Патрик Зюскинд.
    Голубь


 Patrick Su:skind "Die Taube".
 по изд. Зюскинд, Патрик. Избранное: Пер. с нем. -- К. :
 Фирма "Фита", 1995. -- 448 с.
 Перевод с немецкого Н. Кушнира
 OCR, Spellcheck: Сергей Рабин


 Когда произошла эта история с  голубем,  перевернувшая  вверх  дном  его
однообразную жизнь, Джонатану Ноэлю было уже за пятьдесят.  Он,  оглядываясь
назад на абсолютно бессобытийные двадцать лет своей жизни, не мог себе  даже
представить, что с ним вообще может произойти что-либо  существенное,  разве
что только смерть. И это более чем устраивало его. Ибо не хотел  он  никаких
событий и ненавидел те из них,  которые  нарушали  внутреннее  равновесие  и
ломали внешний уклад жизни.
 К счастью, большинство из событий такого рода  были  в  далеком  прошлом
серых лет его детства и юности, он предпочитал не вспоминать о тех временах,
а если приходилось, то это вызывало глубоко неприятные ощущения: о том, хотя
бы, летнем дне июля 1942 года в Шарантоне, когда он  возвращался  с  рыбалки
домой -- в тот день после длительной жары была гроза, а затем шел дождь,  по
дороге домой он снял обувь,  вышагивал  голыми  ногами  по  теплому  мокрому
асфальту, шлепал по воде, неописуемое удовольствие... -- итак, он  пришел  с
рыбалки домой и забежал на кухню, ожидая увидеть у плиты мать. Но матери там
не было, был только ее фартук, который висел на спинке стула.  Отец  сказал,
что мать уехала, что ей пришлось уехать надолго. Ее  забрали,  так  говорили
соседи, вначале она была доставлена в Велодром д'Ивер, а затем переведена  в
лагерь под Дранси, из которого отправляют на восток, а оттуда уже  никто  не
возвращается. Джонатан не понимал, что же произошло, но происшедшее повергло
его в полное замешательство, а  потом,  пару  дней  спустя,  исчез  и  отец.
Джонатан и его младшая сестренка внезапно оказались в поезде, идущем на  юг.
Ночью совершенно незнакомые мужчины вели их  через  луга,  затем  тащили  по
перелеску, снова сажали в поезд, идущий на юг, далеко, непредставимо далеко,
и дядя, которого они до этого еще ни разу не видели, встретил их в Кавайоне,
отвез на свой крестьянский двор вблизи селения Пюже в долине Дюранс и прятал
их там до конца войны. Затем они начали работать на овощном поле.
 В начале пятидесятых -- а Джонатан как раз начал находить удовольствие в
существовании сельскохозяйственного рабочего  --  дядя  потребовал  от  него
записаться на военную службу, и Джонатан послушно заключил контракт  на  три
года. В течение первого года единственное, чем он занимался, было привыкание
к весомым неприятностям казарменной жизни в  окружении  всякого  сброда.  На
втором году службы его отправили в Индокитай. Ну а  большую  часть  третьего
года своей службы Джонатан провел в лазарете с огнестрельным ранением в ногу
и амебной дизентерией. Когда весной 1954 года он вернулся в Пюже, сестры там
уже не было, все считали,  что  она  уехала  в  Канаду.  На  этот  раз  дядя
потребовал, чтобы Джонатан немедленно связал себя узами брака, и  ни  с  кем
иным, а с девушкой по  имени  Мари  Бакуш  из  соседнего  местечка  Лори.  И
Джонатан, который эту девушку еще ни  разу  не  видел,  послушно  согласился
сделать то, что велели, он пошел на это  даже  с  охотой,  ибо,  имея  самое
туманное представление о браке, он лелеял надежду найти в нем  то  состояние
монотонного покоя и отсутствия событий, которого он единственно  жаждал.  Но
уже через четыре месяца Мари родила мальчика  и  той  же  осенью  сбежала  с
тунисским торговцем овощами из Марселя.
 Из всех этих  перипетий  Джонатан  Ноэль  сделал  вывод,  что  на  людей
положиться нельзя и что жить можно только тогда, когда ни с кем не сходишься
близко. А поскольку он, помимо прочего,  стал  еще  и  посмешищем  для  всей
деревни, -- его беспокоил, впрочем, не сам факт насмешек, а внимание  людей,
-- то это вынудило его первый раз  в  своей  жизни  принять  самостоятельное
решение: он пошел в банк "Креди  Агриколь",  снял  свои  сбережения,  уложил
чемодан и отправился в Париж.
