Эмиль Золя
   Разгром


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод с французского В. Парнаха.
     Ругон-Маккары
     Эмиль Золя. Собрание сочинений в 18 томах. Том 15
     М., "Правда", 1957.
     Издание выходит под общей редакцией А. Пузикова.
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ  *

I

     В  двух  километрах  от  Мюльгаузена,  близ  Рейна,  среди  плодородной
равнины, расположился  лагерь.  На  склоне  августовского  дня,  под  мутным
закатным небом, омраченным тяжелыми тучами, белели ряды походных палаток, на
первой линии сверкали на равном расстоянии друг от друга  пирамиды  ружей  и
неподвижно  стояли  с  заряженными  винтовками  часовые,  вперяя  взгляд   в
лиловатый туман, который поднимался над рекой.
     Из Бельфора войска пришли часам к  пяти.  И  только  в  восемь  солдаты
должны были получить довольствие. Но топливо, наверно, задержалось в дороге,
и раздача не состоялась.  Нельзя  было  разжечь  огонь  и  приготовить  суп.
Пришлось грызть одни сухари, щедро поливая их водкой, а от этого ноги, и так
ослабевшие от усталости, совсем подкашивались. Два  солдата,  за  пирамидами
ружей, у походной кухни, все-таки пытались  разжечь  охапку  свежих  сучьев,
срезанных штыками, но сучья упорно не загорались. Густой черный дым медленно
поднимался в вечернее, безмерно скорбное небо.
     Здесь было только двенадцать тысяч человек, это  все,  что  осталось  у
генерала Феликса Дуэ от 7-го  армейского  корпуса.  Вызванная  накануне  1-я
дивизия отправилась во Фрешвиллер, 3-я еще находилась  в  Лионе;  и  генерал
решил  покинуть  Бельфор,  двинуться  вперед  со  2-й  дивизией,   резервной
артиллерией и неполной кавалерийской дивизией. В Лоррахе были замечены огни.
Депеша шельштадтского префекта извещала, что пруссаки готовятся перейти Рейн
в Маркольсгейме. Генерал чувствовал, что его правый фланг слишком удален  от
других корпусов и потерял с ними связь; он ускорил передвижение  к  границе,
тем  более,  что  накануне  пришло  известие  о  неожиданном  поражении  под
Виссенбургом. Если генералу и не приходилось самому  удерживать  неприятеля,
он с часу на час мог ждать приказа идти  на  подмогу  1-му  корпусу.  В  тот
грозовой день, в субботу 6 августа, наверно,  произошло  сражение  гденибудь
близ Фрешвиллера: это чувствовалось в тревожном, нависшем  небе;  в  воздухе
проносился трепет, внезапно поднимался ветер, таивший смятение.  И  уже  два
дня дивизия, казалось, шла навстречу неприятелю; солдаты ждали, что  вот-вот
закончится форсированный марш из Бельфора в Мюльгаузен и покажутся пруссаки.
     Солнце  заходило;  из  отдаленного  конца   лагеря   раздался   слабый,
подхваченный ветром звук рожков, треск барабанов: это заиграли зорю.  Бросив
вбивать колья и укреплять палатку, Жан Маккар встал.
     При первом известии о войне он оставил  Ронь,  еще  не  оправившись  от
горя: он потерял жену Франсуазу и ее приданое - землю.  Жану  было  тридцать
девять лет; он вернулся добровольцем  в  армию  в  прежнем  чине  капрала  и
немедленно был зачислен в 106-й линейный полк,  ряды  которого  пополнялись;
иногда Жан сам удивлялся, что опять надел, военную шинель: ведь после  битвы
под  Сольферино  {Речь  идет  о  битве  24   июня   1859   года   во   время
австро-франко-итальянской  войны,   закончившейся   поражением   австрийских
войск.} он так был рад освободиться от службы, не волочить больше саблю,  не
убивать людей. Но что делать! Нет ремесла, нет ни  жены,  ни  добра,  сердце
сжимается от печали и гнева! Что ж! Остается бить врагов, если они  не  дают
покоя. И он воскликнул:  "Эх,  черт  подери!  Раз  не  хватает  больше  духу
обрабатывать старую французскую землю, по крайней мере буду ее оборонять!"
     Жан оглядел лагерь: там в последний раз, под звуки зори, все  пришло  в
движение. Мимо него пробежало несколько  человек.  Те,  кто  было  задремал,
теперь приподнимались, потягивались устало и раздраженно.  А  Жан  терпеливо
ждал переклички, как  всегда  спокойный,  рассудительный  и  уравновешенный.
