Дмитрий Каралис.
    Мы строим дом


   co y  Co yright Дмитрий Каралис, 2002
  Email: karali @dk3775. .edu


  повесть


Аннотация
  Маленький   семейный   роман  о  ленинградской  семье,  возводящей  под
руководством старшего брата дачный  дом.   Удивительно  лиричная  интонация,
ненатужный  юмор,  интересные  судьбы  -  все  это привело к тому, что книга
издана в  двух  издательствах  и  готовится  к  переизданию  в  издательстве
"Золотой век" в 2002 году.

x x x

  Однажды,  когда  мы сидели на  покосившейся  веранде  крохотной  дачки,
оставшейся  нам  от родителей, и  пили  из  позеленевшего самовара  чай, мой
старший  брат Феликс сказал,  что неплохо бы построить новый дом. Мы  -- это
два брата и два зятя -- мужья наших сестер.
  Феликс сказал, что  наша так называемая дача --  фикция,  пустой  звук.
Непонятно даже,  за что мы платим налог. Фавела латиноамериканских бедняков,
а   не  дача.  Живое  свидетельство  тяжести  послевоенных  лет.  Либо  надо
обратиться к государству, чтобы домик накрыли  стеклянным колпаком и сделали
из  него  музейный  комплекс,  либо  скинуться и начать новое строительство.
Сколько нас? Четверо мужиков! Неужели мы за пару лет не  воздвигнем  виллу в
прибалтийском стиле? С  широкими окнами, световыми  люками не крыше, голубой
ванной и маленьким бассейном во дворе...
  --  Можно отгрохать  такой дворец, что  закачаешься! -- сказал Феликс и
покосился на зятя Молодцова, который работал начальником стройуправления. --
Тем более что дачное строительство сейчас изо всех сил приветствуется.
  Молодцов  внимательно  взглянул на Феликса. Второй зять -- Удилов мелко
захихикал и осторожно, словно у него  болела шея, покрутил головой:  "Ну ты,
Феликс, и фантазер..."
  -- А то  куда  это  годится!... -- Феликс  ткнул  ладонью  в дрогнувшую
стенку веранды, и с потолка посыпалась сенная труха.
  -- Н-да, -- цыкнул  зубом Молодцов и вроде бы рассеянным взглядом обвел
веранду. --Сидеть, Феликс, неохота...
  -- Болван же ты, Саня! -- сказал Феликс.
  Удилов опять мелко подхихикнул.
  -- Никогда не думал, что наш Саня такой  болван,  -- беззлобно повторил
Феликс. -- Сидеть ему неохота! Учишь, учишь, а рабская философия  так и прет
из него. Зачем сидеть? Купим крепкий бревенчатый дом на снос, кирпич, цемент
по  госцене, достанем списанный уголок, фурнитуру, закажем у меня на опытном
заводе котел, рамы без переплетов, жалюзи... Все по квитанциям! Соображаете?
  -- Жалюзи...--  повторил Молодцов.  --  Дом  построить  --  не  в  кино
сходить.
  Феликс   согласился,  что   постройка   дома  отличается  от  посещения
кинотеатра.  И  тут  же  набросал  на  листке  бумаги  эскиз  будущей  дачи.
Получилось весьма симпатично. Не давая опомниться,  Феликс принялся дразнить
наше воображение приятными подробностями.  Как будут  сдвигаться двери,  как
будет топиться камин и что можно устроить в подвальчике.
  С Феликсом было опасно общаться:  после бесед с  ним многое вставало  с
ног на голову. А может, и наоборот.
  Феликс называл себя системотехником  он работал в крупном НИИ, где, как
он говорил, удовлетворял свое любопытство физика за  государственный счет. В
активе  Феликса  числилось несколько  изобретений, заявка  на  открытие, три
толстые  книги  о   том,  как   надо   проектировать  приборы  для   научных
исследований, и пяток призов  с международных выставок. Иногда ему приходили
письма от  коллег из-за рубежа, начинающиеся  трепетными словами: "Уважаемый
сэр!"  --  или:  "Глубокоуважаемый мистер..."  Конверты с красивыми  марками
Феликс раздавал племянникам -- у них с женой детей не было.
  -- Ведь  батя почему не  строился? -- продолжал  Феликс. -- Боялся, что
сносить будут. Вокзал, дескать, рядом, район перспективной застройки... Ну и
что, снесли? И еще сто лет не снесут, потому что нет денег, чтобы застроить.
Возле залива застроить не могут, а что говорить про наш медвежий угол.
  --  Н-да,  --  Молодцов  побарабанил  пальцами  по  столу.  --Надо  все
выяснить, чтобы не пороть горячку. Сходить в исполком...
  Я понял, что он готов.
  --  Естественно!  --  поддакнул  Феликс. --  Мы же  не дети.  Все через
исполком.
  --  Постой,  постой,   Феликс,   --   подал  голос   Удилов,  --  а  ты
представляешь, сколько будет стоить такая дача?..
  Феликс снисходительно  покосился  на старшего зятя  и, придвинувшись  к
столу, стал  объяснять  нам с  Молодцовым,  почему фундамент  под  дом  надо
закладывать уже этой осенью. То есть через пару недель.
  -- Лучший способ завалить дело -- это начать его со всеми обсуждать, --
втолковывал  Феликс.--  Особенно  с женами. Кто может знать, что придет им в
голову? Надо ставить их  перед фактом: строим дом! Какой? Увидите. Хуже, чем
есть, не будет!
  И он тут же назначил себя начальником будущей стройки.  Молодцов в одно
мгновение   был  награжден   постом  главного   инженера.   Мне,   попричине
расторопности  и свежести  сил,  Феликс отвел  роль  бригадира. Только после
этого он взглянул на Удилова, оставшегося без портфеля:
  --Коля, знаешь такую поговорку: "Лучше с умным потерять,  чем с дураком
найти"? -- издалека начал он. -- Как ты думаешь, про кого так сказал великий
русский народ?..
  --Вечно ты, Феликс...
  -- Нет, ты ответь: знаешь, про коготак сказал великий русский народ? --
давил Феликс. -- Или не знаешь?
  -- У меня есть "Справочник индивидуального застройщика"...
  -- Понятно, -- сказал Феликс.
  Он расчистил место на столе, сдул крошки, положил бумагу и протянул мне
паркеровскую ручку:
  -- Ну-ка,  Тимофей, составь нам  смету. Надеюсь, тебя этому в институте
учили?
  Я сказалбрату,  что если он даст мне  потребное количество материалов и
их цену, то смету  я составлю  в лучшем виде. Коля принес свой справочник, и
мы принялись за дело.
  Когда  мы  прикинули  сумму  расходов  и   разделили  на  четверых,  по
количеству семей, Феликс торжественно  хмыкнул: "А кое-кто  боялся:  деньги!
деньги! Разве это деньги? А, Саня?.."