 Там ему дважды крупно повезло. Он нашел работу охранника в  одном  банке
на Рю де Севр и ему  удалось  найти  жилище,  так  называемую  "комнату  для
прислуги" на шестом этаже одного из домов на Рю де ля Планш. К комнате можно
было пройти через внутренний двор, узкую  лестницу  хозяйственного  входа  и
неширокий, слабо освещенный одним окном коридор. Пара дюжин комнат с  серыми
пронумерованными дверями выходила в этот коридор,  в  самом  конце  коридора
была дверь с номером 24, это и была комната Джонатана.  Три  метра  сорок  в
длину, два метра двадцать в ширину и два метра пятьдесят в  высоту,  комната
располагала кроватью, столом, стулом, лампочкой и крючком для  одежды,  этим
комфорт и ограничивался. Лишь в шестидесятых  электропроводка  была  усилена
таким образом, что можно было подключать электроплитку и электрокамин,  была
проведена вода и комнату оснастили отдельным умывальником и бойлером.  А  до
того все жильцы чердачного этажа,  если  они  не  пользовались  запрещенными
спиртовками, ели всухомятку, спали в холодных комнатах, стирали свои  носки,
мыли пару своих тарелок и себя самих холодной водой в единственной  раковине
в коридоре, как раз рядом с дверью в общий туалет. Но Джонатану все  это  не
мешало. Он искал не удобств, он стремился к надежному  убежищу,  которое  бы
принадлежало ему и  только  ему,  которое  защитило  бы  его  от  неприятных
неожиданностей жизни и из которого его  уже  никто  и  никогда  не  смог  бы
прогнать. И, войдя в первый раз в комнату под номером 24, он сразу же понял:
это то, к чему он, собственно говоря, всегда стремился, и здесь ему  суждено
остаться. (Точно так, как это будто бы происходит  с  некоторыми  мужчинами,
которые влюбляются с первого взгляда,  когда  они  мгновенно  осознают,  что
женщина, которую они видят впервые, есть женщина всей жизни, и они  обладают
ею и остаются с ней до конца своих дней).
 Джонатан Ноэль снимал эту комнату за пять тысяч старых франков в  месяц,
каждое утро ходил оттуда на  близлежащую  Рю  де  Севр  на  работу,  вечером
возвращался с хлебом, колбасой, яблоками и сыром, ел, спал и был счастлив. В
воскресенье он вообще не выходил из своей комнаты, а делал уборку и застилал
свою кровать свежими простынями. Так он и жил в покое и согласии из  года  в
год, десятилетие за десятилетием.
 С течением времени некоторые внешние вещи менялись, тот же размер  платы
за комнату или соседи по коридору. В пятидесятые годы в других комнатах жили
еще много молоденьких служанок, а также молодые супружеские пары и некоторые
пенсионеры. Позже можно было часто увидеть, как заезжают и выезжают испанцы,
португальцы  и  североафриканцы.  С  конца  шестидесятых  большинство  стали
составлять студенты. В конечном итоге стали сдаваться  не  все  из  двадцати
четырех комнатушек. Многие пустовали или служили своим  владельцам,  которые
проживали в хозяйских покоях на  нижних  этажах,  в  качестве  кладовок  или
использовались лишь периодически  как  гостиничные  номера.  Комната  24,  в
которой жил Джонатан, с годами превратилась в  сравнительно  комфортабельное
жилище. Он купил себе новую кровать, установил шкаф, покрыл семь с половиной
квадратных метров пола серым ковром, оклеил свой кухонный и  моечный  уголок
красивыми  моющимися  обоями  красного  цвета.  У  него  был  радиоприемник,
телевизор и утюг. Свои продукты питания он больше не вывешивал, как  раньше,
в мешочке за  окно,  а  хранил  их  в  крошечном  холодильнике  под  моечной
раковиной, так что даже в самое жаркое лето  масло  у  него  больше  уже  не
таяло, а ветчина не засыхала. У изголовья кровати  он  пристроил  полку,  на
которой стояло не менее семнадцати книг, в том числе трехтомный  медицинский
словарь карманного формата, красиво иллюстрированные томики о  кроманьонцах,
технике литья бронзового века, древних  египтянах,  этрусках  и  французской
революции, книга о парусных судах, одна  книга  о  флагах,  еще  одна  --  о
животном  мире  тропиков,  два  тома   Александра   Дюма-старшего,   мемуары
Сен-Симона, поваренная книга о приготовлении густых супов, заменяющих первое
и второе блюда, "Малый Лярусс" и "Памятка для охранников", в которой  особое
внимание уделялось правовой регламентации применения служебного оружия.  Под
кроватью хранилась дюжина бутылок красного вина, в том числе бутылочка "Шато
Шваль Блан", которую он хранил на день своего выхода на пенсию в 1998  году.
