Клим Каминский.
   Рассказы


     © Copyright Клим Каминский
     Email: klim_kaminsky@mail.ru
     Date: 31 Jan 2000
     Стихи предложены на номинирование в литконкурс "ART-LITO"


ДЕД

     - Деда, деда! Смотри!
     Аленка,  стоя  на  коленях  перед  темными  иконами  в углу, в шутливом
экстазе громко колотила об пол лбом.  Дед тихо  засмеялся, погрозив, однако,
внучке пальцем:
     - А ну прекрати! Вот Господь тебя увидит - ох как рассердится!
     Отложив в  сторону вязание,  он снял  очки и потер затекшую переносицу:
"Эх, Аленушка... Видела бы твоя мать, какая ты  уже большая выросла..."  При
мысли о  покойной дочери сердце привычно кольнуло,  - "И ведь как глупо, как
обычно  умерла!",  -  в тысячный раз думал  старик, - "С мужем  на колхозном
грузовике поехали к свояку на свадьбу в другую деревню.  Возвращались  - оба
пьяные - и тот не  справился со скоростью, грузовик пробил гнилое ограждение
и упал в  реку, так быстро, вздыбив гору пены, и только через несколько дней
нашли  и  вытащили," - глаза старика стало  резать. Было слышно, как проехал
поезд. Дед поднялся, опираясь на палку:
     - Ну, давай, давай, нечего баловаться. Пошли на огород.
     - Деда, а можно я пойду погуляю?
     - Ты же мне обещала редиску полить?
     - Дед, ну можно, а?
     - Ты же обещала!
     - Ну, я тогда полью, а потом пойду погуляю, ладно?
     - Тогда ладно... - улыбнулся дед. Сходив в сарай, он взял ржавую старую
лопату,  пошел к  длинным  грядкам картошки  и неторопливо  начал окучивать,
стараясь не помять зеленые стебли.
     Аленка,  схватив  маленькое  ведерко,  бегом  принесла  в  нем воды  и,
по-детски пыхтя и надувая щеки, полила розовые бочка редиски, высовывавшиеся
из земли, подбежала к деду:
     - Деда, деда! Я все полила! Можно, я пойду?
     - Ну, иди, Аленушка, иди. Только смотри - не балуйся!
     - Ладно! - уже с улицы крикнула Аленка.
     -  И  к  поездам не ходи!  - вдогонку крикнул старик,  но  она  уже  не
слышала, со всей прыти  детских ног  мчась  через деревню в сторону железной
дороги, к огромному раскидистому дубу.  Лазать по нему считалось привилегией
самых  отчаянных из мальчишек,  поэтому  вся немногочисленная детвора глухой
деревеньки собиралась там - храбриться и хвастаться.
     Дед закончил одну линию картошки, не спеша убрал лопату в сарай, сходил
в  маленькую деревянную  церковь,  поставил там  свечку и  помолился истово:
"Только не  плакать! Вон старуха-то покойная даже тогда  не  плакала..." Как
похоронили их,  - все  время ни слезинки  -  и все разошлись, она изможденно
села  рядом  с  могилой, и  он  хотел  обнять  ее  за  плечи,  чтоб  наконец
выплакалась,  отдохнула. Она лишь отстранилась от  него.  Зажав  руки  между
коленей,  раскачиваясь в  стороны, запела едва  слышно, и пела...  Горько  и
бесконечно.  А он, кажется,  молча ушел домой и рубил  дрова... Поговорил  с
отцом Константином, вспомнил,  что даже на войне, такой далекой  и страшной,
не было веры, а только после  смерти жены он пришел сюда, в церковь... Да...