Благодаря этим качествам он и был превосходным солдатом. Товарищи  говорили,
что если бы он получил образование, то, наверно, пошел бы далеко. А он  умел
только  читать  и  писать  и  не  добивался  даже  чина  сержанта.   Родился
крестьянином, крестьянином и умрешь.
     Увидя, как все еще дымятся зеленые сучья, Жан подошел и крикнул  Лапулю
и Лубе, солдатам из его взвода, которые упорно пытались развести огонь:
     - Да бросьте вы! Дышать нечем!
     Худощавый и подвижной Лубе насмешливо захихикал в ответ:
     - Разгорается, капрал, право, разгорается... Подуй-ка еще, Лапуль!
     И он подтолкнул великана Лапуля, а Лапуль изо всех сил старался вызвать
бурю, надувая щеки, как мехи; его лицо налилось кровью, глаза стали красными
и слезились.
     Другой солдат из того же взвода, Шуто, бездельник,  любивший  удобства,
лежал на спине, а Паш тщательно зашивал дырку на  штанах;  увидя  чудовищную
гримасу громадного Лапуля, они весело расхохотались.
     - Да ты повернись! Подуй с другой  стороны!  Лучше  выйдет!  -  крикнул
Шуто.
     Жан дал им посмеяться. Может быть, еще не скоро выпадет  такой  случай;
этот плотный, серьезный парень, с благообразным, спокойным лицом,  не  любил
унывать и охотно закрывал глаза, когда солдаты развлекались. Но  он  обратил
внимание на другое: солдат из его же взвода, Морис Левассер, вот  уже  около
часа беседует с каким-то штатским - рыжим  господином  лет  тридцати  шести,
похожим на доброго пса, с голубыми глазами навыкате; по близорукости он  был
освобожден от  военной  службы.  К  ним  подошел  артиллерист,  фейерверкер,
бравый, самоуверенный, с черными усами и бородкой; все трое не  обращали  ни
на кого внимания и чувствовали себя как дома.
     Жан решил любезно вмешаться в разговор, чтобы избавить их от выговора:
     - Вы бы лучше ушли, сударь!  Вот  уже  играют  зорю.  Если  вас  увидит
лейтенант...
     Морис его перебил:
     - Нет, оставайтесь, Вейс! И сухо ответил капралу:
     - Это мой зять. У него разрешение от полковника; он с ним знаком.
     Чего он лезет не в свое дело, этот мужик, у которого  руки  еще  пахнут
навозом?  Левассер  был  принят  осенью  в   корпорацию   адвокатов,   пошел
добровольцем в армию и зачислен в 106-й полк не  через  призывной  пункт,  а
благодаря покровительству полковника; он готов тянуть солдатскую лямку, но с
первого же дня службы в нем поднялось отвращение, глухой протест против этой
деревенщины, безграмотного парня, который им командовал.
     - Ладно, - спокойно ответил Жан, - пусть вас застукают, мне-то что.
     Он отвернулся, заметив, что  Морис  не  врет;  в  эту  минуту  появился
полковник де  Винейль;  у  него  была  благородная,  величественная  осанка,
удлиненное желтое лицо и густые  седые  усы;  увидев  Вейса  и  солдата,  он
улыбнулся. Полковник быстро шел к ферме, расположенной справа, в двухстах  -
трехстах
     шагах,  среди  плодовых  деревьев:  там  на  ночь   разместился   штаб.
Неизвестно, был ли там командир 7-го корпуса; он понес тяжелую  утрату:  под
Виссенбургом был убит его брат. Но в штабе  безусловно  находился  бригадный
генерал Бурген-Дефейль, командовавший 106-м  полком,  крикливый  краснорожий
толстяк, коротышка, прожигатель жизни,  очень  неумный,  что,  впрочем,  ему
нисколько не мешало. Вокруг фермы люди суетились еще больше:  каждую  минуту
уходили и приходили вестовые, штаб жил лихорадочным ожиданием  запаздывающих
известий о большом сражении; с утра все чувствовали, что  оно  действительно
произошло,  и  где-то  поблизости.  Но  где?  И  каковы   его   последствия?
Приближалась ночь, и, казалось, вместе с темнотой росла  тревога,  охватывая
сад и  стога,  стоявшие  вокруг  хлевов.  Да  еще  говорили,  будто  поймали
прусского шпиона, который  бродил  вокруг  лагеря,  и  повели  на  допрос  к
генералу. Может быть, полковник де Винейль получил какую-нибудь телеграмму -
он побежал в штаб так быстро.