Придуманная им система электрического освещения давала Джонатану возможность
сидеть в трех различных местах своей комнаты, а именно -- у изголовья или  в
ногах своей кровати, а также за своим столиком, и читать  газету,  свет  при
этом не ослеплял и на газету не падала тень.
 Из-за такого количества приобретений комната, конечно,  уменьшилась  еще
больше, она обросла изнутри подобно раковине, покрывающейся слишком  толстым
слоем перламутра,  и  стала,  благодаря  своему  разнообразному  изощренному
оснащению, больше похожа на каюту корабля или на  оборудованное  по  высшему
классу купе спального вагона, чем на простую "комнату для  прислуги".  И  на
протяжении более тридцати лет она сохранила одно важное свойство: она была и
оставалась для Джонатана надежным островом в ненадежном мире, она оставалась
его твердой опорой, его убежищем, его возлюбленной,  да,  его  возлюбленной,
потому что его маленькая комнатка  нежно  обнимала  его,  когда  он  вечером
возвращался домой, она грела и защищала его, она питала  его  душу  и  тело,
была всегда там,  где  он  нуждался  в  ней,  и  она  не  бросала  его.  Она
действительно была тем единственным, что показало себя в его жизни надежным.
Поэтому никогда  ни  на  мгновение  его  не  посещала  мысль  о  том,  чтобы
расстаться с ней, даже теперь, когда ему было уже за пятьдесят и становилось
иногда трудновато подниматься к ней, преодолевая столько ступенек,  и  когда
его зарплата могла бы позволить ему снимать настоящую квартиру с собственной
кухней, отдельным туалетом и ванной. Он сохранил верность своей возлюбленной
и даже намеревался еще теснее привязать себя к ней, а ее --  к  себе.  Купив
ее, он стремился сделать свою связь  с  ней  нерасторжимой  навеки.  Он  уже
подписал соответствующий договор с владелицей --  мадам  Лассаль.  Стоимость
комнаты была определена в пятьдесят пять тысяч  новых  франков.  Сорок  семь
тысяч он уже уплатил. Оставшиеся восемь тысяч подлежали уплате в конце года.
А после этого она будет окончательно его, и ничто  на  свете  не  сможет  их
разлучить, его, Джонатана, и его любимую комнату, до тех  пор,  пока  их  не
разлучит смерть.
 Именно таким было положение дел в пятницу утром августа 1984 года, когда
произошла вся эта история с голубем.
 Джонатан только что встал. Он одел тапочки и домашний халат, чтобы,  как
и каждое утро перед бритьем, сходить в общий туалет. Перед тем  как  открыть
дверь, он приложил ухо к дверному полотну и прислушался, нет ли  кого-нибудь
в коридоре. Он не любил встречаться с соседями, особенно утром  в  пижаме  и
домашнем халате, а уж тем более -- по дороге в  туалет.  Для  него  было  бы
достаточно неприятно обнаружить туалет занятым; мучительно ужасным для  него
было  даже  представить,  что  он  встретит  кого-нибудь  из  соседей  перед
туалетом. С ним это  случилось  один  единственный  раз,  летом  1959  года,
двадцать пять лет тому назад, и его охватывала дрожь при одном  воспоминании
об  этом:  одновременный  испуг  при  виде  другого,  одновременная   потеря
скрытности намерения, в чем оно  так  нуждается,  одновременное  топтание  и
снова попытка подойти, одновременно вымучиваемые  любезности,  прошу,  после
Вас, о нет, после Вас, мосье, я вовсе  не  спешу,  нет-нет,  вначале  Вы,  я
настаиваю -- и это все в пижаме! Нет, он не хотел бы пережить  подобное  еще
раз, и подобное с ним  больше  никогда  и  не  случалось  --  благодаря  его
профилактическому подслушиванию.  Прислушиваясь,  он  выглянул  из  двери  в
коридор. Ему был известен каждый звук на этаже. Он мог бы  объяснить  каждый
треск, каждый щелчок, каждый тихий всплеск или шорох, да даже саму тишину. И
сейчас, приложив ухо к двери всего лишь на пару секунд, он  знал  наверняка,
что в коридоре нет ни одной живой души, что туалет свободен и  что  все  еще
спит. Левой рукой он повернул ручку автоматического замка с секретом, правой
-- ручку защелкивающегося замка, язычок  замка  отошел  назад,  он  легонько
толкнул дверь, и она приоткрылась.
