Фазиль Искандер.
   Стоянка человека


 OCR by Serge Winitzki


Знакомство с героем

     Здесь, в горах, на альпийских высотах в пастушеском шалаше, радио
принесло весть, что англичанин Бриан Аллен впервые в истории перелетел
Ла-Манш на самодельном самолете, работающем при помощи мускульной силы
пилота.
     Обычно такого рода новости меня мало трогают, но тут что-то ударило
меня в грудь, я покинул шалаш и пошел по цветущему лугу к своему
любимому месту над обрывом. Пастушеская собака со странной для Кавказа
кличкой Дунай увязалась за мной. За время моего пребывания у пастухов
мы с Дунаем полюбили друг друга. Меня бесконечно забавляло в нем
сочетание свирепых, рыжих, мужичьих глаз и добрейшего характера. У
людей чаще бывает наоборот -- глаза вроде добрые, а душа поганая.
     С одушевленной человеческой осторожностью Дунай заглянул в обрыв,
мотнул головой, скорее всего в знак неодобрения увиденного, и,
повернувшись к обрыву спиной, брякнулся у моих ног.
     Зеленые холмы, кое-где покрытые пятнами снежников, пушились золотом
цветущих примул. В провале обрыва, словно раздумывая, куда бы им
направиться, медленно роились клочья тумана и шумела невидимая в
бездонной глубине речка. Далеко за обрывом тяжелел темно-зеленый
пихтовый склон горы и желтела ниточка дороги от Псху на Рицу.
     Меня ударило в грудь воспоминание о Викторе Максимовиче. Он тоже всю
жизнь занимался летательным аппаратом, движущимся на мускульной силе
пилота. Аппарат его назывался махолетом, то есть он после разбега
набирал высоту взмахами крыльев. Виктор Максимович шесть раз ненадолго
взлетал на своем махолете, четыре раза падал, но отделывался
сравнительно легкими ранениями.
     Сейчас, узнав об англичанине, перелетевшем Ла-Манш, мне стало горько за
Виктора Максимовича и стыдно за себя. Англичанин, вероятно, получит
премию в сто тысяч фунтов, назначенную за такой перелет неким
любознательным богачом. Об этой премии Виктор Максимович неоднократно
говорил, и он был так близок к последней, самой легкой конструкции
махолета. Зная Виктора Максимовича, невозможно было усомниться, что эта
премия его интересовала как мощная возможность окончательного
усовершенствования своего любимого детища.
     Мне стало стыдно за себя, потому что ни разу в жизни я не проявил
настоящего интереса к тому, что он делал. Как и все мы, поглощенный
своими заботами, я не придавал должного значения жизненной цели этого
огненного мечтателя. Ну, получится, ну, полетит, думал я, что тут
особенного в век космоса?
     Но я любил этого человека за многое другое. Он был отличным
собеседником, и я никогда не встречал ни в одном другом человеке такой
размашистой широты мышления и снайперской точности попадания в истину.
Немыслимая преданность своему делу как-то свободно и спокойно уживалась
в нем с интересом к окружающей жизни и людям. Его многие любили, но
некоторые и побаивались попадаться ему на язык. Его терпеливая доброта
с безвредными глупцами неожиданно обращалась в обжигающую едкость
насмешки в адрес некоторых местных интеллектуалов.
     Он был начитан, хотя я встречал людей и более начитанных. Но я никогда
не встречал человека, который бы так много возился с понравившейся ему
книгой. Он ходил с ней по кофейням, зачитывал куски и охотно одалживал
ее тем, кто, по его разумению, был в состоянии ею насладиться.
     -- Культура, -- говорил он, -- это не количество прочитанных книг, а
количество понятых.
     Жил он за городом у моря. Изредка он появлялся в городе, одетый в
штормовку защитного цвета и такого же цвета спортивные брюки. Он был
чуть выше среднего роста, худ, загорел, крепкого сложения. На хорошо
вылепленном лице кротко и неукротимо светились маленькие синие глаза. И
иногда трудно было понять -- то ли свет его глаз неукротим от
уверенности во всепобеждающей силе кротости, то ли сама кротость в его
глазах -- следствие неукротимой внутренней силы, которая только и
может позволить себе эту кротость.