на войне-то, честно  говоря, и  немцев старик  видел  всего дважды,  хоть  и
прошагал  в  пехоте ее всю - от зимы ледяного сорок  первого до  теплого мая
сорок  пятого,  до  Германии.  Форсировали  Днепр  -  вот  уж  когда  страху
натерпелся.  Было нужно переплыть  на плотах реку и подготовить  плацдарм на
том  берегу, считай,  уже мертвые,  а  с  того берега,  из  дота,  стрекотал
пулемет,  и  грохотали  пушки,  и плывешь открытый всем, как на ладони, пули
вперемежку с  осколками ложились  так убийственно часто, что пока переплыли,
на всем  плоту  живых  осталось -  только он  и сержант.  Старику  тогда так
страшно было, что он отказался лезть на кручу, к доту, но  сержант был как в
истерике, направил на него автомат  и пристрелил бы, если б старик не пополз
вверх со  связкой  гранат  в  руке,  и обполз дот,  заглянул внутрь,  увидев
пулеметчиков, бросил  гранаты и бросился сам на землю.  Это был  второй раз.
Обычно же он лежал  за бруствером окопа  и стрелял  туда,  откуда  виднелись
вспышки ответных выстрелов, или брел со всеми, меся рваными сапогами грязь -
вот вам и вся война. Первый же раз был в какой-то деревне. Наши отбили ее от
немцев, даже не то  чтоб отбили, просто те уходили с одного края деревни,  а
старик входил в нее с другого, и  тогда он  вдалеке увидел немцев еще раз. А
вот мертвых - тех и не пересчитать... Пошел обратно, все так же неторопливо,
прислушиваясь  к  шуму поездов,  поболтал  с соседкой, сварил  ужин и только
взялся за вязание, как прибежала Аленка, вся в зареванная, всхлипывающая.
     "Господи!" - подумал дед, увидав кровь, и закричал:  "Ты  что? Где? Что
случилось?" Ее ответ, прерываемый всхлипываниями, едва можно было разобрать:
"Пе... Петька...  сказал, что... что я н... не смог... смогу залезть н... на
дерево... А я... полезла... и уп... упала" Дед и сам чуть не плакал, видя ее
спинку, с левой стороны всю ободранную. Сразу же он побежал за водой, согрел
ее, вымыл Аленку всю,  она не переставала  рыдать,  отчего его сердце совсем
разболелось, перевязал ее полотенцем.
     Оба никак не  могли заснуть,  а к полуночи у  девочки начался  жар. Дед
забежал к  соседке,  которая  осталась присматривать  за  внучкой,  пока  он
ковылял до знахарки,  будил ее и вел  к дому. Та пошла сразу же, будто и  не
спала,  принеся  с  собой  пряные, горькие запахи  и охапки  душистых  трав.
Осмотрев девочку, она бросила какие-то из  них в огонь,  какие-то в кипяток,
заставив Аленку проглотить горячий отвар. Всю ночь они хлопотали, но жар так
и не унялся, девочка уж  и не плакала, а  лишь бессильно металась по горячей
постели. Дед, согнув  колени перед  иконами, кланялся, крестился и  бормотал
молитвы -  все, которые  знал,  а  потом  просто то, что приходило в голову.
Метался он, и поезда неумолчно стучали всю ночь.
     Утром,  осмотрев  лежавшую  в  забытьи   внучку,  дотронувшись  до   ее
обжигающего  лба, пошел снова к  соседке, которая  тотчас выехала в город за
врачом. Когда  дед вернулся, Аленка  лежала все  в  той же позе, едва шевеля
потрескавшимися желтыми губами. Дед заплакал и, торопливо склонившись  перед
ликами, забормотал:
     - Отче иже еси на небеси...
     Потом  снова перешел  на  бессвязные  мольбы,  прося архангелов  и  все
небесное воинство  защитить  маленькую внучку  от  болезни...  В  окно  избы
заглянул  отец Константин, увидел  враз осунувшуюся больную  Аленку,  увидел
обезумевшего деда, вздохнул, вернулся домой, молился Господу о здоровье рабы
божией Елены.