 Он уже почти что переступил через порог, он уже  поднял  ступню,  левую,
его нога уже вознамерилась сделать шаг -- когда он  увидел  его.  Тот  сидел
перед его дверью, не далее чем в двадцати сантиметрах от  порога,  в  слабом
отблеске  утреннего  света,  проникающего  через   окно.   Своими   красными
когтистыми лапками он расположился на нелепо  кровавом  кафеле  коридора,  с
бледно-серым гладким оперением: голубь.
 Он наклонил головку в сторону  и  уставился  на  Джонатана  своим  левым
глазом. В глаз этот, маленькую, округлую шайбочку коричневого цвета с черной
точкой посередине, было страшно смотреть. Он  выглядел  словно  пришитая  на
оперенье  головки  пуговица,  без  ресниц,  без  бровей,  абсолютно   голая,
вывернутая наружу безо всякого стыда и до жуткого откровенно; одновременно в
этом глазу светилось какое-то скрытое лукавство; и в то же  время  казалось,
что он ни откровенен,  ни  лукав,  а  просто  напросто  --  неживой,  словно
объектив камеры, вбирающий в себя весь внешний свет и не выпускающий обратно
изнутри ни единого луча. В этом глазу не было ни  блеска,  ни  отблеска,  ни
даже намека на то, что он  живой.  Это  был  глаз  без  взгляда.  И  вот  он
уставился на Джонатана.
 Последний был до смерти напуган --  так  наверняка  описал  бы  он  этот
момент впоследствии, но это было не так, ибо  испуг  пришел  позже.  Намного
вернее было то, что он был до смерти удивлен.
 На протяжении, вероятно, пяти, а может быть десяти секунд -- ему  самому
все это казалось  вечностью  --  стоял  он  словно  замороженный  на  пороге
собственной двери, положив руку на ручку замка и приподняв ступню для  шага,
и не мог двинуться ни вперед, ни назад. Затем произошло небольшое шевеление.
Переступил ли голубь с одной ножки на другую,  или  же  он  просто  немножко
встопорщил свои перья  --  в  любом  случае  по  его  телу  пробежала  волна
шевеления и одновременно над его глазом захлопнулись два века,  одно  снизу,
другое сверху, собственно говоря -- не веки это были в правильном понимании,
а скорее какие-то резинообразные заслонки, которые проглотили  глаз,  словно
возникшие из ниоткуда губы. На  какое-то  мгновение  глаз  исчез.  И  только
теперь Джонатана охватил страх, только теперь его  волосы  встали  дыбом  от
ничем не прикрытого ужаса. И прежде  чем  голубь  снова  открыл  свой  глаз,
Джонатан одним рывком запрыгнул обратно в  комнату  и  захлопнул  дверь.  Он
повернул ручку автоматического замка с секретом, сделал шатаясь три  шага  к
кровати, сел, дрожа всем телом, сердце его колотилось в диком ритме. Лоб был
ледяной, но он ощутил, как по затылку, вдоль позвоночника струится пот.
 Первой  его  мыслью  было,   что   теперь   его   хватит   инфаркт   или
апоплексический удар, или, по крайней мере, сосудистый коллапс. Ты как раз в
подходящем для всего этого возрасте, подумал он, после пятидесяти достаточно
малейшего повода для такой неприятности. Боком он упал на  кровать,  натянул
на свои бьющиеся в ознобе плечи одеяло и стал  ожидать  спастических  болей,
ощущения  покалывания  в  груди  и  между  лопатками  (в   своем   карманном
справочнике он как-то читал, что это  несомненные  симптомы  приближающегося
инфаркта)  или  медленного  угасания  сознания.  Но  ничего   подобного   не
происходило.  Биение  сердца  успокоилось,   кровообращение   в   голове   и
конечностях  снова  нормализовалось,  типичные  для  апоплексического  удара
явления паралича не возникали. Джонатану удалось пошевелить пальцами  рук  и
ног, скорчить на лице гримасы, признак того, что органически и невралгически
все в какой-то мере было в порядке.