     На шее у него всегда был повязан платок, что придавало ему сходство с
художником или артистом. Кстати, из-за этого шейного платка однажды
тень разочарования омрачила мое отношение к нему. И раз я вспомнил об
этом -- договорю, чтобы больше к этому не возвращаться.
     Так вот, обычно у него шея была повязана голубым платком. Но однажды он
явился в кофейню с красным платком на шее. Я шутливо спросил у него,
мол, не означает ли этот новый платок некие сдвиги в его мировоззрении.
     -- Нет, -- сказал он без всякой улыбки, глядя на меня своим кротким и
неукротимым взглядом, -- неделю назад я услышал какие-то жалобные
крики, доносящиеся с моря. Я подошел к берегу и увидел дельфина,
кричащего и бьющегося у самой кромки прибоя. Я подош„л к воде,
наклонился и заметил на спине дельфина глубокую рану возле хвоста. Не
знаю, то ли в драке с дельфинами он ее получил, то ли напоролся на сваю
возле каких-то ставников.
     Я стоял некоторое время над ним. Дельфин никуда не уплывал и продолжал
издавать звуки, подобные стону. Я понял, что он ищет человеческой
помощи. Я вернулся домой, взял в аптечке у себя несколько пачек
пенициллинового порошка, подошел к берегу, разделся, вошел в воду и
высыпал ему в рану весь пенициллин. После этого я перевязал ему спину
своим платком. Дельфин продолжал биться мордой о берег и барахтаться в
прибое. Тогда я приподнял его, отошел на несколько метров в глубь воды,
повернул его мордой в открытое море и опустил в воду. После этого он
уплыл.
     Так как я знал, что этот человек никогда не говорит неправды, я был
сильно ошарашен. Слушая его и глядя в его яркие синие глаза, я вдруг
подумал: он спятил! У него пропал шейный платок, а остальное --
галлюцинация!
     -- Ну и как, дельфин этот больше не приплывал? -- осторожно спросил
я, делая вид, что поверил ему.
     -- Нет, -- сказал он просто. Мне показалось, чересчур просто.
     Я любил этого человека, и меня некоторое время мучил его рассказ. Он
меня настолько мучил, что я придумал сказать ему: мол, местные рыбаки
поймали в сети дельфина, обвязанного голубым платком. Мне хотелось
посмотреть, опустит он свои глаза или нет. Однако сказать не решился и
никак не мог понять, был этот дельфин в конце концов или нет.
     Все же через некоторое время я как-то успокоился на мысли, что в жизни
всякое бывает. Тем более, об этих чертовых дельфинах чего только не
рассказывают. Да и мало ли в жизни случается неправдоподобного. Я,
например, однажды бросил окурок с балкона восьмого этажа и попал им в
урну, стоявшую на тротуаре. Неправдоподобность этого случая усиливается
тем, что я именно целился в эту урну и попал. Если б не целился, было
бы более правдоподобно. Так и дельфин этот, если бы плавал в море не в
этом голубом платке, а как-то поскромнее, скажем, обвязанный бинтом,
было бы более похоже на правду. Во всяком случае, более терпимо.
     Обычно, придя в город, Виктор Максимович останавливался возле одной из
открытых кофеен и пил кофе.
     Я знал, что чашечка турецкого кофе -- это единственное баловство,
которое он может себе позволить на собственные деньги. Я знал, что
последние десять по крайней мере лет он питается только кефиром и
хлебом, не считая фруктов, которые растут на его прибрежном участке.
Все, что он зарабатывал, уходило на сооружение очередного махолета.
     Сам он об этом говорил просто, считая, что невольная диета помогает ему
сохранить форму, ибо каждый лишний килограмм веса -- это трагедия для
свободного воздухоплавания. Впрочем, для полной точности должен
сказать, что его охотно угощали и он с царственной непринужденностью
принимал угощения, снисходительно слушая бесконечные шутки по поводу
его фантастического увлечения. В нашем городе чудаков любят и
подкармливают, как птиц.
     Обычно, приходя в кофейню, он озирался в поисках нужного ему человека.
