росли  государственные
поборы,   ибо   Русское   государство,   раскинувшееся   на   огромном
пространстве, требовало содержания больших и мощных вооруженных сил.
     Конечно, усиление гнета и порабощения,  увеличение  помещичьих  и
государственных   поборов   порождало  в  массах  крестьянства  сперва
подспудный протест,  проявлявшийся в виде отдельных вспышек, потом все
более острое,  все более массовое недовольство,  которое и завершилось
грандиозным восстанием,  крестьянской войной  под  руководством  Ивана
Исаевича Болотникова.
     Эта грозная,  насыщенная событиями огромной исторической важности
эпоха  и  нашла  отражение  в  книге В.  А.  Замыслова "Горький хлеб",
которая является,  по замыслу автора,  только первой  частью  трилогии
"Иван Болотников".
     В романе "Горький хлеб" рассказывается о юности Болотникова,  еще
простого  деревенского  парня,  которому пришлось испытать на себе всю
тяжесть крепостного гнета.
     Автор убедительно  показывает,  как  в  народных  глубинах  росла
ненависть к угнетателям,  как  постепенно  сами  условия  подневольной
жизни выковывали характер крестьянского вождя, которому было суждено в
будущем потрясти устои феодально-крепостнического государства.
     В будущем.  Пока  на  страницах  романа  мы видим совсем молодого
Ивашку Болотникова.
     Следует отдать  должное  автору  - он очень много и добросовестно
работал,  собирая материалы для  романа,  много  раз  пересматривал  и
переписывал текст в упорных поисках исторической правды.
     Об этой,  основной  задаче,   встающей   перед   каждым   автором
исторического повествования,  в свое время очень хорошо сказал Алексей
Николаевич Толстой.
     "...Вы спрашиваете    -    можно   ли   "присочинить"   биографию
историческому лицу.  Должно.  Но  сделать  это  так,  чтобы  это  было
вероятно,  сделать так, что это (сочиненное) если и не было, то должно
было быть".
     Именно в  этом  направлении и пришлось очень много потрудиться В.
А.  Замыслову,  ибо о юности Болотникова мы знаем мало,  а автору надо
было  написать портрет своего героя убедительным и исторически верным.
Думается,  что эта основная задача  автором  решена.  Автору  пришлось
изучить  не только исторические события,  но и широкий круг памятников
материальной культуры.  Надеюсь,  что читатели по  достоинству  оценят
большой  труд  автора  и,  с  интересом  прочтя  книгу  о юности Ивана
Болотникова,  будут нетерпеливо ждать появления на  прилавках  книжных
магазинов второй, а позднее и третьей части трилогии.
     Мне остается  пожелать  автору  в  дальнейшем  большого  труда  и
большого успеха в его не легких, но интересных творческих поисках.

                                                             М. Рапов


                               Часть I

ТЕПЛАЯ БОРОЗДА

Глава 1
                               БРОДЯГА

     Лес сумрачен,   неприветлив.   Частые   коряги   и  сучья  вконец
размочалили лапти, в лоскутья изодрали сермяжный кафтан.
     - Сгину, не выберусь. Помоги, господи, - устало бормочет лохматый
тощий бродяга и,  задрав  бороду,  вяло  крестится  на  мутнеющийся  в
косматых вершинах елей край неба.
     Скиталец ослаб,  дышит тяжело,  хрипло. Опять запинается и падает
всем длинным костлявым телом на сухой валежник.
     "Все теперь.  Конец рабу божию Пахому.  Подняться мочи нет.  Да и
пошто?  Все едино не выбраться.  Глухомань, зверье да гнус. Эвон черна
птица каркает.  Чует ворон, что меня хворь одолела. Поди, сперва глаза
клевать  зачнет.  Уж  лучше  бы  медведь задрал.  Оно разом и помирать
веселее".
     Ворон спускается  ниже  на  мохнатую  еловую  лапу,  обдав  сухой
пахучей  хвоей  желтое  лице   скитальца   с   запавшими   глазами   и
ввалившимися, заросшими щеками.
     Пахом лежит покорно и тихо. Открывает глаза и едва шевелит рукой.
Ворон отлетает на вздыбленную корягу и ждет жадно,  терпеливо. Вот уже
скоро начнется для него пир.
     Бродяга слабо  стонет,  руки раскинул словно на распятии.  Трещат
сучья, шуршит хвоя. Ворон снимается с коряги на вершину ели.
     Перед человеком стоит лось - весь литой,  могучий,  в темно-бурой
шерсти, с пышными ветвистыми рогами.
     Пахом смотрит  на  зверя  спокойно,  без  страха,  А  лось замер,
круглыми  выпуклыми  глазищами  уставился  на  опрокинутого   навзничь
человека.
     "И-эх, мясист сохатый" - невольно думает бродяга,  и  полумертвые
глаза его вновь ожили и загорелись волчьим голодным блеском.
     Бродяга глотает слюну и  тянется  рукой  к  кожаному  поясу.  Там
длинный острый нож в плетеном туеске.
     "Пресвятая богородица,  сотвори милость свою, придай силы одолеть
сохатого.  Будет мясо - стану жить.  А не то смерть грядет",  - одними
губами шепчет Пахом и потихоньку вытаскивает нож из туеска.
     Все. Готово.   Помоги,   осподи!   Теперь   собраться  с  силами,
подняться,  одним прыжком достать лося и коротким ударом вонзить нож в
широкое звериное горло.
     А сохатый стоит, хлопает глазищами, как будто раздумывает: дальше
любопытствовать или обойти стороной лесного пришельца.
     Скиталец напрягся, дрожит правая рука с ножом, и всего в испарину
кинуло.
     Но и лось почуял недоброе.  Переступил  передними  ногами,  ушами
прядает.
     "Уйдет, поди, в кусты сиганет, окаянный", - тоскливо думает Пахом
и порывается подняться не ноги.
     Но зверь начеку.  Стоило слегка оторваться  от  земли,  как  лось
резко  вздернул  голову,  круто  повернулся  и  шарахнулся  в дремучие
заросли.
     Бродяга рухнул на валежник и застонал отчаянно, заунывно. "Теперь
пропаду, прощевай, Пахомка и Русь-матушка..."
     А ворон вновь спустился с лохматой ели на корявый ствол.
     Бродяга умирал...