  Мне  вспомнилось, как давным-давно  отец, копаясь  в  огороде, нашел  в
земле прямоугольную, толстого стекла бутылку с монетами.
  Монеты оказались недрагоценными: позеленевшие  финские пенни с вензелем
Николая II и короной Российской империи -- дореволюционные  те же пенни,  но
уже со львом, замахивающимся мечом, -- довоенные  медные  царские копейки  с
гербами   и   именами   правителей   еще   какая-то   мелочь.  И   увесистая
желто-коричневая монета с кенгуру  -- австралийская. Эту монету я выпросил у
отца в личное  пользование. Я начистил ее зубным порошком и несколько раз на
дню доставал из кармана и разглядывал диковинное животное.
  После этой  находки отец еще долго искал клад на  участке.  Он втыкал в
землю  винтовочный  шомпол  и склонял голову набок,  прислушиваясь к  звуку.
Рядом, с глиняной свистулькой  в руке, припрыгивал я. "Не свисти, -- косился
на меня отец. -- И клада не найдем, и денег в доме не будет".
  Мы  находили россыпи  автоматных гильз, блестевших еще желтыми глазками
капсюлей,  ржавую  хозяйственную  утварь,  спекшиеся  в огне  куски  стекла,
откапывали истлевшие листы железа,  вытягивали слежавшиеся мотки проволоки и
однажды  откопали тонкую фарфоровую чашечку с черной розой на боку. Но клада
не было.
  -- Пап,  а давай поедем откопаем тот клад, что в замке, -- предлагал я.
-- Чего ждать-то?..
  Отец,  бывало,  говорил, что  он  наследник  древнего княжеского рода и
знает старый  замок,  где зарыт клад. Этим  кладом отец пытался  интриговать
мать  в  периоды острого  безденежья. Матушка  не верила  ни в  какой клад и
отмахивалась,  а  я  жадно прислушивался  к  этим загадочным  разговорам  и,
приласкавшись к отцу, расспрашивал о таинственном сундучке в надежде, что он
откроет мне тайну и даст старинный план с черепом и костями на обороте.
  -- Пап,  а ты правда  знаешь,  где зарыт клад? -- канючил  я. --  Давай
съездим. Я фонарик возьму, веревку...
  --Да  зачем нам сейчас этот клад...--  вытаскивал шомпол  отец. -- Мы и
сами чистое золото. Потом как-нибудь съездим.
  -- Да зачем же ты тогда ищешь?
  --  Так просто. Может,  что интересное  найдем.  А  тот клад от  нас не
уйдет. Иди помоги маме посуду мыть...
  Я вздыхал, шел под навес, где стоял умывальник, мечтая, как у нас будет
много денег, мать  перестанет хмуриться  в дни отцовских получек, всем купят
по новому пальто, а мне -- самокат с резиновыми шинами. А то и велосипед.