     Слезы  застилали  глаза старику, и Николай Угодник, казалось, понимающе
кивал головой вместе с низкими поклонами. Дед стонал, плакал, умоляя:
     - ...Господи Исусе Христе!  Да  святится имя Твое, да  приидет царствие
Твое.  Спаси! Молю, молю Тебя, спаси Аленушку,  солнышко  мое.  Исцели силой
своей,  не  дай  умереть, не  дай,  пожалей  меня,  старого.  Сотвори  чудо,
Боженька,  избавь от напасти.  Помоги!  Пожалей,  не отнимай  у  меня ангела
моего,  как отнял дочь. За что  караешь, Господи? Сжалься над  стариком,  не
разрывай мое сердце. Не губи чистое создание, ребенка несмышленого...
     Поминутно он трогал  детский горячий  лоб,  менял  полотенце, смоченное
холодными отварами  или  чаем, пытался  разговаривать с внучкой.  На  заходе
солнца она умерла.
     Он сразу почувствовал это и, боясь приблизиться и дотронуться, не желая
увериться, закричал во весь голос, вырывая волосы из бороды, крича. Без  сил
рухнул он на пол и лежал, не двигаясь, сотрясаясь в рыданиях.
     Сколько времени  он  так лежал - он не  мог бы  сказать,  но  было  уже
затемно,  когда  он  поднялся  решительно,  зайдя  в  сарай и  в  нетерпении
отшвырнув  лопату,  взял  бутыль с  керосином,  пошел через деревню, бормоча
что-то бессвязно. Подойдя  к церквушке,  старик открыл  бутыль  и  полил  ее
сколько смог, поджег спичку  и, не задумываясь, бросил  в темное керосиновое
пятно на стене. Деревянное строение мгновенно вспыхнуло,  охваченное смрадом
и  пламенем. Дед повернулся и, не оглядываясь, пошел прочь. Люди выскакивали
из  домов, бежали с ведрами, носились по улицам, крича.  Он не  слышал и  не
замечал их, ковыляя  к железной дороге,  все еще бормоча что-то неразборчиво
под нос.
     "Ну, вот... вот и все,"  - подумал  он,  отойдя уже  довольно далеко от
поселка. Во всем  теле  ощущал старик нестерпимую ломоту, и  каждое движение
давалось ему с трудом, отзываясь колючими болями в сердце. Подойдя к полосам
железной дороги, он  остановился и прислушался; приближался поезд.  Было уже
совсем  темно, одни сверчки да нарастающий грохот локомотива,  а  больше  ни
звука,  только собственное  дыхание.  Неожиданно,  когда поезд подъехал  уже
совсем  близко, сделал он молча  несколько  шагов  вперед  и  встал,  широко
расставив  ноги, раскинув  в стороны  руки, на железнодорожном  пути,  будто
стремясь  обнять ревущую  несущуюся  на него стену.  Только  успел отвернуть
лицо, чтоб огни не слепили.
     Короткий,   едва   слышный  сквозь  грохот   удар  заставил   машиниста
насторожиться.  "Да нет...  почудилось..."  - дернул  за  цепочку,  и  поезд
победно затрубил.

РЭГГЕ ДЛЯ ПРОСТОГО ЧЕЛОВЕКА

     День был неудачным. Разбивая в сковородку яйца, Митя как бы со  стороны
думал о своем отвратительном брезгливом настроении. Покачивал головой в такт
неизменному  Бобу Марли, лениво ругал  сам себя и так же лениво сам  с собой
соглашался. Да, нужна самодисциплина. Да, работа до седьмого пота. Зарядка и
обтирание по утрам.  И бриться каждый  день. И научиться, наконец, играть на
гитаре.
     Stop that train, I'm leaving.
     Заперев дверь  и нацепив  плеер, Митя достал сигареты  - осталась одна,
последняя.  В  раздражении он смял пачку и бросил в мусорное ведро.  Вытащил
зажигалку  и только тогда понял, что забыл сигарету в пачке. Вот чертовщина.
И, совершенно озлобленный, плюнул и пошел вниз.
