Вениамин Александрович Каверин.
    Открытая книга

     -------------------------------------------------------
     Книга: Каверин Вениамин "Открытая книга"
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1988
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 23 сентября 2001
     -------------------------------------------------------


     Роман


     Издательство "Юнацтва", Минск, 1988
     Для старшего школьного возраста
     Художник В.П.Мастеров


     Роман рассказывает о  молодом ученом Татьяне Власенковой,  работающей в
области микробиологии.  Писатель прослеживает нелегкий, но мужественный путь
героини к  научному открытию,  которое оказало глубокое влияние на  развитие
медицинской  науки.   Становление  характера,  судьба  женщины-ученого  дает
плодотворный  материал   для   осмысления  современной  молодежью  жизненных
идеалов.


     Содержание

     Часть первая. Юность

     Глава первая. Первые страницы
     Глава вторая. Старый доктор
     Глава третья. Студенческие годы
     Глава четвертая. Прощание с юностью

     Часть вторая. Поиски

     Глава первая. В зерносовхозе
     Глава вторая. Несколько лет
     Глава третья. Неизвестные дороги
     Глава четвертая. Поиски
     Глава пятая. Быстрое течение
     Глава шестая. В чужом доме
     Глава седьмая. Свет и тень

     Часть третья. Надежды

     Глава первая. А жизнь идет
     Глава вторая. Это было вчера


 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЮНОСТЬ *




Глава первая. ПЕРВЫЕ СТРАНИЦЫ




ТАНЯ

     Раз-два! Сперва все ножи я воткнула в песок крест-накрест, и получилась
прекрасная решетка,  совсем как вокруг губернаторского садика на Расстанной.
Потом стала по  очереди вытаскивать их  и  снова втыкать -  так было веселее
работать.  В  общем,  я даже любила чистить ножи,  мне нравилось,  когда они
начинали блестеть.  Вытирать посуду -  это тоже было ничего,  если бы  Домна
Ефимовна не сердилась,  когда нужно было просить у хозяйки чистое полотенце.
Сердилась она на хозяйку,  а попадало-то мне!  Мыть тарелки -  это было хуже
всего, потому что официанты ставили глубокие тарелки на мелкие селедочные, а
селедку у  нас  жарили на  постном масле,  и  такую посуду было очень трудно
отмыть.
     Сильный мороз стоял на  дворе,  и  левая рука так  замерзла,  что  даже
хотелось постучать ею,  как деревяшкой. Но все-таки я вычистила ножи, все до
единого, только не стала натирать кирпичом. Трактир Алмазова был в городе, а
мы с  мамой жили за рекой,  в  посаде Замостье,  и  на том берегу начиналась
дорожка, по которой ночами я боялась ходить. Черные тени косо пересекали ее,
а  над  головой гулко  стучали сухие,  замерзшие ветки.  Тихонько,  чтобы не
услышала Домна Ефимовна,  я  поставила под крыльцо ящик с песком и вернулась
на  кухню.  Лучше было уйти незаметно,  тем  более что еще несколько грязных
тарелок стояло на  плите -  эти были уже не  от  гостей,  должно быть,  сама
хозяйка принесла их,  пока  я  чистила ножи на  дворе.  Осторожно,  чтобы не
загреметь, я засунула тарелки подальше в стол - вымою утром. Но в эту минуту
Домна Ефимовна вышла из своей каморки и  закричала:  "Ты что же это делаешь,
дрянь этакая!" -  хотя прекрасно видела,  что я уже помыла лохань.  Пришлось
засучить рукава и снова приняться за работу.
     Теперь я  уже не думала о  дорожке на том берегу,  потому что все равно
стемнело,  городовые сменились,  и  газовый  фонарь  -  единственный на  всю
Застенную -  зажегся подле трактира.  Теперь я беспокоилась,  как бы мама не
вздумала пойти мне навстречу,  а  она нездорова и утром,  когда мы пили чай,
все охала и  жаловалась на  сердце.  Торопливо вымыла,  вытерла я  хозяйскую
посуду,   прибрала  кухню  и,   обвязавшись  крест-накрест  платком,   стала
натягивать на  себя старенькую жакетку.  Но  Домна Ефимовна снова вылезла из
каморки - тощая, злющая, в очках, с седой крысиной косичкой.
     - А керосин? Забыла?