  Молодцов задумчиво шевелил бровями.
  Удилов  напряженно молчал.  Получал он ненамного больше моего. Оптимизм
брата был мне непонятен: затраты предстояли немалые.
  -- Не  горюйте! -- подбодрил нас Феликс. --  Потуже затянем ремни, зато
будет дом. Главное -- начать!..
  -- В принципе,  это  реально, -- потянулся к  самовару Молодцов. --Если
что, займем... -- Он помолчал. -- Я согласен!
  Теперь я сунул свой стакан под носик самовара. Зажурчала витая струйка,
укорачиваясь.
  --  Я  тоже,  --  коротко  сказал  я,  скрипнув  краником.  Мне  самому
понравилось, как я сказал.
  Феликс посмотрел на меня с уважением.
  -- Попробовать,  конечно, можно, -- пожал плечами Удилов. -- С Верочкой
надо только посоветоваться...
  --  Ты  не крути,  --  прервал его Феликс. -- С Веркой  я сам поговорю.
Отвечай за себя: согласен или нет?
  Удилов сложил на груди руки, похмыкал и сказал, что согласен.
  --   Молодец!  --  похвалил  его  Феликс.  --  Будешь  моим   замом  по
инструменту. Только на тебя в таком тонком деле можно положиться.
  Удилов сдерживал гордую улыбку.
  -- Но  это не  все.  За  тобой рытье котлована  и другие  особо  точные
работы. Обтесывание бревен, перетаскивание камней, подноска воды...
  Потом  мы снова  заправляли  самовар,  называли  Феликса  командиром  и
говорили,  что он голова: так  быстро подписал  нас на гигантскую стройку. И
главное,  все  предусмотрено,  все  рассчитано.  Купим  за бесценок  хороший
бревенчатый  дом,  завезем  всякий  там  цемент,  песок  и  начнем  заливать
фундамент. А на следующее лето поставим сруб и займемся отделкой...
  Феликс чиркал в блокноте эскизы и улыбался задумчиво.