     Княжий дружинник Мамон ехал верхом на гнедом коне. На нем кожаные
сапоги  из  юфти,  темно-зеленый суконный кафтан,  на крупной голове -
шапка-мисюрка.  За  узорчатым  плетеным  поясом   -   пистоль,   сабля
пристегнута.  (Дружинник  -  в  XVI веке бывшие удельные князья уже не
имели  собственных  дружин,  однако  по-прежнему  держали  возле  себя
вооруженных холопов, челядинцев. Поэтому слово дружинник в описываемый
период еще широко бытовало на Руси.  Шапка-мисюрка - воинская шапка  с
железной маковкою.)
     Пятидесятник дюж и космат. Глаза дикие. Мясистый нос с горбинкой,
черная борода стелется по широченной груди веником.
     Дорога шла лесом - глухим,  дремучим,  безмолвным. По обе стороны
дороги  стояли вековые ели и сосны,  цепляясь зелеными пахучими лапами
за путников.
     Мамон, зорко вглядываясь в непролазные чащи, недовольно ворчал:
     - Поболе семи  верст  до  Матвеевой  избушки.  Вона  куда  старик
забрался бортничать.  Здесь гляди в оба:  край лихих людей и разбойных
ватажек.
     Проехали верст  пять.  И  вскоре лесная дорога-тропа раздвоилась.
Одна поворачивала влево - в сторону березовой рощи,  другая продолжала
уводить в хвойный бор, раскинувшийся по уходящему вверх косогору.
     Пятидесятник в раздумье скреб  пятерней  волнистую,  черную,  как
деготь,  бороду и в душе серчал на княжьего управителя, который послал
его в дальнюю дорогу к старому бортнику  Матвею,  не  растолковав  как
следует о лесной тропе.
     - Глянь,  робяты-ы!  - вдруг  негромко  и  испуганно  воскликнул,
приподнявшись  в  телеге,  один  из холопов,  высокий и худой Тимоха с
простоватым  лицом  в  темных  рябинах,  ткнув  самопалом  в   сторону
косогора.
     Путники глянули в ту сторону,  куда  указывал  Тимоха,  ахнули  и
крестом себя осенили.
     В саженях тридцати, повернувшись спиной к путникам, на причудливо
изогнутом  сосновом  стволе  стояла  девка  с пышной копной золотистых
волос.
     - Ведьма, братцы, - решил Тимоха и вскинул самопал.
     - Не дури, холоп. То русалка. Их господом бить не дозволено. Грех
сотворишь. Убери самопал, - приказал Мамон.
     Но Тимоха не послушал,  прислонился щетинистой щекой  к  прикладу
самопала и выстрелил.
     Однако пальнул холоп мимо.  Девка,  ухватившись рукой за сосновую
ветвь,  резко  обернулась,  заметила  пришельцев  и,  тряхнув  густыми
волосами, спрыгнула со ствола и скрылась в чащобе.
     Мамон наехал конем на телегу и слегка стеганул Тимоху кнутом.
     - Тебе что,  слово мое не властно!  Пошто стрелял?  Или разбойный
люд на себя хочешь навлечь, дурень?
     Холоп спрыгнул с телеги на землю, виновато голову склонил.
     - Прости,  батюшка.  Обет своему отцу давал. Когда он отходил, то
мне такие слова сказывал:  "Помираю, Тимоха, не своей смертью. Колдуны
да ведьмы в сырую земли свели.  Повстречаешь их - не жалуй милостью, а
живота лишай". Вот те и бухнул самопалом.
     Княжий дружинник  что-то  буркнул  себе  под нос,  махнул рукой и
отвернулся от Тимохи,  решая,  куда  дальше  путь  держать.  С  минуту
молчал, затем тронул коня, повернув его в сторону дремучего бора.
     Все четверо ехали сторожко и руки от самопалов не отрывали.