     Батюшки,  да что ж это я?  Керосин кончается,  хозяйка велела сбегать к
Бобриковым,  а я забыла! Да не потеряла ли еще пятиалтынный? Нет, цел, слава
богу.
     - Сейчас сбегаю, Домна Ефимовна.
     - Сбегаешь! Небось закрылись уже!
     - Не беда, зайду с черного хода.
     Вот когда действительно нужно было спешить!  А  что,  если Бобриковы не
отпустят с  черного хода?  Бутыль стояла в сенях,  я схватила ее,  опрометью
выбежала на  улицу -  и  в  двух  шагах от  меня промчались покрытые богатой
медвежьей полстью широкие сани.
     - Дорогу!
     Сани круто повернули за угол,  но я  успела заметить,  что в  них сидят
какие-то люди в светлых шинелях - гимназисты или офицеры?
     Бобриковы отпустили с  черного хода,  я  отдала керосин Домне Ефимовне,
побежала домой и,  спускаясь с Ольгинского моста, снова увидела этих людей в
светлых шинелях.  Они раздвоились или у меня стало двоиться в глазах,  но за
первыми двумя  поодаль шли  еще  двое.  Потом  они  замедлили шаги  и  стали
негромко разговаривать;  до меня,  к сожалению,  не доносилось ни слова. Они
стояли и  разговаривали,  как  будто был  не  декабрь месяц,  а  май,  когда
молодежь из окрестных деревень приезжала погулять в посаде.
     Это  было действительно странно!  Зачем они  приехали сюда так  поздно?
Зачем свернули с набережной и пошли через поле? Что собираются делать в двух
шагах от  кожевенного завода,  у  которого теперь,  во  время войны,  всегда
стояла охрана?  Почему двое отошли в  сторону,  а двое закурили и,  постояв,
стали крупно шагать по полю,  точно собрались измерить его шагами?  Снег был
глубокий,  они  проваливались,  но  все-таки продолжали шагать.  Почему двое
оставшихся в стороне сняли шинели?  Было очень холодно,  но они как ни в чем
не бывало бросили на снег шинели и  медленно,  как бы нехотя пошли навстречу
друг другу...
     Луна была ясная,  и,  когда они  остановились в  двадцати шагах друг от
друга,  я,  как на экране,  увидела их в гимназических куртках,  с ремнями и
светлыми бляхами,  на которых,  казалось,  можно было даже различить большие
буквы "Л. Г. " - Лопахинская гимназия.
     В  ту пору я  все выбирала -  у меня была такая привычка.  Среди учениц
прогимназии Кржевской, которых я видела лишь издалека в их белых передничках
и  коричневых платьях,  я  выбирала подруг.  Я выбирала дома,  в которых мне
хотелось бы жить.  Сейчас из двух гимназистов, стоявших друг против друга, я
выбрала того,  который стоял слева.  Он был высокий,  прямой,  с  откинутыми
назад плечами.  Фуражка у  него была надета низко,  и  нос  из-под  козырька
казался неестественно длинным. Он смотрел мрачно, пристально, исподлобья. Но
все-таки я выбрала его, потому что второй был какой-то неприятный - полный с
короткими ногами. Должно быть, ему было холодно, потому что время от времени
он начинал трястись, торопливо дыша на дрожащие пальцы.
     Мне  тоже  было  холодно,  и  я  бы  охотно ушла -  мама,  должно быть,
заждалась!  Но это было невозможно,  потому что я никак не могла понять, что
они собираются делать.
     И вдруг мне пришло в голову, что это дуэль.
     Правда,  я  знала,  что  такое дуэль,  и  это  хождение ночью в  поле и
разговоры были совершенно на нее не похожи.  Я видела в кино,  как настоящие
мужчины дрались на настоящей дуэли.  Они были красивые, в цилиндрах, и когда
подоспела полиция, один был уже убит, а другой ранен.
     Но  и  это была дуэль!  Меня даже затрясло,  так стало вдруг интересно.
Очевидно,  те, которые отмеривали шаги, уговаривали тех, которые стояли. Они
доказывали что-то,  убеждали - в чем и зачем? Но эти уговоры не привели ни к
чему,  потому что, совершенно одинаково махнув рукой, те, которые отмеривали
таги, достали откуда-то два револьвера...
     В  эту  минуту облако нашло на  луну,  снег  перестал искриться,  лужок
потемнел.  По-прежнему молча  стояли друг  против друга два  гимназиста,  но
точно что-то  новое,  страшное вдруг отделило их  от  двух  других,  которые