Наши кофейни представляют собой биржу для деловых встреч. Здесь он
виделся со спекулянтами, снабженцами, вороватыми рабочими, которые
доставали необходимые ему краски, смолы, полиамидные пленки,
пластмассу, одним словом, все, чего нельзя было купить ни в одном
магазине.
     Думаю, что пора рассказать все то, что я знаю о прошлом Виктора
Максимовича Карташова. Отец его, дворянин по происхождению, приехал в
Абхазию вместе с семьей в 1920 году.
     В те времена довольно много представителей русского дворянства, я
говорю, довольно много, учитывая масштабы маленькой Абхазии, бежало
сюда. Это было своеобразной полуэмиграцией из России. По имеющимся у
меня достаточно надежным сведениям, их здесь почти не преследовали, как
почти не преследовали и местных представителей этого сословия. Я думаю,
тут сказались и закон дальности от места взрыва и более патриархальная
традиция близости всех сословий, которой невольно в силу всосанности
этих традиций с молоком матери в достаточно большой мере подчинялась и
новая власть.
     Настоящее озверение пришло в 1937 году, но тогда оно коснулось всех
одинаково.
     Отец Виктора Максимовича, по образованию агроном, устроился работать в
деревне недалеко от Мухуса. Мать маленького Виктора, когда он чуть
подрос и его уже можно было оставлять на попечение бабушки, тоже пошла
работать в районную больницу. В те годы отец Виктора чуть ли не первым
построил дом на диком загородном берегу моря, впоследствии ставшем
крупным курортным поселком.
     Перед войной Виктор Максимович окончил летную школу и на фронт попал
военным летчиком. Судя по всему, он хорошо воевал, был трижды ранен и
однажды дотянул до аэродрома горящий самолет. После войны он
демобилизовался, вернулся в Абхазию, устроился на местном аэродроме и
стал летать на По-2 по маршруту Мухус -- Псху.
     Однажды из-за нелетной погоды самолет его на несколько суток застрял в
горах на Псху. В это время на Псху жил немецкий коммунист. Они
встретились на какой-то вечеринке, и Виктор Максимович, вероятно,
находясь в состоянии легкого подпития, рассказал анекдот о Сталине.
     Услужливый немец написал донос. Не исключено, что донос полетел вместе
с почтой, загруженной в самолет Виктора Максимовича, потому что другого
цивилизованного пути из Псху не было. Нельзя же представить, что донос
был отправлен на вьючной лошади.
     Так или иначе Виктора Максимовича арестовали, а на аэродром приехала
комиссия по проверке идеологической работы. Кстати, мой родственник,
работавший тогда на аэродроме и редактировавший стенгазету,
рассказывал, что комиссия подняла номера стенгазет за многие годы в
поисках подрывных материалов.
     После смерти Сталина постепенно стало ясно, что рассказанный анекдот
потерял свою актуальность, и Виктора Максимовича отпустили домой. Он
приехал в Абхазию, но дома его ждало печальное запустение: отец и мать
умерли. Бабушка умерла еще раньше, перед самой войной.
     Отец его, страстно любивший своего единственного сына, в сущности, умер
от горя, и мать вскоре последовала за ним. В те времена политические
заключенные, даже если отсиживали свой срок, очень редко отпускались на
свободу, и, конечно, отец Виктора Максимовича хорошо об этом знал. Как
это ни странно, на смерть Сталина тогда никто не рассчитывал, и те, кто
ненавидел лютой ненавистью рябого дьявола, и те, кто обоготворял его,
как бы слились в согласии, что он никогда не умрет.
     Виктор Максимович вернулся домой, но к своей старой профессии не
вернулся или, вернее сказать, теперь решил вернуться к ней более
сложным путем. Он решил сам создать воздухоплавательный аппарат и сам
полететь на нем.
     На жизнь он зарабатывал, починяя окрестным жителям все, что можно было
починить, от моторов автомашин до электроутюгов. Он хорошо зарабатывал,
но приходилось на всем экономить, потому что только через спекулянтов
удавалось доставать материалы, необходимые для его дела.
     Виктор Максимович когда-то был женат, и притом, говорят, на красавице,
но я ее никогда не видел. Ко времени нашего знакомства он был один.
Много лет назад они разъехались или разошлись, и она отправилась к себе
в Москву.