     Василиса едва приметной тропой бежала по лесу.  Только что сердце
радовалось.  А  чему?  Девушка  и  сама  не знала.  Наверное,  теплому
погожему дню,  зеленому  пахучему  лесу  с  веселым  весенним  птичьим
гомоном.
     Но тут нежданно-негаданно явились  люди,  и  на  нее,  словно  на
зверя,   пищаль   подняли.   Пуля   прошла   мимо   головы,   расщепив
красновато-смолистый сук сосны.
     И разом все померкло, поскучнело для Василисы. Что за люди? Ужель
ее ищут как беглянку?
     Остановилась возле   размашистой   ели   с   узловатыми  корнями,
распластавшимися по серовато-дымчатым мшистым кочкам,  еще не успевшим
покрыться мягкой майской зеленью.
     Девушка обвила ель руками,  голову вниз опустила.  Пала на  землю
волнистая рыжеватая коса. Сердце стучало часто, тревожно.
     Василиса подняла голову.  Луч  солнца,  пробившись  через  густую
крону деревьев, блеснул в затуманенных, наполненных слезами глазах.
     - Матушка,  люба моя,  зачем же ты ушла,  оставив  чадо  свое  на
сиротство горькое, - скорбно прошептала девушка.
     Обступал ее густой и  сумрачный  лес,  с  цепляющимися  косматыми
ветвями  и  корягами,  с изъеденными трухлявыми пнями,  с поверженными
наземь после бурелома корявыми деревьями,  с посохшими и вздернутыми к
небу  змейками-корнями.  Здесь и доброй птицы не слыхать,  лишь где-то
вблизи, в мрачновато-зеленой чаще уныло и протяжно каркает ворон.
     Вздрогнула вдруг Василиса и теснее к стволу прижалась. Мимо, едва
не задев девушку ветвистыми рогами, тяжело проскочил большущий лось.
     Поняла, что  зверь  был  чем-то  напуган,  иначе  не  лез  бы так
напролом через колючие коряги и  сучья.  А,  может,  подняла  сохатого
оголодавшая  за  зиму  злая  медведица,  или свирепая рысь метнулась с
вершины ели,  задумав вонзить свои когти в звериную  шею.  И  такое  в
лесах случалось.
     Жутко стало Василисе. Оторвалась от ели и, отводя от лица сучья и
ветви, начала выбираться из чащи.
     Трещит сухой валежник.  Василиса зацепилась  рукавом  полотняного
сарафана  за  вздыбленную  корягу,  и  тихо  вскрикнула:  возле ее ног
растянулся на валежнике человек в лохмотьях...