отошли теперь далеко,  как бы отчаявшись что-либо изменить.  Мрачно,  из-под
низко  надвинутой фуражки  смотрел на  своего  противника первый  гимназист.
Крепко прижавшись к  плечу щекой,  выставив вперед ногу,  испуганно-злобно и
как бы с  отчаянием смотрел второй.  Я хотела крикнуть им,  что здесь нельзя
стрелять -  военный завод! Но было уже поздно. Полный гимназист поднял руку,
выстрелил... И ничего не произошло, должно быть, промахнулся.
     Теперь стал целиться другой, в надвинутой на лоб фуражке. Без сомнения,
он нарочно целился так долго -  то в лицо,  то в живот. Наконец, сказав: "А,
черт с  тобой!"  -  он отвел руку и выстрелил в сторону.  Он выстрелил в мою
сторону,  это я поняла еще прежде, чем услышала выстрел. Он выстрелил в меня
и,  кажется, попал, потому что я увидела небо - и вовсе не там, где оно было
мгновение тому назад. Не там, над гимназистами, над полем, которое, переходя
за Степановским лужком в  косогор,  поднималось к  черной громаде завода,  а
высоко перед собой.
     Только что  мне  было холодно,  я  не  хотела,  чтобы они  стреляли,  и
волновалась.  А теперь мне было не холодно,  и я нисколько не волновалась. Я
лежала и смотрела в небо.  Я знала,  что он попал в меня и убил и что сейчас
все кончится навсегда.
     Придя  в   себя,   я   прежде  всего  вспомнила  эту  минуту  -   когда
почувствовала,  что сейчас кончится не знаю что, но самое последнее в жизни.
Я  лежала,  не открывая глаз,  и думала.  Было трудно вздохнуть,  но все это
происходило уже после той последней минуты.  После!  Я стала радостно, шумно
дышать. И потом несколько раз возвращалась к этому счастливому "после".
     Но где я?  Что со мной?  Что это за маленькая высокая комната с  темным
кругом  на  потолке?  Какая-то  таблица  висела  на  стене,  два  одинаковых
темно-красных комода стояли рядом,  покрытые одной довольно грязной накидкой
с кистями, - значит, я не в больнице? И не дома?
     Я хотела привстать,  оглядеться, но в эту минуту где-то очень близко за
стеной раздались шаги и  что-то тяжелое стало толкаться о стены.  С медленно
бьющимся сердцем я долго слушала эти удаляющиеся, тяжело переступающие шаги.
Огромный зверь вроде мамонта,  которого я видела в "Природоведении" у Лельки
Алмазовой,  представился мне,  и  я  почти  увидела,  как  он  спускается  с
лестницы, упираясь в стены боками.
     Шаги умолкли,  и с другой стороны,  за стеной, послышались скрип пера и
долгое   невнятное  бормотанье.   Я   прислушивалась,   переставала,   снова
прислушивалась -  все скрипело да скрипело перо,  кто-то грустно бормотал за
стеной.
     Но самое главное заключалось в том, что в этой комнате я была не одна.
     Он был совсем другой,  чем вчера, - я еще не знала, что меня чуть живую
привезли в  этот дом не вчера.  Тогда под тенью козырька у него было острое,
злое лицо.  А сейчас -  доброе и веселое,  как у ангела на картинке, которую
мадам Гутман,  хозяйка писчебумажного магазина, бесплатно выдавала всем, кто
покупал у нее больше чем на пятьдесят копеек.
     Подложив под  щеку ладонь,  скорчившись так,  что подбородок упирался в
колени,  он крепко спал в старом кожаном кресле у моего изголовья.  Он спал,
хотя было утро или  день и  яркое солнце смотрело в  окно,  освещая странные
домики с многоэтажными крышами, изображенные на выгоревших обоях.
     Мне  было  трудно дышать,  какие-то  твердые бинты с  палками на  груди
мешали мне,  я не могла даже подняться на локте.  Но я все-таки поднялась. Я
долго разглядывала его. Он неслышно дышал, и вокруг было так тихо, как будто
дом был заколдован и все остановилось в этой солнечной, однообразной тишине,
прерываемой лишь скрипом пера да  сонным бормотаньем за стеной.  К  счастью,
мамонт  больше  не  спускался с  лестницы,  хотя  теперь  мне  даже  немного
хотелось, чтобы он спустился еще раз.
     Зато я сама куда-то спускалась, очень медленно - пак будто даже нарочно
так медленно, чтобы не было страшно...
