Эмиль Золя
   Добыча


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод с французского Т. Ириновой.
     Ругон-Маккары
     Эмиль Золя. Собрание сочинений в 18 томах. Том 1
     М., "Правда", 1957.
     Издание выходит под общей редакцией А. Пузикова.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

I

     На обратном пути ехали шагом: коляску задерживало  скопление  экипажей,
возвращавшихся домой вдоль берега озера; наконец она попала в  такой  затор,
что пришлось даже остановиться.
     Солнце  заходило  в  светло-сером  октябрьском  небе,  прочерченном  на
горизонте узкими облаками. Последний луч пробрался сквозь дальние массивы  у
каскада и скользил по мостовой, обливая красноватым светом длинную  вереницу
остановившихся экипажей. Золотые молнии сверкали на спицах колес, горели  на
желтой кайме коляски, а в темносиней лакированной обшивке отражались  клочки
пейзажа. Закатный свет, падая сзади, играл  на  медных  пуговицах  сложенных
вдвое, свисавших с козел шинелей кучера и выездного  лакея,  придавал  яркие
тона их синим ливреям, рыжим рейтузам и жилетам в черную и  желтую  полоску;
как  подобает  слугам  из  хорошего  дома,  оба  держались  прямо,  важно  и
терпеливо, невозмутимо взирали на сутолоку  скопившихся  экипажей.  Даже  их
шляпы, украшенные черной кокардой,  были  преисполнены  достоинства.  Только
лошади - пара великолепных гнедых - нетерпеливо фыркали.
     - Ага! Лаура д'Ориньи, - воскликнул Максим. - Вон там, в  карете!..  Да
посмотри же, Рене.
     Рене чуть приподнялась и с пленительной гримаской прищурила  близорукие
глаза.
     - Я думала, она сбежала, - проговорила Рене. - Послушай, она,  кажется,
перекрасила волосы?
     - Да, - ответил, смеясь, Максим, - ее новый любовник терпеть  не  может
рыжих.
     Наклонясь вперед, Рене  оперлась  рукой  на  низкую  дверцу  экипажа  и
смотрела вдаль; она очнулась от грустных мыслей, в  которые  была  погружена
целый час, полулежа в коляске, точно выздоравливающая на  кушетке.  На  Рене
было сиреневое шелковое платье с подбором  и  тюником,  отделанное  широкими
плиссированными воланами, и короткое суконное пальто,  белое,  с  сиреневыми
бархатными отворотами; маленькая шляпка с  букетиком  бенгальских  роз  едва
прикрывала ее странные рыжеватые волосы, цвета сливочного масла; вид у нее в
этом наряде был вызывающий. Она продолжала щурить  глаза  и  с  присущим  ей
мальчишеским задором оттопырила приподнятую верхнюю  губу,  точно  капризный
ребенок, а ее чистый лоб прорезала  глубокая  морщина.  У  нее  было  плохое
зрение; она взяла лорнет, настоящий мужской лорнет в черепаховой оправе,  и,
едва  приблизив  его  к  глазам,  стала  спокойно,  без  всякого   стеснения
разглядывать толстую Лауру д'Ориньи.
     Экипажи все еще стояли на  месте.  Среди  темных  пятен  длинного  ряда
карет, которых в этот осенний день было  много  в  Булонском  лесу,  кое-где
вдруг поблескивало стекло, уздечка, серебристая рукоятка фонаря, позумент на
ливрее высоко восседавшего лакея. То тут, то  там  в  открытом  ландо  ярким
бликом вспыхивала бархатная или шелковая ткань женского туалета. Шум улегся,
его сменила полная тишина. Сидевшие в экипажах слышали разговоры  пешеходов;
некоторые молча обменивались взглядами, и никто больше  не  говорил;  тишину
ожидания нарушало лишь поскрипывание  сбруи  или  нетерпеливый  стук  копыт.
Вдали замирали неясные голоса Булонского леса.
     Несмотря на позднюю осень, здесь был весь Париж: герцогиня де Стерних -
в восьмирессорном экипаже; г-жа де Лоуренс - в  виктории  с  безукоризненной
упряжью; баронесса де Мейнгольд - в  очаровательном  светлокоричневом  кэбе;
графиня Ванская - на буланых пони; г-жа Даст - на своих знаменитых  вороных,
г-жа де Ганд и г-жа Тессьер - в карете, хорошенькая Сильвия -  в  темносинем
ландо. И  еще  дон  Карлос  в  неизменном  торжественном  траурном  одеянии,
Селим-паша в феске и без наставника, герцогиня  де  Розан  -  в  двухместной
карете, с пудреными лакеями; граф де Шибре - в догкарте,  г-н  Симпсон  -  в
изящнейшей плетеной  коляске,  вся  американская  колония  и,  наконец,  два
академика в наемных фиакрах.