     Возможно, однажды, показав ему рукой на очередной махолет, она сказала:
"Или он, или я", -- и, не дожидаясь ответа, потому что ответ и так был
ясен, навсегда уехала в Москву.
     Виктор Максимович и сам почти каждую зиму, разобрав и сложив свой
летательный аппарат, на два-три месяца уезжал в Москву. Там у него были
друзья, поклонники его дела, которые, кстати, присылали ему лучшие
русские книги -- почтой советские издания, с оказией -- заграничные.
     Встречался ли он там со своей бывшей женой, не знаю. Скорее всего нет.
За все время нашего знакомства, которое длилось лет десять, он только
однажды упомянул о ней во время застолья.
     -- А правда ли, -- спросил один из застольцев у него, -- что ваша
жена была необыкновенной красавицей?
     -- Это была гремучая змея, -- ответил Виктор Максимович и после
небольшой паузы добавил: -- но с глушителем, что делало ее особенно
опасной.
     Он об этом сказал совершенно спокойно, как о давно установленном
зоологическом факте. Однако в этом спокойствии было нечто такое, что
исключало, для меня, во всяком случае, задавать вопросы на эту тему.
     В городе он всегда появлялся один или в редких случаях со своим
махолетом. В таких случаях махолет был прицеплен к старенькому
"Москвичу", принадлежащему одному из друзей Виктора Максимовича. Машина
осторожно проезжала по центральной улице, и серо-голубой махолет
покорно следовал за ней, покачивая дрябловатыми крыльями, кончавшимися
разрезами наподобие крыльев парящего коршуна.
     Приезжие удивленно смотрели на этот воздухоплавательный аппарат, а
местные люди давно к этому привыкли. Машина направлялась в сторону
Гумисты. Там, в зеленой плоской пойме реки, Виктор Максимович испытывал
свой аппарат. Обычно эту процессию сопровождал милицейский мотоцикл. Я
сначала думал, что милиция в данном случае следит, чтобы махолет не
нарушал правила уличного движения, и только позже узнал, что испытания
его проходят под неизменным надзором милиции.
     Мне кажется, что мечта о таком воздухоплавательном аппарате, который
действовал бы за счет собственных сил летуна, у Виктора Максимовича
впервые возникла в лагере. Так мне кажется, хотя сам он об этом никогда
не рассказывал.
     Как я уже говорил, мы с Виктором Максимовичем встречались в основном в
кофейнях. Может создаться ложное впечатление, что он очень часто там
бывал. Нет. Он вообще в город приезжал очень редко, но, приехав и
посетив кофейню, никуда не спешил и призывал собеседника помедлить.
     -- Куда торопиться, -- говорил он с некоторым наивным эгоизмом, --
раз я в город приехал, все равно день потерян.
     Я, слава богу, никогда его не торопил. В рассказах о жизни он любил
вспоминать необычайные случаи, иногда взрывные выходы в новое сознание.
Как я потом понял, эта его склонность была мистически связана с делом
его жизни. Само собой разумеется, что я ни разу не усомнился в
подлинности его воспоминаний.
     Ничего похожего на дельфина с голубой повязкой никогда не повторялось.
Да и дельфин этот в конце концов, если подумать, только моя придирка.
Как будто Виктор Максимович, помогая дельфину, обязан был проявить
хороший вкус к правдоподобию и не отпускать его в море таким уж
нарядным.
     Разумеется, с Виктором Максимовичем мы не раз выпивали. Он любил это
дело, но должен сказать, что никогда в отличие от меня по-настоящему не
хмелел. Казалось, никакое вино не может дохлестнуть до той высоты
опьянения, до которой опьянила его пожизненная мечта о свободном
парении.
     Пожалуй, хмель сказывался только в том, что он начинал читать стихи. И
всегда он читал одного и того же лагерного поэта, с кем свела его
судьба, а потом наглухо раскидала по разным лагерям. Несмотря на
косноязычие некоторых строк, стихи этого поэта казались мне
удивительными. Несколько раз я пытался их записать, но он всегда
отмахивался.
     -- Успеешь, -- говорил он, да и кофейня не слишком располагала к
переписыванию стихов. Только одна первая строфа из стихотворения,
пронизанного свежей тоской по далекой усадебной жизни, и осталась в
памяти.