     Когда я очнулась или проснулась снова, был уже вечер, потому что пагоды
на  стене  -  я  потом  узнала,  что  эти  зданьица с  многоэтажными крышами
называются "пагоды",  -  были  красными  от  заходящего солнца.  Два  голоса
спорили надо  мной,  и  прежде  чем  совсем открыть глаза,  я  несколько раз
приоткрывала их и опять закрывала.
     - Мало того,  что ты  чуть не  утопил мальчика из  прекрасной семьи,  -
сердито говорил женский голос,  -  теперь еще эта история, о которой говорит
весь город!  Имей в виду, что больше я не ударю пальцем о палец! Расхлебывай
сам эту кашу. Тебя исключат...
     Вот тут я  в  первый раз широко открыла глаза.  Я увидела полную даму в
пенсне,  которая,  гордо закинув голову,  смотрела куда-то мимо меня.  У нее
была  старомодная твердая прическа с  валиком -  таких  уже  давно  никто не
носил,  и мне показалось, что все на ней такое же твердое, как эта прическа,
- юбка до  земли,  шнурок от  пенсне.  Даже боа (она была почему-то в  боа),
которому по природе полагается быть мягким,  тоже как-то твердо лежало на ее
полных плечах. Давешний гимназист, улыбаясь, стоял у меня в изголовье.
     - Мамочка,  честное слово,  не стоит так волноваться!  В крайнем случае
переведут куда-нибудь... И еще лучше! На пари - золотая медаль!
     - Не переведут, а исключат.
     - Однако Раевского не исключили.
     - У Раевского отец - директор банка.
     - Тем более! Неудобно же его оставить, а меня исключить.
     Полная дама сняла пенсне,  и  я  увидела,  что ее близорукие глаза были
полны слез.
     - Да что говорить,  - сказала она и безнадежно махнула рукой. - Никогда
я  не думала,  сколько будет горя с  тобой.  И  так бьешься как рыба об лед,
только и думаешь, как бы вытянуть вас, а ты...
     Она хотела уйти,  но  гимназист обнял ее,  даже не  обнял,  а  обхватил
сверху, потому что оказалось, что она ему едва по плечо.
     - Конечно,  плохой, что же делать? - с нежностью сказал он. - Но ведь я
же слово дал, вы об этом забыли? Если Таня поправится...
     Я  смотрела на  него  через  щелки  век,  но,  когда он  сказал "Таня",
поскорее снова закрыла глаза.
     Они еще спорили,  но я больше не слушала их. Мне стало так страшно, что
я не поправлюсь,  что я даже сжала колени и положила ладони на грудь.  Нужно
было сделать что-нибудь - встать или крикнуть.
     - Мамочка!
     Полная дама вздрогнула и бросилась ко мне.
     - Очнулась? Таня, милая! Очнулась?
     - Очнулась? - дрожащим голосом спросил гимназист.
     Он  выбежал,  и  из  комнаты в  комнату стало передаваться:  "Очнулась,
очнулась!" Сперва переспросил высокий мальчишеский голос, потом старческий -
кажется,  тот самый,  который только что бормотал за стеной. Залаяла собака,
захлопали двери,  и старик в длинном сюртуке,  в измятых штанах, засунутых в
огромные боты, вошел и, опираясь на две палки, остановился в дверях.
     Я снова закричала:
     - Мамочка!
     Все  стало  сдваиваться перед глазами,  домики с  многоэтажными крышами
снялись со стен и рядами стали уходить от меня.
     Полная дама взволнованно сказала кому-то: "Полотенце!" - и, называя мою
мать по  имени-отчеству -  это  поразило меня,  -  послала кого-то  за  ней.
Страшный старик,  тяжело опираясь на палки, подошел к моей постели и не сел,
а свалился в кресло. Он взял меня за руку и стал прислушиваться, глядя прямо
в мое лицо грустными глазами. И все на цыпочках вышли.
     Возможно,  что  он  поил меня с  ложечки какой-то  жидкостью,  довольно
приятной на вкус,  которую непременно нужно было выпить -  так он сказал,  -
чтобы пришла моя мама.  Я  послушалась,  и правда -  мама пришла,  и я,  как
всегда,  немного огорчилась,  что у нее такие черные,  провалившиеся глаза и
такая морщинистая, худая шея.
     Я сказала ей:
     - Мама, возьми меня домой.
     Она поцеловала меня и  стала говорить,  что теперь -  скоро,  а  прежде
нельзя было, доктор не велел. Я уснула, держа ее руку в своей.