     Передние экипажи  двинулись,  за  ними  медленно  тронулись  остальные,
словно  их  разбудили  от  сна.  Заплясали  тысячи  огней,  быстрые   молнии
скрещивались в колесах;  заискрилась  встряхнувшаяся  сбруя;  по  земле,  по
деревьям побежали отражения стекол. Сверкание сбруи  и  колес,  лакированной
обшивки карет, отражавшей зарево заката, яркие тона ливрей  на  лакеях,  чьи
фигуры  вырисовывались  на  фоне  неба,  и  богатых  туалетов,  в   изобилии
наполнявших экипажи, -  все  это  уносилось  в  мерном  движении  с  глухим,
неумолчным рокотом. И вся  вереница  с  одинаковым  шумом  и  с  одинаковыми
отблесками катилась непрерывно, как будто первые  экипажи  тянули  за  собой
остальные.
     Рене, слегка качнувшись от толчка, когда тронулась  коляска,  выпустила
из рук лорнет  и  откинулась  на  подушки.  Она  зябко  натянула  на  колени
шелковисто белоснежную медвежью полость,  заполнявшую  коляску.  Ее  руки  в
перчатках  утопали  в  длинной  волнистой  шерсти.   Подул   ветер.   Теплый
октябрьский день, по-весеннему разукрасивший  Булонский  лес  и  позволивший
всем этим светским дамам выехать в открытых экипажах, грозил  закончиться  к
вечеру резким холодом. На миг  молодая  женщина,  забившись  в  свой  теплый
уголок, отдалась полному неги укачиванию колес, катившихся перед нею. Потом,
повернув голову к Максиму, спокойно раздевавшем взглядом женщин  в  соседних
каретах и ландо, она спросила:
     - Неужели ты действительно находишь, что эта Лаура  д'Ориньи  очень  уж
хороша? Вы так ее расхваливали в день распродажи ее  бриллиантов!..  Кстати,
ты еще не видел, какое ожерелье и эгрет твой отец купил  для  меня  на  этой
распродаже?
     Рене слегка повела плечами.
     - Слов нет, папаша ловко устраивает свои дела, - не отвечая, проговорил
Максим и криво усмехнулся. -  Ухитряется  заплатить  долги  Лауры  и  заодно
преподнести бриллианты жене.
     - Негодный мальчишка! - пробормотала Рене с улыбкой.
     Максим наклонился, его внимание привлекла дама в зеленом,
     Рене откинула голову и, полузакрыв глаза, лениво смотрела  по  сторонам
невидящими глазами. Справа медленно проплывали кустарники, низенькие деревья
с пожелтевшими листьями на редких ветвях; иногда по дорожке, предназначенной
для верховой езды, проезжали всадники с тонкой талией; изпод копыт  лошадей,
проносившихся галопом, вились клубы мелкой пыли; слева,  в  конце  сбегающих
вниз узких лужаек, пересеченных клумбами и массивами деревьев, дремало озеро
кристальной чистоты, без  малейших  признаков  пены;  казалось,  его  берега
аккуратно срезаны лопатой садовника; по другую  сторону  этого  зеркала,  на
обоих островах, соединенных серой  полосой  моста,  возвышались  причудливые
скалы, а на бледном небе, точно театральная декорация, вырисовывались сосны,
и  их  темная  хвоя,  отражавшаяся  в  воде,   казалась   бахромой   искусно
задрапированного на краю горизонта занавеса. Этот уголок природы, похожий на
свеженаписанную  декорацию,  тонул  в  легкой  дымке,  в   синеватой   мгле,
придававшей  исчезающим  далям   особое   очарование   искусственности.   На
противоположном берегу беседка,  будто  заново  покрытая  лаком,  сияла  как
новенькая игрушка; а полоски желтого песка, узкие садовые аллейки,  вьющиеся
среди лужаек вокруг озера  и  окаймленные  чугунной  решеткой,  изображавшей
деревенскую изгородь, своеобразно выделялись в этот поздний час на фоне воды
и газона мягкого зеленого цвета.