  Сразу  после войны  отец  получил  участок на  Карельском  перешейке  и
разрешение на  вывоз стройматериалов с разрушенной  линии  Маннергейма. Отец
собирался поставить избушку и разбить огород -- шестеро детей просили  есть.
Слово "дача"  тогда произносилось  с  иронией. Оно плохо вязалось с  колючей
проволокой в близком лесу, табличками "мины" и карточной системой.
  Отец разобрал остатки  какой-то  казармы, прихватил несколько патронных
ящиков-сундуков  и привез материал на участок, который числился в визуальных
ориентирах: от старого дуба до бетонного погреба и от дороги до заброшенного
колодца.  Сосновый  брус,  вагонка в  буро-зеленых  маскировочных  пятнах  и
оконные рамы были сложены на зиму в штабеля и сбиты скобами.
  --  Теперь, Шурочка, заживем!  --  радовался  отец,  обсаживая  участок
кленами. -- Четверо сыновей! Две дочки! Зятья будут, невестки! Внуки пойдут.
Да и  мы с  тобой еще  не  старые.  Картошки насадим, арбузы потом разведем,
цветы! Черпни воды из воронки, полей. Карточки, наверное, скоро отменят...
  Зимой отец фантазировал над проектами будущего дома и посылал подросших
в эвакуации сыновей на закопченные развалины, где еще пахло жильем и  гарью,
собирать гвозди, петли  и дверные ручки. Ящики дубового письменного стола --
немногой  мебели,  уцелевшей  в  блокаду,  к  весне  отяжелели от  гвоздей и
выдвигались с  пронзительным  писком. Гвозди по  вечерам выпрямляли на куске
рельса мои будущие старшие братья   точнее -- старшие братья  будущего меня,
поскольку  я тогда  еще не планировался. Четвертый старший брат, находясь  в
трехлетнем возрасте,  наверняка  мешался  под  ногами и норовил сунуть палец
между звонким рельсом и молотком.
  ...Когда отец с матерью наведались по мартовской ростепели на  участок,
они обнаружили  на месте  высоких штабелей  лишь несколько  досок и  зеленый
патронный   ящик  с   оторванной   крышкой.   Отец   расстегнул  длиннополую
железнодорожную  шинель с погонами  инженер-капитана,  сел  на  ящик, усадил
рядом мать и закурил: "Не горюй, Шура. Что-нибудь придумаем..."

  Оставшихся под снегом  досок хватило лишь на то,  чтобы сколотить будку
овчарке Джульбарсу и стол на улице. Патронный ящик не уцелел.