Глава 2
                               БОРТНИК

     На краю  лесной  поляны,  со всех сторон охваченной темно-зеленым
бором, стоит избушка с двумя подслеповатыми, затянутыми бычьим пузырем
оконцами.   Они   забраны   толстыми  железными  решетками.  Ежедневно
набредают на избушку звери. Без крепких решеток нельзя в лесу, а не то
медведь-проказник  пройдет  мимо  да  двинет  мохнатой лапой во внутрь
оконца - и,  пропал бычий пузырь.  А чего доброго,  и старика сгребет,
спавшего по ночам в простенке меж оконцев.
     Склонилась над лесным двориком старая ель,  зацепившись  длинными
смолистыми ветвями за потемневший сгорбленный конек сруба.
     Скачет по размашистой ели пушистая белка, сыплет хвоей на тесовую
кровлю, усыпанную за многие годы еловыми шишками.
     За избушкой   стоят   почерневшие   от   долгих    лет    высокие
колоды-дуплянки.  Их  десятка  полтора.  Выдолблены они из толстенных,
тяжелых древесных кряжей Матвеевым отцом более полувека тому назад, со
времени великого князя Василия.
     Ютятся в  дуплянках  дикие  пчелиные   семьи,   снятые   когда-то
бортником ловушкой-роевней.
     Бортничал дед Матвей на  князя  Андрея  Андреевича  Телятевского.
Дважды за лето снимал со своей пасеки мед и платил князю немалый оброк
- до трех пудов да полтину денег. Остаток приберегал для пчел, себе на
зиму да на московский торг.
     Иногда, перед Николой зимним, выбирался Матвей из леса в боярское
село,  брал у знакомого мужика Исая лошадь и приезжал в избушку. Здесь
грузил сани сушеными грибами,  орехами,  солониной,  медом,  звериными
шкурами  и  вместе  со  своей  старухой  Матреной отправлялся в Москву
белокаменную.
     После раннего   утреннего   торга   заезжал   бортник   в  шумный
разноголосый Китай-город,  где покупал на  праздник  обновку.  Себе  -
недорогой темно-зеленый кафтан из крашенины, белую рубаху да сапоги из
юфти.  Матрене - летник из камки,  сарафан с узорами да теплый плат на
зиму.  (Крашенина  -  грубая  ткань.  Летник  - женская одежда Камка -
шелковая узорчатая ткань.)
     Не проходил  Матвей  стороной  и оружейный ряд,  где выбирал себе
зелейный припас - порох со свинцом. Затем, оставив лошадь с санями для
присмотра  на  постоялом  дворе,  степенно  шел  в церковь на Ильинке.
Покупал свечу,  ставил перед образом Николая-чудотворца  и  подолгу  с
низкими поклонами молился угоднику за добрый медоносный год.
     Вот так и жил свой век Матвей -  не  богато,  не  бедно.  Справно
выполнял  княжий  оброк,  в  зимние  дни  ходил с самопалом на зверя -
выслеживал белку на заснеженных вершинах  елей,  выискивал  с  собакой
свежий  заячий,  волчий  или  барсучий  след.  А  в  прежние годы,  до
пятидесяти лет, когда был в силе и телом могуч, частенько и на медведя
с рогатиной хаживал, чтобы кровушку разогнать да встряхнуться.
     Был по природе своей Матвей молчалив, на людях показывался редко,
в  кабаках не сидел,  вином мало баловался,  чтобы зря бога не гневить
грехами мирскими.
     Однако в селе мужики поговаривали, что старый бортник известен не
только своим благочестием, но и делами, не угодными богу. Избушка-де в
глухом лесу, а там не только звери бродят, но и разбойный люд шастает.
И неспроста, поди, Матвея лихие люди не трогают.
     Разные среди мужиков ходили толки...

     Мамон подъехал к избушке после полудня. Сошел с коня, осмотрелся,
заходил по поляне, разминая затекшие после долгой езды ноги.
     Холопы распрягли и привязали обеих лошадей к ели возле избушки.
     Тихо на Матвеевой заимке.  Но вот со двора раздался стук  топора.
Мамон повернулся к Тимохе:
     - Кличь хозяина.
     Холоп метнулся  к  двору.  К  приезжим  вышел  высокий седовласый
старик.  Ему лет под  семьдесят,  крепкий,  сухощавый,  глаза  зоркие,
пытливые.  Одет в посконную рубаху,  холщовые порты, на ногах лапти, в
правой руке широкий топор.
     Бортник признал княжьего дружинника, слегка поклонился.
     - Здорово, старик. Принимай гостей, - промолвил Мамон.
     - Здравствуйте,  люди  добрые,  - сказал Матвей и топор отложил в
сторону.
     Заслышав голоса,   из   избы   показалась  старуха  -  маленькая,
проворная,  в  темном  сарафане,  с  накинутым  на   голову   убрусом.
Приставила   к   глазам  сухонькую  ладонь  козырьком,  вгляделась  и,
всплеснув руками, сбежала с крыльца и засуетилась: (Убрус - платок.)
     - Батюшка,  Мамон  Ерофеевич!  Заходи в избу,  милостивец.  И вы,
ребятушки. Чай, притомились с дорожки.
     В избе Матвея стоит густой медвяный запах. Посреди избы - большая
печь,  вдоль стен - широкие  лавки,  покрытые  медвежьими  шкурами,  в
правом красном углу - киот с образами.
     Возле лавки - поставец с немудрящей крестьянской  посудой.  Здесь
же  стояли  ендовы  и сулейки.  Вся правая стена избы увешана оружием:
пара рогатин,  самопал,  боевой топор с длинным  топорищем,  охотничий
нож, самострел, кистень, сулица.
     Пятидесятник, осматривая ратные доспехи, довольно прогудел:
     - Эх-ма! А ты, знать, воитель, старина.
     - В лесу  живу.  Кругом  зверье  лютое,  а  его  голой  рукой  не
ухватишь. Тут все сгодится.
     Мамона усадили в  красный  угол.  Холопы  уселись  чуть  поодаль.
Ставила  на стол Матрена горшок горячих наваристых щей,  каши просяной
на медовом взваре да каравай ржаного хлеба. Из поставца достала ендову
с медовухой.
     Хозяин и  гости  поднялись  с  лавки,  помолились  на  образа   и
принялись за варево.
     Ели и пили молча,  неторопливо.  После трапезы Мамон,  расстегнув
суконный кафтан, откинулся к стене и приступил к делу:
     - Послан к тебе