     Привыкшая к затейливой прелести пейзажа,  Рене  вновь  устало  опустила
веки и разглядывала свои пальцы, навивая на  них  длинную  шерсть  медвежьей
шкуры. Вдруг равномерное движение экипажей нарушилось. Подняв  голову,  Рене
поклонилась двум молодым женщинам; с влюбленной томностью они сидели  рядом,
откинувшись на спинку восьмирессорного экипажа, который с шумом  отъехал  от
берега и свернул в боковую аллею. Маркиза д'Эспане,  муж  которой,  адъютант
императора, демонстративно примкнул к новой власти, вызвав  этим  величайшее
негодование брюзжащей старой знати, слыла одной из самых блестящих  светских
женщин времен Второй империи; ее  подруга,  г-жа  Гафнер,  была  замужем  за
известным  кольмарским  фабрикантом,   архимиллионером,   которого   империя
выдвинула в ряды политических деятелей. Рене, еще в  пансионе  знавшая  двух
"неразлучных",  как   их   называли   с   тонкой   иронией,   звала   подруг
уменьшительными именами - Аделина и  Сюзанна.  Улыбнувшись  им,  она  хотела
снова забиться в свой уголок, но смех Максима заставил ее обернуться.
     - Нет, не смейся,  право,  мне  грустно,  это  совершенно  серьезно,  -
проговорила она, видя,  что  молодой  человек  насмешливо  смотрит  на  нее,
издеваясь над ее поникшим видом.
     - Мы, кажется, очень  огорчены,  мы,  кажется,  ревнуем!  -  проговорил
Максим странным тоном.
     Она удивилась.
     - Я? Зачем мне ревновать?
     Потом добавила с презрительной гримасой, как бы припоминая:
     - Ах да, толстая Лаура? Что ты, я и не думаю о ней. Если  Аристид,  как
вы все стараетесь мне внушить, заплатил долги этой девицы и тем  избавил  ее
от заграничного путешествия, то это лишь доказывает,  что  он  любит  деньги
меньше, нежели я предполагала. Это вернет ему благосклонность наших дам... Я
даю полную свободу милейшему супругу.
     Рене  улыбалась.  Слова  "милейшему  супругу"  она   произнесла   тоном
дружеского  равнодушия.  И  вдруг,   снова   опечалившись,   бросив   вокруг
безнадежный взгляд женщины, не знающей, чем ей развлечься, прошептала:
     - О, я бы очень хотела... Но... нет, я не ревную, я вовсе не ревную.
     Она нерешительно умолкла.
     - Мне скучно, понимаешь? - сказала  она  вдруг  резким  тоном  и  опять
замолчала, сжав губы.
     Экипажи все так же, с шумом отдаленного водопада, катились вереницей по
берегу озера. Теперь слева, в промежутке между озером и  шоссе,  поднимались
рощицы с зелеными деревьями, стройными и прямыми, точно какие-то необычайные
группы колонок. Направо молодая  поросль  и  низкорослый  лесок  окончились;
открылись широкие лужайки Булонского  леса,  беспредельные  ковры  зелени  с
разбросанными то тут, то там купами деревьев; эти  зеленые,  чуть  холмистые
просторы тянулись до ворот Мюэтты, - издали видна была их низенькая чугунная
решетка, точно черное кружево, протянутое над самой  землей,  а  в  ложбинах
трава  отливала  синевой.  Рене  пристально  вглядывалась  вдаль;  казалось,
расширившийся горизонт, росистые в вечернем  воздухе  луга  вызывали  в  ней
более острое ощущение собственной пустоты.
     Помолчав, она повторила с глухим гневом:
     - Ох, как мне скучно, я умираю от тоски.
     - Знаешь, с тобой не очень-то весело, - спокойно проговорил Максим. - У
тебя разошлись нервы.
     Рене снова откинулась в коляске.
     -  Да,  разошлись  нервы,  -  сухо  ответила  она.   Потом   заговорила
наставительным тоном: - Видишь ли, дитя мое, я старею, мне  скоро  тридцать.
Это ужасно. Ничто меня не радует... В двадцать лет тебе не понять...
     - Уж не для того ли ты  взяла  меня  с  собой,  чтобы  исповедаться?  -
перебил Максим. - Боюсь, что это будет чертовски длинная история.
     Она отнеслась к этой дерзости, как  к  выходке  избалованного  ребенка,
которому все дозволено, и усмехнулась.
     - Что и говорить, тебе есть на что жаловаться, - продолжал Максим. - Ты
тратишь больше ста тысяч  франков  в  год  на  наряды,  живешь  в  роскошном
особняке, у тебя превосходные лошади, твои желания для всех закон, о  каждом
твоем новом платье газеты говорят, как о выдающемся  событии;  женщины  тебе
завидуют, мужчины готовы отдать десять лет жизни,  чтобы  только  поцеловать
кончики твоих пальцев... Разве не правда?