  Два лета подряд, пока отец  по  крохам собирал дощатую времянку,  семья
жила в бетонном погребе.  Отец снял с его крыши земляную засыпку,  и камень,
нагревшись за день, ночью отдавал тепло.
  Рядом  с  погребом  --  там, где  у  нас сейчас клумба с  маргаритками,
торчала мачта. По утрам на мачту взлетал красный вымпел. Мать  вышила на нем
шесть  маленьких  разноцветных  значков:  якорь,  футбольный  мяч,  ромашку,
самолетик... Дети сами заказывали себе символ.
  На подходе к погребу спал в своей будке Джульбарс, собака редкой отваги
и дерзости. (Единственный его недостаток состоял в боязни воды  -- пес ни за
какие лакомства не лез  в воду. И лишь однажды, уже на склоне своих собачьих
лет, он бросился в неглубокую, но стремительную речку,  в которую я бухнулся
в  трехлетнем возрасте,  и выволок  меня за рубашку на  берег  --к  испугу и
радости  сестер, собиравших  неподалеку  конский щавель. Когда шум и страсти
вокруг меня стихли и сестры, развесив мою одежду на кустах, подошли к Джулю,
чтобы  погладить его  и похвалить, он рыкнул  на младшую и больно тяпнул  за
руку старшую, словнов науку за их ротозейство.)
  По утрам отец выстраивал сонных детей для подъема и распределял  наряды
на  текущий  день. Мать тихо протестовала, но отец был непреклонен: вставать
надо  с восходом, ложиться с закатом.  Задания  давались  простые: полить  и
прополоть огород, наловить рыбы  и  принести  грибов. Старшим -- приискивать
бревна, доски, куски ржавого железа.
  Родители  садились  в  третий вагон  паровика  с  клепаными  боками  и,
проезжая  по мосту,  с которогопросматривался наш участок --  погреб,мачта с
вымпелом, тронувшиеся в рост клены, каркас времянки, -- махали из окон: отец
фуражкой с белым верхом, мать -- платочком. Паровоз, дымя трубой и  застилая
поляны желтым дымом,  вез  родителей к  Ленинграду, где на  месте  рухнувших
домов еще стояли фанерные  фасады  с нарисованными окнами, и  власть в семье
переходила  к  старшему  брату  Брониславу,  который  в  то время  готовился
поступать  в  Высшее арктическое морское училище. Он  великодушно  отправлял
мелюзгу досыпать и шел с Феликсом рыбачить на залив или озера.
  Выспавшись,  младшие  братья  брались  за  огород  и поджидали  прихода
братьев с уловом и грибами.
  По воскресеньям  отец  строился. Белели свежими срубами соседские дома,
качались в  гамаках  вездесущие  дачники,  и  в  пятнистых сарайках  хрюкали
поросята.  Попробуй отличи  свой материал  от чужого, если возили  с  одного
места...  Отец  посвистывал и заигрывал  с  матерью, хлопотавшей у дымившего
очага:  "Шура, ягодка моя, балкон будем делать?" Он брал каску с гвоздями  и
шел приколачивать доску, которую Броня с Феликсом уже прилаживали к стене.
  --  Обязательно,  --  подыгрывала ему  мать и  громко добавляла: -- Мне
посоветовали в Москву написать,  товарищу  Сталину. Тогда быстро найдут, кто
из нашего леса дом построил.
  -- Ну ладно,  ладно, --  понижал голос отец. --  Не пойман  -- не  вор.
Успокойся. Смотри, какая погода чудная.
  --  Успокойся...--  помешивала  крапивные щи мать.  --  Если  бы  даром
досталось, а то ведь ссуду брали. А кое-кто за наши деньги особняки отгрохал
и дачников пустил. Нет, я напишу!..
  ...Отец  погасил  ссуду  к  пятьдесят  шестому году.  Десять  лет семья
возвращала  деньги  за материал, украденный  зимой  сорок  шестого  года. Но
выплатили честь по чести -- есть справка...