     Между тем Морис опять заговорил с шурином Вейсом и с двоюродным  братом
- унтером Оноре Фушаром. Барабанный бой донесся сначала издали,  мало-помалу
загрохотал, приближаясь, прогремел рядом, в скорбной тишине  вечера,  а  они
как будто и не слышали.
     Внук героя великой наполеоновской армии, Морис  родился  в  Шен-Попюле;
его отец был незаметный человек  и  дошел  до  скромной  должности  сборщика
податей. Мать, крестьянка, умерла, произведя на свет близнецов  -  Мориса  и
его сестру Генриетту. Сестра и воспитала его, хотя была еще совсем девочкой.
Он пошел на войну добровольцем, после того как  совершил  немало  ошибок  по
легкомыслию, слабохарактерности и возбудимости, промотал деньги на игру,  на
женщин,  на  забавы  во  всепожирающем  Париже,  куда  он  приехал   кончать
юридический факультет, пока его семья выбивалась из сил,  чтобы  сделать  из
него барина. Отец с горя умер, сестра отдала Морису свои  последние  деньги,
но, к счастью, вышла замуж за честного человека, эльзасца из Мюльгаузена,  -
Вейса, который долго был счетоводом  на  сахарном  заводе  в  Шен-Попюле,  а
теперь служил старшим мастером у Делагерша, одного из крупнейших фабрикантов
сукна  в  Седане.  Морис   считал,   что   вполне   исправился:   по   своей
неуравновешенности он быстро переходил от надежды к отчаянию;  великодушный,
восторженный, он не мог остановиться ни на чем, покоряясь любому порыву. Это
был белокурый, небольшого роста человек, с высоким лбом, маленьким  носом  и
подбородком, с тонкими чертами лица; у  него  были  серые,  кроткие,  иногда
вспыхивающие безумным огнем глаза.
     Вейс  поспешил  в  Мюльгаузен  накануне  начала  военных  действий,   с
намерением уладить семейное дело; для встречи с  шурином  он  воспользовался
любезностью полковника де Винейля, потому  что  полковник  приходился  дядей
молоденькой жене Делагерша, красивой вдове, которая вышла за фабриканта  год
тому назад и с  детских  лет  была  знакома  Морису  и  Генриетте,  живя  по
соседству с ними. К тому же, кроме полковника, Морис встретил здесь  в  лице
своего ротного командира, капитана  Бодуэна,  знакомого  Жильберты,  молодой
г-жи Делагерш, по слухам, ее близкого  друга  в  те  годы,  когда  она  была
замужем за старшим лесничим Мажино в Мезьере.
     - Крепко поцелуйте за меня Генриетту! - повторял,  обращаясь  к  Вейсу,
Морис, страстно любивший сестру. - Скажите ей, что она будет довольна  мной,
я хочу, чтобы она могла мной гордиться.
     При воспоминании о былых безумствах у него показались на глазах  слезы.
Вейс, тоже взволнованный, перебил  его,  обратившись  к  артиллеристу  Оноре
Фушару:
     - Как только приеду в Ремильи, зайду к вашему отцу и скажу,  что  видел
вас и что вы здоровы.
     Отец Фушара, крестьянин, владелец небольших участков земли  и  торговец
мясом, был братом матери. Генриетты и Мориса. Он жил в Ремильи, на холме,  в
шести километрах от Седана.
     - Ладно! - спокойно ответил Оноре Фушар. - Отцу на меня наплевать,  ну,
да все равно, зайдите к нему, если это доставит вам удовольствие.
     В эту минуту у фермы произошло движение:  оттуда  свободно  вышел,  под
надзором только одного офицера, бродяга, заподозренный в шпионаже.  Наверно,
он показал свои документы, рассказал какую-нибудь басню, и его просто решили
выгнать из лагеря. На таком расстоянии,  да  еще  в  сумерках,  трудно  было
разглядеть этого огромного, плечистого, рыжеватого детину.
     Но Морис воскликнул:
     - Оноре! Погляди-ка!.. Да это как будто пруссак, помнишь? Голиаф!
     Услышав это имя, артиллерист вздрогнул. У него сверкнули глаза:  Голиаф
Штейнберг, батрак с фермы, человек, поссоривший его с отцом, отнявший у него
Сильвину! Вспомнилась вся эта мерзкая история, вся гнусность и подлость,  от
которой он до сих пор страдал! Он бы побежал за ним, задушил бы его! Но этот
человек был уже за пирамидами ружей, уходил, исчезал в темноте.