     Рене, не отвечая, кивнула голевой, Она опустила  глаза  и  снова  стала
навивать на пальцы медвежью шерсть.
     - Полно, не скромничай, - продолжал Максим, - сознайся откровенно,  что
ты один из столпов Второй империи.  С  глазу  на  глаз  мы  ведь  можем,  не
стесняясь, говорить об этом. Всюду -  в  Тюильри,  у  министров,  в  салонах
миллионеров, в низах и  в  верхах  -  ты  царишь  безраздельно.  Нет  такого
удовольствия, которого бы ты не изведала, и если бы я осмелился, если бы  не
обязан был к тебе относиться с почтением, я сказал бы... - на  мгновение  он
остановился, потом засмеялся, и храбро закончил:  -  Я  сказал  бы,  что  ты
вкусила от всех плодов.
     Она и глазом не моргнула.
     - И ты скучаешь! - продолжал юноша с комическим оживлением. -  Но  ведь
это безумие... Чего же тебе нужно? О чем ты мечтаешь?
     Рене недоумевающе пожала плечами, -  она  и  сама  не  знала,  чего  ей
хочется.  Хотя  она  наклонила  голову,  Максим  увидел  на  ее  лице  такое
серьезное, такое мрачное выражение, что  замолчал.  Он  глядел  на  вереницу
экипажей; достигнув озера, она растекалась,  заполнив  широкий  перекресток.
Экипажи, вырвавшись  из  тесноты,  делали  изящный  поворот;  лошади  бежали
быстрей, стук копыт звонче  отдавался  на  твердой  земле.  Коляска  описала
большой круг  и  снова  двинулась  с  приятным  покачиванием  за  остальными
экипажами. Тогда у Максима явилось злое желание подразнить Рене:
     - Ты, право, заслужила, чтобы  тебя  посадили  в  фиакр.  Вот  было  бы
здорово!.. Посмотри-ка на всех этих людей, возвращающихся в Париж, - все они
у твоих ног. Тебя приветствуют, точно королеву,  а  твой  друг  господин  де
Мюсси чуть ли не посылает тебе поцелуи.
     Действительно,  один  из  всадников  поклонился  Рене.  Максим  говорил
притворно-насмешливым  тоном.  Но  Рене  едва  обернулась,  пожала  плечами.
Молодой человек безнадежно махнул рукой.
     - Неужели до этого дошло?.. Бог мой, ведь у тебя все  есть.  Чего  тебе
еще надо?
     Рене подняла голову. Глаза ее горели неутоленным, пытливым желанием.
     - Я хочу чего-то другого, - ответила она вполголоса.
     - Но раз у тебя все есть, - возразил, смеясь, Максим, - значит,  другое
- это ничто... Чего же другого?..
     - Чего?.. - повторила Рене и умолкла.
     Повернувшись, она глядела на странную картину, постепенно таявшую за ее
спиной. Уже почти стемнело; медленно спускались  пепельно-серые  сумерки.  В
бледном свете, еще не угасшем над  водой,  озеро  казалось  издали  огромным
оловянным блюдом; зеленые деревья  с  тонкими  прямыми  стволами  как  будто
вырастали  из  уснувшей  водной  глади  и,   словно   лиловатые   колоннады,
обрисовывали своими правильными архитектурными  формами  причудливые  изгибы
берегов; а в глубине поднимались лесные  массивы,  неясные  очертания  чащи,
черные пятна, закрывавшие горизонт. Позади этих  пятен  пламенело  угасавшее
зарево заката, охватывая только  краешек  необъятного  серого  пространства.
Глубже  и  шире  казался  беспредельный  небесный  свод,  раскинувшийся  над
неподвижным озером,  над  низкими  перелесками,  над  своеобразным,  плоским
ландшафтом. И от  широкого  неба,  простершегося  над  этим  уголком,  веяло
трепетом и  какой-то  неопределенной  печалью:  с  бледных  высот  нисходило
столько осенней грусти, спускалась такая тихая, скорбная ночь, что Булонский
лес, закутанный сумерками в темный саван, утратил весь свой светский  вид  и
словно вырос, полный могучего очарования. Шум экипажей, яркие краски которых
померкли в темноте, казался отдаленным шелестом листьев, рокотом ручьев. Все
замирало.  В  смутных  сумерках  посреди  озера  четко  вырисовывался  парус
большого катера для прогулок, освещенный  последними  отблесками  заката,  и
ничего, кроме этого  паруса,  треугольника  из  желтой  парусины,  непомерно
раздавшегося вширь, не было видно.