 Вместо  этого  в  его  мозгу  роилась  беспорядочная   масса   абсолютно
несогласованных между собой страшных мыслей, словно  стая  черного  воронья,
она кричала и порхала в его голове, "тебе конец!" -- каркала она, "ты стар и
тебе конец, ты до смерти испугался голубя, голубь загнал тебя обратно в твою
комнату, свалил тебя, держит тебя  под  стражей.  Ты  умрешь,  Джонатан,  ты
умрешь, если не сейчас, то -- скоро, и жизнь твоя была фальшивой, ты  прожил
ее бесполезно, потому что поколебать ее может  даже  какой-то  голубь,  тебе
нужно убить его, но ты не сможешь его убить, ты не можешь убить  даже  муху,
да нет же, муху -- можешь, вот именно -- муху, или  комара,  или  маленького
жучка, но -- никогда это теплокровное существо, такое, весящее около  фунта,
теплокровное создание, как голубь, ты скорее застрелишь человека: пиф-паф --
это  быстро,  в  результате  этого  --  только  маленькая  дырочка,   восемь
миллиметров в диаметре, это чистая  работа  и  это  разрешено,  разрешено  в
случае самообороны, параграф первый "Служебной  инструкции  для  вооруженных
охранников", это даже предлагается, и ни один человек не упрекнет тебя, если
ты застрелишь человека, наоборот, но голубя?, как расстреливают голубя?, он,
голубь, порхает, легко промазать, это хулиганство, стрелять  в  голубя,  это
запрещено, это ведет к изъятию служебного  оружия,  потере  рабочего  места,
тебя посадят в тюрьму, если ты будешь стрелять в голубя, нет, ты  не  можешь
его убить, но жить, жить с ним ты тоже  не  можешь,  никогда,  в  доме,  где
обитает голубь, человек жить больше не может, голубь -- воплощение  хаоса  и
анархии, голубь -- это не поддающееся  осмыслению  мельтешение  вокруг,  это
цепляние когтями и выклевывание глаз,  голубь  --  это  постоянная  грязь  и
распространение ужасных бактерий и вируса менингита, он не будет жить  один,
этот  голубь,  он  привлечет  других  голубей,  они  будут   спариваться   и
размножаться, потрясающе быстро, ты будешь обложен полчищем голубей,  ты  не
сможешь больше выходить из своей комнаты, умрешь от  голода,  задохнешься  в
своих экскрементах, тебе придется выброситься из окна и лежать  разбитым  на
тротуаре, нет, ты слишком труслив, ты останешься в своей закрытой комнате  и
будешь  вопить  о  помощи,  ты  будешь  звать  пожарных,  чтобы  приехали  с
лестницами и спасли тебя от голубя, от голубя!, ты  станешь  посмешищем  для
дома, посмешищем для  всего  квартала.  "Смотрите,  мосье  Ноэль!  --  будут
кричать и показывать на тебя пальцем. -- Смотрите, мосье  Ноэля  спасали  от
голубя!" И тебя отправят в психиатрическую клинику: о,  Джонатан,  Джонатан,
твое положение безнадежно, ты пропал, Джонатан!"
 Так кричало и каркало у него в  голове,  и  Джонатан  пребывал  в  таком
смятении и отчаянии, что он сделал кое-что из того, что никогда не  делал  с
детских лет, в своем горе он сложил руки в молитве и начал  молиться.  "Боже
мой, Боже мой, зачем ты меня оставил? Почему я так наказан тобой?  Отче  наш
сущий на небесах, спаси меня от этого  голубя,  аминь!"  Это  была,  как  мы
видим, не совсем обычная молитва, это  был  скорее  слепленный  из  обломков
воспоминаний его рудиментарного религиозного воспитания лепет, выдавливаемый
из себя. И все-таки он помог, потому что  потребовал  от  него  определенную
степень душевной концентрации  и  разогнал  сумбур  в  его  мыслях.  Кое-что
помогло ему еще сильнее. Едва успев  дочитать  до  конца  свою  молитву,  он
ощутил такой настоятельный позыв пописать, что понял, что  он  может  обдуть
свою кровать, на которой лежал, симпатичный пуховый матрац или даже красивый
серый ковер, если ему не удастся  в  течение  ближайших  секунд  облегчиться
как-нибудь по-другому. Это полностью привело его в  чувство.  Постанывая  он
встал, бросил на дверь взгляд, полный отчаяния... -- нет