          Не выбегут борзые с первым снегом
          Лизать наследнику и руки и лицо.
          А отчим мой, поигрывая стеком,
          С улыбкою не выйдет на крыльцо...

Зана

     Когда мир залихорадило поисками снежного человека, Виктор Максимович
нередко приходил в кофейню с журналами или газетными вырезками, в
которых говорилось об этом. Он с явным волнением ждал, что снежного
человека вот-вот поймают или в крайнем случае сфотографируют. Кстати, я
тоже разделял его волнение и любопытство.
     -- Поиски снежного человека, -- говорил он, -- это, может быть, тоска
человека по своему началу в предчувствии своего конца. Люди хотят
увидеть своего далекого пращура, чтобы попытаться понять, когда и где
именно они свихнулись.
     И вдруг эти поиски обрушились на Абхазию. Оказывается, в абхазском селе
Тхина в прошлом веке поймали дикую, или лесную, как говорят абхазцы,
женщину. Нарекли ее Заной.
     Кстати, крестьянин, поймавший ее, сначала подарил Зану местному князю.
Князь как будто принял подарок, и она некоторое время жила, привязанная
на цепи к огромному грецкому ореху, росшему во дворе князя. И он охотно
показывал ее своим высокородным гостям. Но потом князь по каким-то
непонятным причинам вернул Зану поймавшему ее крестьянину. Не
исключено, что в его решении отказаться от Заны сыграли роль
соображения сословной гордости. Возможно, кто-нибудь из гостей ему на
что-то намекнул или он сам испугался, как бы кто не подумал, что Зана
спрыгнула с его личного генеалогического древа.
     Привязанная на цепи, Зана жила под открытым навесом возле дома своего
хозяина, время от времени неизвестно от кого рожая детей.
     По рассказам очевидцев, рычанием и визгливыми выкриками она выражала
злобу или неудовольствие. Иногда издавала каркающие звуки, которые надо
было понимать как хохот. Очевидцы отмечают, что никто никогда не видел
ее улыбки. И это очень интересно. Это лишний раз нам подтверждает, что
улыбка -- следствие более тонкого психического состояния, чем смех.
     По прошествии нескольких лет она немного привыкла к людям, и ее больше
не держали на цепи. Любимым ее развлечением было разбивать камни о
камни. Не исключено, что Зана была на пороге открытия каменного топора.
     Вскоре она научилась выполнять несложную хозяйственную работу: молотить
колотушкой кукурузу, таскать на мельницу мешки, приносить из лесу
дрова. Под открытым навесом, где она жила, Зана вырыла яму, обложила ее
папоротником и, таким образом, устроила себе довольно уютную спальню,
куда по ночам явно спрыгивали так и не опознанные любвеобильные тхинцы,
потому что Зана беспрерывно продолжала рожать. Многие дети ее тут же
погибали, скорее всего ввиду ее крайне неумелого обращения с ребенком,
но некоторых тхинцы успевали у нее отобрать и воспитывали их у себя
дома, как обычных детей.
     Холод Зана переносила хорошо, а жару плохо. Стоило ее ввести в дом, как
она начинала сильно потеть и выказывать признаки неудовольствия.
Кстати, два-три раза под угрозой палки хозяину удавалось ее приодеть,
но как только угроза палки отдалялась, Зана с яростью разрывала на себе
платье, топтала его и даже зарывала в землю. В конце концов хозяин
махнул на нее рукой, видимо, решив, что на эти опыты не напасешься
одежды. Слухи о набедренной повязке, которую в качестве компромисса
Зана якобы в более зрелые годы приняла, мне кажутся выдумкой позднейших
сельских моралистов.
     В летнюю жару она вместе с местными буйволами погружалась в реку Мокву
и подолгу наслаждалась прохладой. Так и вижу ее первобытную голову,
вероятно, не лишенную с точки зрения некоторых тхинцев своеобразной
привлекательности, торчащую из воды рядом с буйволиными головами,
только разве что жвачку не жует. Впрочем, голову современной женщины,
жующей жвачку даже в воде, гораздо легче представить.
     Умерла Зана в восьмиде