     - Как, Голиаф! - пробормотал он.  -  Да  не  может  быть!  Он  там,  со
своими... Но если я когда-нибудь его встречу!..
     Он  угрожающе  показал  на  горизонт,  объятый  мраком,  на  весь  этот
лиловатый восток, который был для него Пруссией.
     Все замолчали;  опять  заиграли  зорю,  но  где-то  далеко;  она  нежно
замирала на другом конце лагеря, среди уже неясных очертаний.
     - Черт подери! - воскликнул Оноре. - Мне попадет,  если  не  поспею  на
перекличку... Добрый вечер! Прощайте, ребята!
     Он в последний раз пожал обе руки  Вейсу  и  большими  шагами  пошел  к
холмику, где расположился артиллерийский  резерв;  больше  он  ни  слова  не
сказал об отце и не просил ничего передать Сильвине, хотя ее имя готово было
сорваться у него с языка.
     Прошло еще несколько минут, и слева, там, где  стояла  вторая  бригада,
заиграл рожок. Ближе отозвался другой.  Потом,  далеко-далеко,  третий.  Все
ближе, ближе, они заиграли все вместе, и ротный горнист Год тоже  разразился
целым залпом  звонких  нот.  Это  был  рослый,  худой,  болезненный  парень,
лишенный всякой растительности на подбородке, всегда молчаливый. Он неистово
дул в рожок.
     Тогда сержант Сапен, строгий человек с большими мутными глазами,  начал
перекличку. Тоненьким голоском он  выкликал  фамилии,  а  солдаты,  подойдя,
отвечали на разные  тоны,  от  виолончели  до  флейты.  Но  вдруг  произошла
заминка.
     - Лапуль! - громко повторил сержант.
     Никто не ответил. Жану пришлось броситься к куче свежих сучьев, которые
Лапуль, подзадориваемый товарищами, упорно старался разжечь. Лежа на животе,
раскрасневшись, он дул изо всех сил на тлевшие  сучья,  но  только  разгонял
дым, который чернел и стлался по земле.
     - Черт возьми! Да бросьте возиться! - крикнул Жан. - На перекличку!
     Обалделый Лапуль приподнялся, казалось,  понял  и  заорал:  "Здесь!"  -
таким диким  голосом,  что  Лубе  покатился  со  смеху.  Паш,  кончив  шить,
отозвался чуть слышным  голосом,  словно  бормотал  молитву.  Шуто  даже  не
привстал, презрительно выдавил нужное слово и растянулся еще удобней.
     Дежурный лейтенант Роша неподвижно стоял в  нескольких  шагах  и  ждал.
После  переклички  сержант  Сапен  доложил,  что  все  налицо,  и  лейтенант
проворчал, указывая на Вейса, который все еще беседовал с Морисом:
     - Есть даже один лишний. Что он здесь делает, этот "шпак"?
     - Разрешено полковником, господин лейтенант, -  счел  нужным  объяснить
Жан.
     Роша сердито пожал плечами и молча зашагал вдоль палаток, ожидая, когда
потушат огни; а Жан, разбитый усталостью после дневного перехода,  уселся  в
нескольких шагах от Мориса, чьи слова доносились до него сначала только  как
жужжание; но он их не слушал, погрузившись в смутные мысли, которые медленно
шевелились в его неповоротливом мозгу.
     Морис был за  войну,  считал  ее  неизбежной,  необходимой  для  самого
существования народов. Он  пришел  к  такому  заключению  с  той  поры,  как
воспринял эволюционные идеи, всю эту теорию эволюции,  которой  в  то  время
увлекалась образованная  молодежь.  Разве  жизнь  не  является  беспрерывной
борьбой? Разве сама сущность  природы  не  есть  постоянная  борьба,  победа
достойнейшего, сила, поддерживаемая и обновляемая действием, жизнь,  которая
возрождается вечно юной после смерти? И он вспомнил, как его охватил великий
порыв, когда ему явилась мысль стать солдатом,  идти  сражаться  за  родину,
чтобы искупить свои проступки.
     Может быть, Франция в дни плебисцита и  доверилась  императору,  но  не
хотела войны. Он сам еще неделю назад считал  войну  преступной  и  нелепой.