     Рене не узнавала пейзажа; трепетная ночь превратила эту  искусственную,
светскую природу в священный лес с таинственными  прогалинами,  где  древние
боги скрывали свою исполинскую любовь, свои прелюбодеяния, свои  олимпийские
кровосмешения; и у пресыщенной Рене все  это  вызывало  необычное  ощущение,
постыдные желания. По мере того как удалялась от леса коляска, ей  казалось,
что  сумерки  в  своих  серых  зыбких  покровах  уносят   землю,   позорный,
нечеловеческий альков, являвшийся ей в  грезах,  где  она,  наконец,  утолит
жажду своей больной души, своей усталой плоти. Когда озеро и рощицы  слились
с  темнотой,  выделяясь  на  горизонте  лишь  черной  полоской,  Рене  вдруг
обернулась  и  голосом,  в  котором  слышались  слезы   досады,   договорила
прерванную фразу:
     - Чего?.. Другого, черт возьми! Я хочу другого... Почем я знаю, чего!..
рели б я знала... Только, знаешь ли, хватит с меня балов,  ужинов,  кутежей.
Всегда одно и то же. Это  смертельно  скучно...  Мужчины  надоели,  да,  да,
надоели...
     Максим засмеялся. В аристократических чертах светской дамы промелькнула
страсть. Она больше не щурилась;  морщина  на  лбу  стала  глубже  и  резче;
горячие губы капризного ребенка как бы  тянулись  навстречу  наслаждениям  -
которых она жаждала и не могла назвать. Рене видела, что спутник ее смеется,
но была слишком возбуждена, чтобы остановиться; полулежа, отдаваясь  мерному
укачиванию коляски, она продолжала отрывисто и сухо:
     - Конечно, вы, мужчины, несносны... Я говорю  не  о  тебе,  Максим,  ты
слишком молод... Но как невыносим был вначале Аристид, я и сказать не  могу!
А другие! Те, кто любил меня... Ты ведь знаешь, мы с тобой приятели, я  тебя
не стесняюсь, ну, вот: бывают дни,  когда  я  так  устаю  от  жизни  богатой
женщины, любимой,  окруженной  поклонением,  что,  право,  хотела  бы  стать
какой-нибудь Лаурой д'Ориньи, одной из тех дам, которые живут по-холостяцки.
     Видя, что Максим смеется громче прежнего, Рене упрямо повторила:
     - Да, Лаурой  д'Ориньи.  Это,  должно  быть,  не  так  пресно,  не  так
однообразно.
     На мгновение она умолкла, как бы представляя себе жизнь,  которую  вела
бы на месте Лауры.
     - Впрочем, - продолжала она, - у этих дам, должно  быть,  свои  заботы.
Да, в жизни положительно мало забавного. Смертельная тоска... Я уже сказала,
нужно что-то другое, понимаешь? Я не могу придумать, но такое, что ни с  кем
не  случалось,  что  бывает  не  каждый  день,  какое-нибудь   неизведанное,
редкостное наслаждение...
     Последние слова она проговорила медленно, с  расстановкой,  в  глубоком
раздумье. Коляска катилась теперь  по  аллее,  которая  ведет  к  выходу  из
Булонского леса. Еще больше стемнело; перелески вставали по сторонам,  точно
сероватые стены; чугунные стулья, выкрашенные желтой краской, на  которых  в
погожие вечера восседают разодетые буржуа, стояли вдоль  тротуаров,  пустые,
унылые, наводя тоску, какую всегда навевает садовая мебель зимой; а мерный и
глухой стук колес возвращавшихся домой экипажей отдавался в пустынной  аллее
печальной жалобой.
     Очевидно, находить жизнь забавной Максим считал признаком дурного тона.
Правда, он был достаточно молод, чтобы с юношеским  пылом  отдаваться  порой
восхищению, но вместе с тем в нем было столько эгоизма, столько иронического
безразличия, его одолевала такая усталость от жизни, что он  не  мог  скрыть
отвращения, пресыщенности и считал себя конченным человеком. Обычно он  даже
с известного рода гордостью признавался в этом.
     Он развалился в коляске, как Рене, и томно произнес:
     -  А  ты,  пожалуй,  права!  Скука  смертельная.  Я  не  больше  твоего
развлекаюсь  и  тоже  часто  мечтал  о  другом...  Что  может  быть   глупее
путешествий! Зарабатывать деньги? Я предпочитаю их тратить, хотя это тоже не
так забавно, как думаешь вначале. Любить, быть любимым - скоро  надоест,  не
правда ли? О да, все это быстро приедается!
     Рене не отвечала. Он продолжал, желая поразить ее величайшим неверием:
     - Я хо