     На улице уже стояла обычная ненавистная погода. С моря ползла влага, от
солнца  отлетал жар  абсолютно невыносимый. Такая гадкая погода, при которой
моментально покрываешься липкой тонкой пленкой пота. Митя брезгливо старался
не касаться потных тел в автобусе и морщился от запахов жары.
     You teach the youds about Marko Polo
     And you say, he was a very great man.
     Работать в такую погоду было совершенно невозможно, и Митя часто убегал
курить на сырую прохладную лестницу, поглядывал на  часы и нехотя участвовал
в общем разговоре, раздражался. Отбивал по столу сбивчивый ритм  рэгге.  Как
же все надоело! Надо просто взять отпуск да  рвануть куда-нибудь подальше. И
похолодней.  К черту  на рога. В Питер какой-нибудь,  в  Карелию, на Таймыр.
Отпуск на Таймыре, как романтично!
     Обедать  в  жару  совершенно  не  хотелось,  но  Митя сходил все  же  в
столовую,  без  аппетита, медленно съел тарелку  мерзкого горячего  супа и с
наслаждением выпил лимонад. Опять звонила Лена. Диалог был тягостным, мутным
и  надоевшим, трубка  разогрелась, обжигала ухо.  Он терпеть не  мог все эти
Ленкины  разговоры, с  мучительным  дыханием,  с долгими  многозначительными
паузами, но  сказать  об  этом прямо  как-то не хватало  духу.  Окончательно
расстроившись,  Митя  сослался  на  больной  желудок  и  ушел  домой. Решил:
"Хорошо.  День хочет быть дурацким - и ладно. Черт  с ним.  Запрусь  от него
дома, побалую немного сам себя. Имею я право расслабиться хоть остаток этого
вонючего дня или нет? Сделаю чашку кофе,  возьму книжку,  полезу  в ванную -
поваляюсь.... Короче, спрятаться надо от такого дня."
     Let me tell you what I know... Но даже дома он никак не мог разделаться
с  этим неудачным  днем  и  с этой липкой жарой, и с гадостным  настроением.
Сразу поставил  кофе на  плиту и, поглядывая за ним,  подпевая  Бобу  Марли,
жевал непосоленный  помидор, когда зазвонил телефон.  Митя  сунул куда-то не
глядя помидорный огрызок, бегом  к аппарату и, конечно же, ошиблись номером.
Какая-то чертова  Галка была им нужна. Вернувшись на кухню, он все никак  не
мог  отыскать помидор,  искал  до тех пор,  пока не  наступил на  него босой
ногой. Тьфу ты. Вот уж непруха. Ноге было противно, Митя на другой проскакал
в ванную, вымыл, вернулся на кухню, оставляя мокрые следы. Кофе, разумеется,
убежал. Ну  что тут будешь делать? Денек этот идиотский... И ведь нет  чтобы
серьезное что-нибудь,  а то  так  - гадит по мелочам, пакостник. Ладно  хоть
Марли не охрип еще в магнитофоне.
     I'm on the river that we have to cross
     Before we can speak to the Boss...
     Ну да мы  еще  посмотрим, кто кого. Горячая  вода  вроде уже  налилась,
полная ванная. Митя залез в воду, блаженно застонав, закурил и только открыл
книгу, как  почувствовал,  что  долго  так не пролежит,  надо поторопиться в
туалет. Матерясь тихо, мокрый и с сигаретой во рту, он выскочил, перебежал в
соседнюю  дверь, по привычке  прикрываясь рукой и воровато  озираясь, хотя в
квартире никого не было. Да и кому быть  в его прокуренных комнатах? Лена...
да ну ее совсем, честное слово.
     Митя  сел  на  унитаз, моментально покрывшись  гусиной  кожей - вот  уж
чертов день! - и  тут  случилась  беда. Весь дом тяжело и неуклюже вздрогнул
несколько раз и медленно стал  рушиться.  То,  что  стал рушиться, Мите было
ясно  по угрюмому  гулу и грохоту, сильным толчкам. А  потом стены и потолок
пошли  трещинами.  Митя  даже  испугаться не посмел, но вскоре  все затихло.