  Когда при заполнении анкеты в военкомате я сказал, что мой отец родился
в  Санкт-Петербурге,  пахнущий  одеколоном   лейтенант  посоветовал  мне  не
выпендриваться и не разводить здесь белогвардейщину.
  Я  сказал,  что из прошлого,  как и из  песни, слов  не  выкинешь: отец
появился на свет  не  в  Ленинграде, не в Петрограде, а в  Санкт-Петербурге.
Именно так в 1904 году назывался наш город.
  -- В военном деле нужна точность, -- добавил я.
  Лейтенант окинул  меня долгим надменным взглядом и записал:  "Ленинград
(Санкт-Петербург)".
  -- Живой еще? -- макнул он перо в чернильницу.
  -- Кто?
  -- Родитель. Четвертого года рождения все же...
  --  Отец  жив, -- покраснел я.  Сзади, у  стендов гражданской  обороны,
хихикали  раздетые  до  трусов  одноклассники,  и  я  стеснялся  пенсионного
возраста своего отца.
  -- Ну вы даете! --  смачно сказал лейтенант. -- У  меня батя двадцатого
года рождения. Детей надо делать в молодости...
  Я промолчал.
  -- Мать?
  --  Умерла, -- негромко  сказал  я.  --  Два  года назад,  в шестьдесят
четвертом.
  Лейтенант неодобрительно  покрутил  головой.  Потом  он  долго  скрипел
пером, внося в карточку годы рождения и  места работы  двух  братьев  и двух
сестер, и нетерпеливо поглядывал на меня.
  -- Все? -- поставив точку, с тревогой спросил он. -- Больше никого нет?
  -- Никого.
  -- Ну вы даете!..
  Санкт-Петербург  так и остался в моей воинской анкете. Из песни слов не
выкинешь.
  Отец помнил Октябрьскую революцию так же,  как я помню полет  Гагарина.
Хорошо помнил. Ему только что исполнилось тринадцать лет.
  Когда полетел Гагарин, мне было двенадцать.  Я видел по телевизору, как
он спускается по трапу самолета и идет по ковровой дорожке.
  Отец  родился  за несколько  недель  до  Кровавого воскресенья. Я  -- в
середине  века. Между нашими днями рождения легли  две  мировых  войны и три
революции.
  Когда акушерка на Обводном  канале  хлопнула меня по синей попке  и  я,
впервые хлебнув воздуха, закричал тоненьким голоском "у-а!  у-а!", отцу было
уже сорок пять. Я был его седьмым ребенком и восьмым у матери.
  До  меня  так же пищали,  глотнув  ленинградского  воздуха,  пять  моих
братьев и две сестры. Они пищали в разные периоды нашего государства: "после
революции", "до войны" и "во время войны". Я пискнул "после войны". По нашей
семье можно изучать историю  у нас длинная семья.

  Мы строим дом.
  Мы приезжаем в  субботу утром, затапливаем печку  и  быстро  натягиваем
дачные обноски. Феликс,  в рваном сомбреро и ватнике, выводит нас на улицу и
для  порядка пересчитывает. Краснеют клены вдоль покосившегося забора, вянет
трава, прибитая ночными заморозками, и мелкий дождик моросит по крыше.
  Предполагается, что  новый  дом  встанет  на  месте старого. Но  старый
решено  пока не трогать, а лишь охватить фундаментной траншеей по периметру,
а когда вырастут стены нового, -- разобрать. Так вернее.
  Пока мы сломали только верандочку, в которую  уперлась траншея. Веранда
долго раскачивалась,  скрипела и наконец рухнула, выдохнув в морозный воздух
облако пыли.  "Ну  все, -- сказал Феликс,  -- назад пути  нет". И,  присев в
сторонке, долго курил, прищурив глаза.
  Мы  разбираем  доски  и  отрываем от  порушенных  стен  листы  толстого
картона. На обратной стороне листов  --  круто бегущие  графики  1953  года
отрывая, я рассматриваю их.
  Удилов с остервенением лупит обухом топора по доске. "Ах ты, зараза! --
тяжело дышит он. -- Такое старье, а сопротивляется. Гнилуха..."
  Мне не нравится, как он неуважительно отзывается о веранде. Но я молчу.
  -- Расколешь! -- предостерегает его Молодцов.
  -- И хрен с ней! -- разгибается Удилов и смотрит на Саню. -- Все  равно
на дрова.
  --  Никола! --  выбрасывает  папиросу Феликс и поднимается. --  Хорошие
надо складывать отдельно. Не халтурь!..
  Я отрываю очередной лист картона, и из-под него что-то падает на землю.
  Деньги! Две огромные, еще хрустящие бумажки по пятьдесят рублей. Ого!..
  Мы расправляем их и рассматриваем.  Да,  были денежки.  Удилов начинает
вспоминать, что можно было купить на одну такую деньгу.
  --  Батина заначка,  --  усмехается Феликс. --  С  гонорара припрятал и
забыл.  У