О ЧЕМ РАССКАЗАЛ АНДРЕЙ

     Мальчик  лет  тринадцати  в  гимназической  серой  рубашке  неторопливо
подошел ко  мне,  когда  я  очнулась.  Он  был  чем-то  похож  на  давешнего
гимназиста,  и я подумала,  что они,  наверное,  братья. У того были веселые
серые глаза, а у этого тоже серые, но тяжелые, с ленивым выражением.
     - Тебе нужно что-нибудь? - спросил он. - Хочешь чаю?
     Я покачала головой.
     - Ничего не ела целый день,  -  медленно сказал мальчик.  - Ну, хлеба с
маслом? Съешь, пожалуйста, а то мне неприятно, что ты голодная.
     Я сказала:
     - Потом.
     - Ладно. - Он подумал. - А теперь вот что: ты имей в виду...
     Он смотрел прямо на меня -  даже не смотрел,  а  разглядывал,  -  и так
внимательно, что мне стало неловко.
     - Ты имей в виду, что все это вранье.
     - Что вранье?
     - А вот что мать говорит,  что она к тебе привязалась. Она твоей матери
сказала,  я слышал. Это невозможно хотя бы потому, что ты все время была без
сознания.  К  тебе можно было так  же  привязаться,  как к  бревну.  Она это
утверждает,  чтобы  твоя  мать  не  подняла  шуму.  То  же  самое  и  насчет
прогимназии.
     - Какой прогимназии?
     - Когда ты поправишься,  -  задумчиво продолжал мальчик,  - она обещала
отдать тебя в прогимназию Кржевской.
     - Меня?  В прогимназию Кржевской? - Я открыла рот, чтобы не задохнуться
от счастья,  и  поскорее положила руку на грудь.  Я буду ходить в коричневом
платье  с  черным передником,  носить книги  на  левой  руке,  учить  уроки,
получать отметки...
     - Твоя мать портниха?
     - Да.
     - Значит, ты бедная?
     Я пробормотала:
     - Не знаю.
     - Наверно,   бедная,  если  даже  не  можешь  поступить  в  прогимназию
Кржевской. Мы тоже бедные, хотя мать почему-то не хочет в этом сознаться.
     Он помолчал.
     - Тебе интересно, что происходит в душе?
     Я сказала, что интересно.
     - Один день я  совершенно не врал.  Кажется,  что это очень мало.  А на
деле  -  много,  потому что  большинству людей приходится врать буквально на
каждом шагу.  Например,  ты  утверждаешь,  что не хочешь чаю.  Это вранье из
вежливости. Ты вежливая и поэтому врешь. Бывает вранье от гордости, страха и
так далее.  Я  составил таблицу -  видишь,  висит на стене.  Я тебе ее потом
объясню.
     Он вышел и через несколько минут принес мне стакан чаю и два сухаря.
     - Да,  здорово тебе досталось,  -  сказал он,  поставив чай и сухари на
комод (так,  что я  все равно не  могла их достать) и  забираясь в  кресло с
ногами.  - Просто чудо, что ты осталась жива. Очевидно, крепкий организм. Он
трое суток возле тебя просидел.
     - Кто?
     - Митька.  Сам чуть не умер.  Возможно, что он тебя жалел, раскаивался.
Но,  по-моему,  он боялся не того, что ты вообще умрешь, а того, что если ты
умрешь,  его отправят на каторгу или в  арестантские роты.  Впрочем,  полной
уверенности у меня нет, так что пока ты думай что хочешь.
     Я помолчала. Мне было приятно, что он так серьезно со мной говорит.
     - У меня мать боится городовых,  - снова сказал мальчик. - Это странно,
потому что она ни в  чем не виновата.  Но,  видя городового,  она становится
очень любезной, чего не бывает почти никогда. Она их подкупает.
     - Зачем?
     - Они приходят с  протоколами на  Митьку,  и  она каждый раз дает им по
рублю. В среднем это выходит по пяти рублей в месяц. Но, конечно, то, что он
тебя муть не убил, обойдется дороже... Это уже бенефис. Ты застрахована?
     Я не знала,  что такое "застрахована", но на всякий случай сказала, что
да.
     - Тогда придется еще и твою страховку платить.
     Он увидел чай и сухари на комоде, и у него стало расстроенное лицо.
     - Ах,  так?  - сказал он и правой рукой стал закручивать кожу на левой.
Он ущипнул себя,  изо всех сил закрутив кожу. - Не удивляйся, - добавил он и
улыбнулся, хотя я видела, что ему очень больно. - Это я отучаюсь. Понимаешь?
     - Нет.
     - От рассеянности.
     Он взял чай с комода и поставил на стул, у моей постели.
     - Пей, пожалуйста. Что тебе еще принести? Ты ве