Остались только широкие  -  некоторые почти  в палец толщиной  -  трещины  в
стенах и перекошенная дверь, которую никак не  удавалось  открыть. "Блин. Ну
вот  теперь уж  точно неповезло," - думал  Митя, с  беспокойством  оглядывая
растрескавшиеся стены туалета. Гусиная  кожа как-то моментально исчезла,  он
вспотел: "Э-э-эй!  Есть  кто живой?"  Никто ему  не ответил,  только  сверху
рухнул тяжелый обломок. Да уж. И сиди тут голый, как идиот.
     Ну ничего.  Скоро  появятся спасатели.  Они  профессионалы, они  всегда
наготове, они вытащат. Главное - спокойствие. Без мальчишества, без воплей и
истерик... Слава нашему нелюбимому первому этажу, я вроде цел. На верхних  -
там, небось,  жуть  что творится. Все  наверняка обрушилось полностью  - так
ударило.   А   вообще,  почему  я  не  слышал  никакого   предупреждения   о
землетрясении? Черт побери, эти ученые так называемые только называются так,
а на самом  деле ни  хрена не  могут. Переписывают шпаргалки пять лет, и  на
тебе - высшее образование. И пинок под зад впридачу.
     А меня-то - ха-ха -  как  угораздило, а? В сортире! Да спасатели животы
надорвут  со смеху! И голый к тому  же, блин.  Нет, определенно надо  что-то
придумать.  А во что ты оденешься, сидючи в сортире, ха!? В туалетную бумагу
завернись,  придурок. Будешь  как  мумия. Тутмос.  Рамзес  Четырнадцатый. На
гитаре ему захотелось выучиться... Штаны сначала надень, мудила!
     Откуда-то будто издалека донесся голос Боба Марли:
     No let me down!
     Да уж, искусство вечно, - усмехнулся Митя - а жизнь коротка, и помереть
на  толчке пошло, граждане. Хотя, конечно, вытащат. Они это умеют. Но заржут
как лошади - это точно. Работнички МЧС. Министерство Чрезвычайных  Ситуаций.
Название-то  какое, а?  Да  вот,  господа  спасатели,  чрезвычайная  у  меня
ситуация. Сижу эдак я, тужусь,  а дом ка-ак  рухнет надо мной. И-хи-хи-хи! И
не поймешь ведь, то ли газ где взорвался, то ли тектоническое какое явление,
то  ли  пукнул я неудачно. Вы помогите уж, ребята,  не  подведите,  а то как
возьмет все это барахло да обвалится на мою голую задницу!
     Однако хоть в чем-то мне повезло.  Стены потрескались, но не поддались,
и дышать есть чем. Были бы еще сигареты - так можно было бы этих с комфортом
дождаться. Нет, лучше хоть трусы  какие-нибудь. Голый - вот  ведь смех! - "А
вы что, Митенька, делали Тогда?" - "А я, мадам, пардон, какал!"
     Бллин.  Чертов  день. Чертов  обвал.  Чертов  сортир. Чертовы  женщины.
Чертова  Лена.  Стоп  - не думать о  женщинах.  А  то  ну  как встанет?  Без
одежды-то  все  видать  сразу.  Тогда  уж  да-а...  со  стыда помру.  Сгорю.
Вытаскивают эдак спасатели одного чудака, выручают,  стало быть,  от  верной
смерти и так далее - а у него, у придурка, стоит! "И знаете, во-о-от такой!"
Охренеть можно. Вот ведь непруха так непруха пошла. С самого утра.