Люди  спорили  о  кандидатуре  германского  принца  на   трон   Испании;   в
неразберихе, которая возникла мало-помалу, были виноваты, казалось,  все,  и
никто  уже  не  знал,   откуда   исходит   провокация;   оставалась   только
неизбежность, роковой закон, по которому в назначенный час один  народ  идет
против другого народа. Трепет пронесся по Парижу. Морис  вспомнил  пламенный
вечер, когда бульвары кишели толпой, люди потрясали факелами,  кричали:  "На
Берлин! На Берлин!" Перед ратушей, взобравшись на козлы извозчичьей  кареты,
высокая красавица с царственным профилем завернулась  в  полотнище  флага  и
запела "Марсельезу".  Неужели  все  это  обман,  неужели  сердце  Парижа  не
забилось? А потом, как всегда,  после  восторженного  состояния  последовали
часы страшных сомнений и отвращения: прибытие в казарму, встреча с  писарем,
который его принял, и сержантом, который велел  выдать  ему  военную  форму;
зловонная  и  омерзительно   грязная   комната,   грубое   обращение   новых
сотоварищей,  механические  упражнения,  от  которых  ломило  все   тело   и
притуплялся мозг. Но через несколько  дней  он  к  этому  привык  и  уже  не
испытывал отвращения. И его опять  охватил  восторг,  когда  полк,  наконец,
выступил в Бельфор.
     С первых же дней Морис был совершенно уверен в победе.  Для  него  план
императора был ясен: бросить четыреста тысяч солдат на Рейн,  перейти  реку,
прежде чем пруссаки будут готовы, и отделить  Северную  Германию  от  Южной,
вбив  между  ними  клин,  и  благодаря  какой-нибудь  блистательной   победе
немедленно заставить Австрию и Италию выступить  на  стороне  Франции.  Ведь
пронесся слух, что 7-й корпус, в состав которого входил полк Мориса,  должен
отплыть из Бреста в Данию, чтобы отвлечь силы Пруссии и вынудить ее  держать
на этой границе целую армию. Врага застигнут врасплох, окружат его  со  всех
сторон, раздавят в несколько недель. Простая военная прогулка от  Страсбурга
до Берлина! Но со времени ожидания в Бельфоре  Мориса  мучила  тревога.  7-й
корпус, которому поручили охранять  прорыв  в  Шварцвальде,  прибыл  туда  в
невероятном беспорядке, неполный, лишенный самого  необходимого.  Из  Италии
ждали 3-ю дивизию; 2-ю кавалерийскую  бригаду  оставили  в  Лионе,  опасаясь
народных волнений; три батареи где-то заблудились. Обнаружилось, что  ничего
нет; бельфорские склады должны были поставлять все, но оказались пустыми: ни
палаток, ни котелков, ни фланелевых поясов, ни походных аптек, ни кузниц, ни
пут для коней. Ни одного санитара,  ни  одного  интендантского  рабочего.  В
последнюю минуту выяснилось, что не хватает тридцати тысяч запасных  частей,
необходимых для винтовок; пришлось послать за ними в Париж офицера, но он  с
трудом добыл и привез в  Бельфор  только  пять  тысяч.  Кроме  того,  Мориса
удручало бездействие. Вот уже две недели, как они торчат  здесь.  Почему  не
выступают? Он понимал, что каждый лишний день является непоправимой ошибкой,
еще одной потерянной возможностью победить. И, наперекор намеченному  плану,
возникла  действительность  -  трудность  его  выполнения,  то,  что  Морису
пришлось узнать позже и что он пока только  смутно  и  тревожно  чувствовал:
семь армейских корпусов расположены вдоль границы от Метца  до  Битча  и  от
Битча до Бельфора; войска везде не  в  полном  составе;  армия  в  четыреста
тридцать тысяч человек сведена самое большее к  двумстам  тридцати  тысячам;
генералы завидуют друг другу, каждый из них во что  бы  то  ни  стало  хочет
добиться маршальского жезла, не помогает другому; ничего  не  предусмотрено;
мобилизацию и концентрацию  войск  произвели  одновременно,  чтобы  выгадать
сроки, и отсюда - безнадежная  неразбериха;  наконец  недуг  медлительности,
исходящей сверху, от больного императора, неспособного на  быстрые  решения,
охватывает  всю  армию,  разлагает  ее,  уничтожает,  ведет   к   ужаснейшим
поражениям, и Франция не  может  обороняться.  А  между  тем  в  мучительном
ожидании и бессознательном трепете перед будущим все-таки жила уверенность в
победе.
     Вдруг 3 августа грянуло известие о победе под Саарбрюкеном,  одержанной
накануне. О большой победе? Неизвестно. Но газеты захлебывались от восторга:
это вторжение в Германию -