     I'll take you to the land,
     The land of  liberty.  Интересно,  а  как там соседи сверху?  И  те,  у
которых еще бультерьер, гадкий  такой? Вот,  кстати, кому хорошо. Голый - не
голый. Пофиг. А ты тут  сиди, чмо. Хоть бы  спасатели одни мужики были. А то
дамочка  какая-нибудь  -  я  прямо   вижу  -  так  в  кулачок  деликатненько
"хи-хи-хи!" Хотя где уж  тут мужики. Наши женщины они ведь ого-го! Наравне с
мужчинами!  Обязательно с ними будет какая-нибудь - коня ей подавай бешеного
или хоть избу горящую. И ведь остановит, и  войдет! Фанатка. Энтузиазм через
край.  Ох уж мне эти энтузиастки хреновы.  Вот больше  всего не  люблю таких
энтузиасток. И энтузиастов. Всегда-то они  жизнерадостные, всегда-то  им все
ясно-понятно. Повсюду лезут, вечно чего-то им надо. Ко всякой  вонючей бочке
затычка.
     Снаружи стали  доноситься  голоса.  Слышно  было,  как  двигают  камни,
разбирают завал, отыскивают живых, гавкают ученые собаки. "Э-э-эй! Я здесь!"
- закричал Митя, но тут же сам себя  осадил:  "Чего орешь-то, мудак? Сидит в
сортире, видите  ли, посрал, даже  не  смыл за собой и орет,  кретин. Видали
кретина?"
     А вот с Ленкой  надо закругляться.  Так больше продолжаться  не должно.
Ха-ха, так и сказать: "Ты знаешь, Елена, я тут посидел пару часов на толчке,
и вот что понял..." Идиотство какое-то.
     We don't need no more trouble.
     Один из обломков стены медленно сдвинулся,  сыпанув каменной крошкой. В
отверстие проник свет и ясно уже различимые голоса.
     Ну вот и они наконец. Спасатели. Чипы-Дейлы хреновы.

СТРАСТИ ПО ЕДИНОРОГУ

     С тех пор, как  я  помню себя  -  с самого раннего детства -  я  всегда
мечтал увидеть единорога. Волшебный зверь этот вошел в мою жизнь естественно
и легко  - так, как это  бывает только  в  первые годы  жизни.  Помню, мать,
уложив  меня  в постель,  вместо  колыбельной песни  рассказывала  дивные  и
длинные  истории  про  рыцарей  и  драконов,  жестоких  людоедов  и  грозных
грифонов...  И  везде  в  них,  в каждой истории,  присутствовали единороги,
иногда  незримо, символом  вечной чистоты, доверчивости и добра. Тогда еще -
боже,  как давно!  - мною впервые овладело желание  встретиться  с  чудесным
животным. С годами это  желание не проходило, а  лишь  усиливалось, причиняя
мне  порой нестерпимые страдания, а  порой  наполняя безотчетной  радостью и
надеждой. Позже, уже  подростком, часто убегал я в соседний лес и бродил там
подолгу в  одиночестве,  ища встречи с  невинным животным и более  ни с кем.
Обладая очень ранимым характером и опасаясь насмешек, я боялся доверить свою
тайну  кому-либо  из людей.  Долгие  часы  я  проводил,  роясь  в  отцовской
бескрайней библиотеке,  выискивая все, что так или  иначе касалось описаний,
привычек, чудес единорогов. Вскоре я знал о них очень много - почти все, что
знали  древние,  когда встреча с единорогом не была такой  уж редкостью.  Но
счастья  увидеть хотя  бы одного из них так и не удостоился, хотя надежда не
покидала меня тогда ни на мгновение.
     Я  вырос  внешне  ничем  не  примечательным  юношей,  хорошо сложенным,
замкнутым  и  легко  возбудимым. По временам в глубине  моих  глаз вспыхивал
яростный огонек - слабое отражение того нещадного пламени, которое  пылало у
меня внутри. Я понял, что если  хочу когда-либо исполнить задуманное, то мне
придется покинуть отчий дом и родные места, отправившись  в дальние и долгие
поиски. Но я обещал  себе вернуться, как только осуществится моя мечта,  как
только  я  отыщу  единорога  и поглажу  рукой, прикасаясь  к его белоснежной
шелковистой шерсти.  Втайне я  стал готовиться  к отбытию. Но меня задержа